Читать книгу: «Неудаленные сообщения», страница 8

Мама подает стакан с теплыми сливками и иногда (очень-очень редко, может быть один только раз) заметив капельки в уголках рта, которые, просочившись, ползут на подбородок, снимает их твердыми шершавыми пальцами.

Я пил сливки и начинался день, и близко, рядом были слезы.

Мама брала меня за руку.

Мама берет за руку!

Берет за руку!

Сердечко прыгает, прыгает, сейчас выскочит.

А слезы где-то там, там, там.

Брала за руку и отводила к бабке Наташе (это не та, что назвала меня Джимом, другая), а сама потом шла к конторе и оттуда всех везли на зерноток. Уборка – главная забота совхоза, все на уборку!

Заходили в хату. Мама выпускала мою руку.

Рйка, длинноногая и тощая девочка, дочка бабушки, значит моя тетка, сначала показывала мне язык, потом опускала как-то книзу все лицо, изображая горькое мое горе. Я…

Слезы подступали, не давали дышать… сейчас мама шагнет, переступит высокий порог, со скрипом двинется и гулко стукнет дверь, и мамы не станет видно. И мамы не станет. И начнется новая, с болью во всем теле, жизнь.

У самого порога мама оборачивается, поправляет красный в темную клетку платок. Улыбается.

Я срываюсь с места, бегу к двери, к маме.

– Мама, мамочка, поцелуй меня!

Слезы заливают лицо, хата огромная и колышется.

Мама наклоняется, целует меня, улыбается, гладит по голове, вытирает слезы, а иногда (очень редко, может один раз) берет на руки, прижимается щекой к моей голове и плачет. Вместе со мной. Потом все-таки относит меня к окну и торопливо идет к двери.

– Мама, мамочка, – растопырив руки, бегу за ней, – мама, мамочка, поцелуй меня, поцелуй меня еще!

– У-у-у! Поцелуистый какой! Ты глянь! – это бабка подает голос. – Хворостинки ему по жопе! Ишь ты поцелуй!

Потом – это случилось только однажды – она оттаскивает меня от мамы и шлепает несколько раз…

Темнеет в глазах от слез, и я уже не вижу, как уходит мама.

Потом слышу Райкин писк – «хи-хи-хи», и толчки в бок. Исподтишка. Исподтишка и к случаю.

Больно, горько.

Но…

Неожиданно все как-то проясняется.

Приходит запах горячей, только со сковороды, пресной пышки, следом аромат простокваши, смешанный с запахом холодного земляного подвала; а когда звонко втягивая со дна большой белой кружки последние студеные кусочки, когда громко и длинно в последний раз всхлипываю – слез больше нет. Горе не вечно.

В тот день бабка Наташа с Райкой пекли хлеб. Бледным тугим бугром взошло тесто в корыте, и бабка кликнула Райку, чтоб та смазала жиром жаровни. Потом их уже с тестом нужно будет таскать из сеней во двор в жаркую от сгоревших кизяков печь. Молча, хлопотали они вокруг корыта. Райка раскраснелась, руки мелькают туда-сюда, туда-сюда, и – выстраиваются в ряд смазанные жаровни. Губы закусила мелкими своими зубами.

Я тихо подошел к двери и осторожно, не скрипнув, медленно прикрыл ее. Выдохнул. И защелкнул щеколду между дверью и рамой. Присел на камне у порога.

Солнце поднималось, припекало, нет еще вязкой пыли, она далеко, в августе, а сейчас воздух и горячий, и прозрачный, и не скрывает далекие, за холмами пики заснеженных вершин. Колышутся… горы, холмы в ярко-сиреневых дугах и огненно-желтых попискивающих точечках – у ног пригрелись крошечные цыплята. Я неведомо как засыпаю. Голову клонит к земле, и, едва не свалившись с камня, вздрагиваю всем телом, открываю глаза.

Цыплята забились в тенек камня, курица запрыгнула на приступку у печи и пытается грести, начинающие остывать здесь, угольки.

Дверь в сени закрыта.

Защелкнута.

Поднимаюсь с камня. За дверью тихо. Через окошечко в сенях видно – тесто выползло из заполненных жаровен, выползло из корыта и тянется к полу. В глубине хаты, за распахнутой дверью у окна на высокой кровати с блестящими шарами на груде подушек полулежит бабушка. И вижу неподвижный Райкин затылок.

Бабушка умирала. Мотала головой и то бугрился, то опадал ее живот. Страшным был неподвижный затылок Райки.

Закричала, наконец, бабушка, вырвалось:

– Господи, Боже, отведи…

Потом бормотание, и потом:

– Ух, больно. Откуда ж столько? Больно!

Жизнь напомнила о себе в последний раз и ушла от бабушки. Уходя, оставила улыбку. Тихим и покойным сделалось ее лицо, словно в самой последней боли было явлено ей что-то чистое и ясное.

Закричала Райка и метнулась к двери, я увидел круглые, пустые, без слез ее глаза.

А дверь-то заперта.

Райка заколотила, заколотила.

Закричала, закричала.

Я отпрянул от окошечка и страх понес меня на пустую прожаренную солнцем улицу.

Никогда уже больше не кричал я, захлебываясь горькими слезами:

– Мама, мамочка, поцелуй меня еще.

––