Читать книгу: «Неудаленные сообщения», страница 7
– Не для меня.
– Остынь. Покажешь. Потом, завтра. Кто такой этот Бук?
Гера рассмеялся. Неуместно и нелепо. Мне так показалось.
Выпили еще.
– Впервые со мной такое за всю службу.
– Какое?
– Бук обещал из моего дома сделать факел и поджарить на нем весь наш гурт, он так написал – «гурт», мол, все ваше баранье стадо, бабушек, дедушек, дядей, тетей… Я перестал отвечать, но послания его читал, даже ждал их. Лихорадочно ждал, а когда приближалось время наряда, начинал испытывать волнительный холодок в животе. Такой даже сладостный холодок, – он усмехнулся, продолжил:
– Зима заканчивалась. На самом исходе случилось. Низкие пухлые тучи, талые лужи на мерзлой земле. Земля не успела оттаять, но уже лужи. Между двух холмиков – ложбинка, но ложбина эта сама на холмике, то есть, два холмика, а третий с ложбинкой меж ними, эти два повыше и мешают обзору, я на передок холмика этого выполз, так что те два, хоть и выше, но чуть сзади, потому обзор вполне приличный. Приполз затемно, пока утро не наступило, убрал тепловизор, достал мачете, «Тайга», классная вещь, неспеша отрыл свою канавку, уложил в нее «крокодила», и только улегся… Только-только, и тут – ёкнуло! Даже не предчувствие, не знаю, как назвать. Когда за секунду до шага, ногу еще не поднял, секунда не прошла, но точно понимаешь, что ступит нога именно туда, именно в точку. Замер. Не дышу. Там сбоку в лесополосе. Хиленькая такая лесополоска. Изжила свое, вы с ней одного года, наверное, пап. Ветки сухие и по весне уже не зазеленеют. И там не движение, нет. Не звук. А, как бы, тепло пошло. Тепло живое услышал, почувствовал – всего-то метров триста, ну пятьсот, не больше. Сдвинулся плечом влево, голову вытянул, уперся плечом в приклад и в прицел увидел Бука. Он, конечно, в «Кикиморе», лица нет. Да и не знал я этого лица, не видел никогда. Но понял, что это он, да и кому быть? Не первая такая встреча. Бук без лица, никто не видел никогда, ну а Грек, я – Грек. Не скрываюсь. Увидел – Бук! А как увидел, покой сразу, тело не весит ничего. Это автоматом уже. Тело действует, минуя мозги. Тренинг не одного дня-месяца. Ничего не весит тело, его нет, и я нажал курок. Сработал хорошо. Но! Но что за бредовое желание возникло? Откуда? Чего пополз? Сделал работу? Молодец! Так нет, пополз. Взглянуть. Кто ж это такой поджигатель, морду захотелось увидеть. Остывающую. Остывающая морда поджигателя. Выстрелом насладиться захотелось. Что ж это за сучок такой, на котором я должен болтаться? Бук – дерево, земля – планета, луна – спутник, умрем все. Вспомнилось. Вообще-то снайперы, как правило, в паре. Но эта… Она ж напарника потеряла. Я помог.
Гера замолчал.
– Она?
– Я, когда приподнял плечо, чтоб перевернуть, рука ее рефлекторно дернулась к поясу «разгрузки» за пистолетом, дернулась и упала. Грудь в крови, пуля в ключицу вошла. Убрал полоски «кикиморы», сдвинул в сторону, убрал и… ведь пополз, чтоб насладиться остывающим лицом, когда сдвинул, узнал сразу. Потом мне вспоминалось, будто я ждал этого. Что-то такое. Я не удивился. Не ах, ах, ах! Ничего такого. Это было лицо Бике. Уколол промедол, у нее дрогнули ресницы, когда обрабатывал рану, открылся один глаз. Потом второй. Взгляд ничего не выражал, да и не взгляд это был, просто открыла глаза. Кровь остановил. Не много и потеряла. Крови не много потеряла. Оставил лежать под сухой акацией. Оставил живой.
– Умерла?
– Нет. Не умерла. Забрали ее. Но писать мне перестала.
– Воюет?
Гера не услышал.
– Бике воюет сейчас?
–А? Да. Наверное, да. Воюет.
– Понятно. Тебя не наказали?
– Не наказали. А кто знает? Только ты теперь да сама Бике.
– Понятно. Не знаю, что тебе сказать.
– Послушай… – Гера встал, потерял нить, забылся, – э-э…
Подошел к окну. Там в синем свете слепящей луны шелестит листьями старый тополь, окна распахнуты – в городе тишина кладбищенская, ну или небесная, только листья шелестят, тихо-тихо.
– Послушай, – он улыбнулся. – Нас могли бы обвенчать? Она-то чурек.
– Обвенчать могли. Жена мужем спасается. Но что за мысли! Ты стебаешься? Как насчет факела из дома Евглевских? Бабушки, дедушки…
Он вернулся к столику, поднял бутылку – пустая.
– Еще нет?
– Нет.
– М-м.
– Сейчас, погоди, – я встал. – Сейчас. У Александровича, у академика, наверняка, найдется. Он на втором этаже, ниже. Двести, погоди… двести одиннадцатый. Ну, да, двести одиннадцатый. Поймет, надеюсь, не каждый день находишь сына. Охотника за головами.
Шелестели тополиные листья под окном.
– Пап.
– Что? – я обернулся у двери. – Что, Гера?
– Скоро светать начнет. Здесь же юг, светает рано.
Я спустился на второй этаж, прошел по пустому коридору. Тихо. Постучал в дверь с табличкой 211.
Второй раз стучать не пришлось, академик спит чутко, дверь скоро раскрылась.
Я переступил с ноги на ногу.
– Сергей Анатольевич, простите ради Бога. Тут такое дело. Я сына сегодня отыскал, ну, то есть вчера уже. Комендантский час…
– Сына? Как он тут? Зачем?
– Воюет. Снайпер.
– Вот как. Ваш сын воюет?
– Ну да. Но уже все. Он отвоевался. Увольняется.
– Что ж мы через порог. Заходите, – он отступил назад.
– Сергей Анатольевич… Видите ли. Может быть, найдется у Вас…
– Пройдите же… Что найдется?
Я вошел.
– Выпить… Чего-нибудь.
– Выпить? Ах, да! Конечно. – Он включил бра на стене. Посмотрел на себя в зеркало. – Я бы хотел познакомиться. Такой случай. Не возражаете? Только оденусь. Выпить? Найдется выпить.
Через несколько минут я открывал большую пузатую бутылку.
Разлили. Но разговор не клеился. Гера отвечал неохотно, интерес к нему как к бойцу как-то напрягал его, он сопел, отвечал без энтузиазма и односложно. « Да, нет». «Никогда». «Никогда не думал». « Папа лучше знает». «Другой не знаю». «У меня первая (война), есть и те, у кого она и третья и пятая». «Нет, наркомовские сто не выдают». «Вино лучше». «Это? Это прикольно. Нравится».
Нравится, это то, что принес Сергей Анатольевич – ром «Абу Симбел», разговор незаметно стал выруливать в эту сторону. «Мурфатлар», «Котнари», «Абу Симбел» – ностальгия семидесятых, студенческий рай. С академиком мы учились примерно в одно время. Вспоминали: Мансуров, Раушенбах, Фазиль Искандер.
Борис Раушенбах преподавал у Сергея Анатольевича, и Гера заметно оживился, когда заговорили об общей теории перспективы, хоть и не слышал он ничего о Раушенбахе в своем колледже живописи. Такие времена, такие колледжи. А тут – обратная перспектива, «Троица» Рублева. Троица и троичность. Безупречность и формальная логика. Нам ближе становился Леонардо да Винчи, ближе и родней, хоть и не все ясно было в потоке академика, но главное близок был пафос: мы родные – далекие и близкие, математики и живописцы.
И особенно загорелись глаза у Геры, когда академик заговорил о Шекспире, «пару пьес, которого, удалось осилить». «Они ж жизнь через свое сито сеют. Просеивают, и на бумагу; Шекспир, Толстой, а зачем мне их сито, я сам проживаю свою жизнь. Жди, сиди и жди, сейчас они все тебе объяснят…
– Но как же! – я возражал, – Чехов, допустим, ничего и не объясняет, однако ж весь мир тянется к нему…
– Так уж весь? Я не тянусь. В нас изначально заложено все. Это потом забиваем себе голову – Достоевский, Кьеркегор. Ах, ах, ах! И где ты? Где твоя жизнь? Они ж кровопийцы! Хайдегеры, Ницши, они ж твою жизнь в свою превращают. Нет, я не тянусь. Моя жизнь – мое ликование. Да. Зачем мне с небом говорить через кого-то? Где твоя отвага? Отвага! Зачем мне фильтры эпилептиков и умалишенных?
Гера, довольный, заулыбался, толкнул меня плечом, такие речи патокой ему по сердцу, академик радовал его. Сам-то, сынок, тундра – тундрой. Целина.
Улыбался, захмелевший. Плеснул всем по стаканам:
– Замечательно! Замечательная встреча. Я рад. Сергей… э…
– Анатольевич… Сергей Анатольевич. И я рад. Да. Будем встречаться. Обязательно. У меня дача на берегу, баня, лес. Обязательно. Вы воин, Георгий. Время штука лукавая, да и более можно сказать, времени не существует, сгустки, толчки энергии – пожалуйста, а времени нет; я как с отцом посидел, Георгий, притом, что мои внуки вашего возраста, а отец мой до Берлина дошел.
Помолчали.
– Забавно, Георгий, – академик положил руку на его плечо, – до Берлина дошел, а погиб в двадцатилетие Победы, медаль получил Юбилейную 9-го мая… Дом соседний загорелся, сразу как-то огонь до неба, отец детей вытаскивал… взорвался газовый баллон… я вез его в больницу… на руках у меня умер… голову ладонями сжимал… А всю войну… ни одного серьезного ранения… А ты? У тебя как?
– У меня? Так пустяки.
– Отец не вспоминал о войне, не помню его рассказов, не любил рассказывать про войну.
– Понятно. Чего там рассказывать.
Они долго рассматривали друг друга. Академик в ожидании, что Гера расскажет-таки про свою войну, и этим как бы удлинит, увеличит память об отце, заставит жить отца после двадцатилетнего юбилея Победы, после взорвавшегося баллона.
Но Гера молчал.
«Не рассказывать же о Бике?
Как она? С кем? У нее сын. Вырастет, тоже русских убивать будет. Сам я в кого стрелял? Трупов не видел. Никогда. Тех, в кого стрелял, никогда не видел убитыми ». Хотел сказать Гера.
Но молчал.
Пьяная пауза.
Я смотрел на них, тоже молчал. Подумал, мой отец много трупов видел. Много. Правая лопатка, бедро, икры обеих ног – в бледных шрамах. Контуженный. А вот живет.
Пьяная пауза не бывает неловкой. Сиди с нами Боря Келдышев, наверное бы, уронил уже голову на грудь и спал бы безмятежно, но его, Борю, разбудил бы ангел, что пролетает в такие минуты.
Ангела спугнул свист первого троллейбуса. Из кустов роз под окном (весь город в клумбах роз) выпорхнула стайка синичек.
Брезжило утро.
Бутылка пуста.
Закончился и комендантский час.
Академик засобирался.
– Пора, пора. Надо поспать еще. Будильник поставлю, в одиннадцать лекция.
Прощались. Академик задержал в своей руку Геры:
– Увидимся обязательно. Хочу тебя с внуками познакомить.
Гера закрыл дверь и зашел в ванную. Зашумел душ.
Я включил чайник.
Попили кофе.
– Когда?
– Завтра. Ну, то есть уже сегодня.
– Заедешь к бабке? Я был у них. Мама уже не встает, а отец, дед твой… он тоже лежит, но, думаю, до ста дотянет. Старческие причуды. А? Гера? Как? Заедешь?
– Может быть. Ладно, ладно, заеду.
– Бабка как-то по-особенному любила, слышал: собаки – единственные существа, которые любят человека больше себя. Ты был пик ее радости, маленький был такой – куча, губы раскатаешь – красные-красные, неулыбчивый, редко-редко улыбнешься, а глаза сияют. Бабка, когда вы вместе груши мыли, или, там, гусей поили, или помидоры собирали, она задыхалась… воздуху не хватало, из груди – хрип, стон, смешок, короче – восторг через край. Как вы сейчас с ней… Как увидитесь? Бог весть. У тебя вон сейчас и губы тоньше, и пальцы короче, и она другая. На самом пороге все видится в другой перспективе.
– В обратной?
– Точно. Самое главное видится в обратной перспективе.
– Прощай папа.
– До свидания. Обними деда и бабку.
– Обниму. Твоя обратная перспектива – я Гера Грек.
– Юность – это возмездие, – я ему вдогонку.
Он не обернулся, может уже не услышал.
***
Поднималось солнце, резко очерченные, побежали из-под колес, длинные тополиные тени.
Ностальгические воспоминания водителя и попутчицы лились без конца. Гера начал клевать носом. Водитель, в недавнем прошлом, зам. главного инженера завода холодильников «Nord», узнал в женщине Александру Осиповну, работницу склада готовой продукции. Довоенная жизнь им виделась, как… Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля…
…как безоблачный Первомай.
Первомай – Перворай!
– Мама, – подпрыгнул рядом с мамой мальчик лет семи, – мама, мама, глянь!
Гера вскинул голову.
Впереди, пересекая шоссе, семенили, быстро перебирая лапками, красно-бело-сине-фиолетовые птицы с длинными хвостами. Две. Крупные, с курицу. Следом выскочила из кустов целая стайка, эти поменьше, не такие яркие, совсем не яркие, серенькие. Понеслись вдогонку.
Водитель тормознул. Выключил двигатель.
– Фазаны. Столько развелось, мама родная! Тут мины кругом, охоты нет, вот им и раздолье. Кому война, а кому, вишь ты! Сейчас еще будут. Табунами бегают.
Рядом, из зарослей на обочине выскочил совсем уж крупный фазан с очень уж длинным хвостом; шея синяя и переливается перламутром. Выскочил, побежал – запрыгали тени по его голове, спинке, по хвосту. Бежит, но не спешит, полон достоинства и грации, клюв вперед – властитель степи.
Гера вышел из машины, закурил.
Вышел и водитель, тоже закурил. Узнал Геру – народного героя.
– Грек?
Гера курил.
– Уезжаешь?
Гера курил.
– Совсем, или как?
– Совсем, – Гера придавил каблуком окурок.
Сел в машину.
Ехали молча.
Слева заканчивалась лесополоса; закончилась и сразу явилась Саур-Могила – высокий холм, почти гора. Чехов писал, что с макушки этой горы видна не только степь – безучастная, равнодушная, поглощающая всё и всех – с надеждами, мыслями и желаниями; степь индифферентная и бесконечная… оттуда можно увидеть и как далеко-далеко вдруг могут блеснуть рельсы. Блеснут – а значит, возможна другая жизнь.
Скоро и море. Слева. Настоящее, с портом и кораблями. Домики белеют какие-то, а ниже, ближе к берегу растянулись прибрежные строения, эти покрупнее домиков. И все в мареве колышется – Таганрог.
– Был я в том Таганроге, – дед, поднялся, спустил ноги с кровати, – пшеницей в порту торговал.
– Купец! Сидел бы дома, семья б была. А так… Не пришлось бы Иван Алексеича убивать, – подала голос бабка.
– У-у-у! Внук тут, а то сказал бы я тебе.
Помолчал.
– Не убивал его никто. В Ворнцовке он, поняла. Бегает. Дристун.
– Правда? Трофим, правда?
Гера вытащил сигарету из пачки, пошел во двор.
Дед смотрел в окно, видел, как Гера щелкнул зажигалкой, присел на скамейку, улыбнулся чему-то. Дед тоже скривил губы, посмотрел на бабку:
– Правда, правда. Сенька видел его на базаре в Воронцовке – борода по пояс, обрит на лысо, прямо чеченец. На базаре его видел Сенька. Говорит, что поросят он продавал. По голосу, говорит, узнал, потом пригляделся – точно, гармонист. Так что, умирай спокойно, манюня, живой твой Ванька, – и тихо прошипел, – шалава!
– Зря ты, не было у меня с ним ничего.
– Да?
– Да. Помнишь, Джим в коме лежал у себя там, после взрыва в метро.
– Ну?
– Я ездила к ним, помнишь?
– Ездила и что?
– Я съездила – он поднялся. Живет, здоровый.
– Ты к чему?
– Не хотела говорить, и не говорила никому, но скажу. Скажу!
– Скажи, скажи. Чего ж такого мы не знаем?
– Я, если на курицу посмотрю, ну, так вот, посмотрю, курица эта яйца начинает нести большие. И вообще. На парня посмотрю, к нему сразу девки липнут.
– О! А к тебе?
– Я его пожалела, он же кроме, как свиней резать, в остальном такой бестолковый. А тут, помнишь, он заколол нашего кабана, а кабан как сиганул, и через весь хутор с палеными боками, помнишь. Из костра выскочил. Потом упал у конторы. Вижу, Гришка от обиды аж захирел. Я и стала на него смотреть. Пожалела. Бабы тоже как-то… мимо, мимо. Хотела, чтоб ему лучше стало, я и посмотрела.
– Ох, ты! Смотрящая. Красавица!
– Знаю, что не красавица. Не была никогда. И чё? Думаешь, страдала? Некогда было страдать, день-деньской – кобели вереницей. Я крепкая. Сам знаешь.
– И что ты с Гришкой?
– Что с Гришкой? Сколько лет, как похоронили. М-м-м… уж и косточки истлели. Ты-то чего такой живучий, водочку вон до сих пор лакаешь.
Дед долго молчал, смотрел в окно, там, во дворе Гера трепал собаку за холку, а та тыкалась мордой ему в грудь, подпрыгивала и царапала языком лицо.
Дед вдруг закричал:
– Нина! Нина, неси зеркал, – встал и склонился над бабкой. – Говоришь, съездила, посмотрела, и нет комы. А? Манюня? Посмотри на себя. Манюня, посмотри. Может, погуляем еще. Посмотри.
Вошла Нина:
– Какое зеркало, па?
– Ой! – бабка тихо улыбнулась. – Какое зеркало, дурень старый. Это ж стекло, чего смотреть на стекло, надо вживую. Понял, вживую. – И опять тихо улыбнулась.
На другой день дядька и двоюродный брат Славка провожали Геру в аэропорту Минеральные Воды. Уже объявили регистрацию, а проблемы капитализма и справедливого устройства жизни так и не нашли окончательного решения.
Еще в машине, на пути в аэропорт, дядька, глядя на ухоженные поля, спросил:
– А что там, у сепаратистов, земля у кого?
– Да я не вникал. Воевал.
– Воевал? А за что?
Встрял Славка:
– Пап, ну чё ты? Дед доставал, доставал, теперь ты.
– У меня… ну у нас два поля. Большие поля, – дядька сбавил скорость, проезжали железнодорожный переезд. – Засеял всю землю подсолнечником. Знаешь, сразу подняться можно. На семечках. Так хотелось! А тут, раз – ни одного дождя. За лето ни одного дождя, головки с кулачок и те скуксились. Все пропало, весь урожай. Вот и сдал всю землю корейцам, иначе б хана мне. А корейцы – лук, морковку, арбузы, смотрю, процветают на моей земле.
Славка подал голос:
– Говорил тебе, не сей одни семечки. А ты!..
– Корейцам тоже надо жить. Так, Гера? А что там у них, все-таки? Россия кормит?
Гера пожал плечами:
– Наверное, и Россия. Комбат наш, помню, он большая знаменитость в Москве, так он все спасать мир хотел. Оттуда из окопов. Место новой сборки России – его слова. Власть народу и все такое. Все по справедливости. Только мне не интересно. Отцу может быть, гуманитарку возит.
– Нет, погоди, племянничек, как это тебе не интересно? – дядька выруливал на прямую до аэропорта. – Не интересно! Кровь проливал и не интересно. Я не понимаю…
Еще и еще раз объявили регистрацию.
Дядька обнял Геру:
– Будь здоров, – захотел что-то еще добавить, не договорили ж.
Но только рукой махнул, не буквально махнул, головой дернул.
«Похоже, как Келдышев», – мелькнуло у Геры голове.
Дядька обнял еще раз, хлопнул по груди сначала Геру, потом себя зачем-то.
Обнялись и со Славкой.
А я получил СМС от Геры. Позже, думаю, когда у него за окном вновь мелькали горы, холмы, ухоженные поля.
Не дозвонился. Дома буду позже. Дед Трофим классный. Бабушка рассказала, как тебя с твоим дедом слепая лошадь крутила на барабане. Супер. Люблю тебя, папа.
Славка с отцом выходили из здания аэропорта, садились в свою машину. Гера подходил к стойке регистрации… и отвлекся на звонок мобильника:
Вырастала кукуруза,
Не видать Кавказских гор…
В десятке шагов девушка с сумкой и рюкзаком выходила из отсека получения багажа, остановилась, сбросила рюкзак, звонок продолжался:
Мой миленок заблудился!
Заблудился, заблудился,
Заблудился и пропал!
Стала рыться в рюкзаке.
Урай-да-райда, урай-да-райда,
Урай-да-райда, у-рай-да!
Достала мобильник, но звонок оборвался.
Сняла темные очки, потыкала пальцем в телефон.
Гера захотел приблизить лицо, рассмотреть. Привычно, уходя в ледяное спокойствие, сунул палец под ремень у плеча… но ремня нет. И винтовки нет. И оптического прицела нет, это все – в «Ясной Поляне». Остался бинокль. Гера достал его из рюкзака, стал выходить из очереди.
Девушка за стойкой окликнула:
– Паспорт… Эй, парень, паспорт …
Гера вышел из очереди.
В бинокль крупно – черные густые брови, синий-синий глаз с точкой-зрачком в центре.
Опустил бинокль. Подошел ближе, и еще шаг, еще…
Это Бике. Лицо Бике.
Латифу было полтора года, когда семья оставила горы и стала жить в поселке в соседстве с новыми людьми.
Люди не радовали его. Он быстро понял их язык, они его языка не понимали.
Здесь жилось сытно, не тревожили холода, только дышал он ртом, густой липкий воздух степи был непривычным, чужим. Он стал бить ручонками по днищу ведра, как в бубен… Таяло марево, проступали из-за холмов горы.
Дап-да-бу, даб-да-бу, даб- да-бу.
Отец, немолодой уже, с жидкими седыми усами, прямой сухой и далекий, посмотрел на сына. Посмотрел и заплакал.
На следующее утро отец поставил перед Латифом истертый желтый бубен. Латиф тогда только на голову был выше бубна.
Дап-да-бу, дап-да-бу, дап-да-бу.
Каждый вечер поселок замирал, вслушиваясь в игру чудо-ребенка. И даже сетловолосые оставляли дела в своих дворах и, недовольные, завороженные, замолкали и опускали руки. Повизгивали свиньи, недоенные, вздыхали коровы. Они не видели гор, что вставали из-за холмов, и воздух вершин не доходил до них, но тревога рук мальчика передавалась всему поселку, наполняла всю просторную степь.
Гера ехал в автобусе, у окошка, слушал Бике, оба смотрели в сторону приближающейся горы Бештау. Бештау в переводе с их языка – пять гор. Пятигорье. Гера слушал, сдерживая раздражение – в интонации Бике слышалась некая обида, вызов, ему казалось, что он знает финал. По интонации знает. «К чему? Наверное, так выражает свою досаду, сожалеет, что так быстро согласилась взять меня с собой».
Бике продолжила историю брата.
Отец Латифа расправил грудь, гордо вскинул голову – на ребенка дивились. «И кто ж такие его родители!» У Латифа стали появляться братья, сестры. Латиф рос. Уютным, теплым и богатым становился их дом. Забывался в тепле Латиф, и только вечером руки сами тянулись к бубну.
Дап-да-бу, дап-да-бу, дап-да-бу.
Удары становились мелодией.
В жаркую осень он вместе с голубоглазыми сверстниками вошел в большой прохладный дом.
Здесь, когда Латиф стал узнавать из букв свои мысли в чужих строчках, все увидели, что, встав из-за парты, когда заканчивался урок, он натыкается на одноклассников. Не спасали очки, потом другие очки, потом сильные очки, ничто уже не могло помочь Латифу.
Дап-да-бу, дап…
Ломается, никнет мелодия, обнажая удары. Нет музыки.
Высох отец. Стал брить усы. Выросли и покинули дом, разъехались в разные стороны братья и сестры.
Латиф жил в доме отца. Выбирался иногда за калитку, садился на скамейке и постукивал по барабану, так, не усердствуя, не пытаясь ничего услышать. Запахи, желание запахов мутило рассудок, почти всегда угадывал ее поход за водой. Вот она совсем рядом, бедра, плечи, грудь вспарывают горячий воздух, и Латиф тонет в его потоках. Мутится рассудок в остром запахе Айсет, она проходит мимо с пустыми ведрами. Прошла. Далеко. Но не так, чтобы не слышать, как бьет сильная струя – Айсет у колонки наполняет ведра. Будет возвращаться, опять будет рядом. Пока бьет струя.
И: дап-да-бу, дап…
Удары поглощают и звук воды, и запахи, и всю жизнь степного хутора.
О! Услышь! Услышь меня. Услышь мой голос из бесконечно-великого земного хора. О, Всевышний, ты не «зонтик, что открывается, только когда начинается дождь», и все же, все же… О! Избавь от знания никчемности, затерянности моего тела, моего духа, моего движения и моего ступора, моего восторга и моей ненависти, всего меня, изъеденного отчаянием пустоты. Избавь!
Я – часть Тебя. Уже я понял – я не весь в жажде грудей, бедер, в жажде влаги, не весь в зависти и высокомерии. Что-то есть еще, чему не нахожу названия.
О, Всевышний! Ты сотворил и увидел. Дай же мне сотворить, и чтоб, сотворив, я сказал – как хорошо, то, что я сделал. Слышу только удары. А Ты слышишь?
Дап-да-бу…
О, Всемилостивый!
И что ж Твой мир, что Ты сотворил? Может быть, Ты Бог отчаяния, или стал им после того как сотворил? А может быть, Ты любишь и жалеешь меня, а потому не даешь излиться, и потому, не становлюсь я и вовсе окончательно, как Ты – отчаянием.
О! Все же услышь мой голос из бесконечно-великого вопля.
Дап-да-бу…
Молчал Всевышний.
Дап-да-бу, дап…
Айсет возвращалась от колонки с полными ведрами. Теперь уже много семей оставили горы, а семью Айсет, он помнит, с поры, когда мог видеть, как поселились они тогда рядом. Вечерами она первая прибегала смотреть, как чудо-мальчик проясняет небо и обнажает кавказские вершины. И она, Айсет, плакала от радости и умиления. Сейчас старается пройти тихо, старается не обнаружить себя, хотя, наверное, догадывается, что Латиф не может не слышать ее. Она в шаге. Рядом.
Латиф опустил руки – прекратились удары. Замер, вслушиваясь. Руки крепко сжимают барабан.
Айсет оступилась – плеснула в ведрах вода.
А вечером этого дня выдавали зарплату. Получил отец и его, Латифа, пенсию.
Латиф хотел разбить бубен, пнул его ногой, закричал, что уедет. «Дайте мне деньги, я поеду в горы, женюсь, найду другой бубен, и у меня будет музыка!» Он кричал яростно, отчаянно.
Пришла Айсет. Принесла телячью кожу. Она просила отца, чтобы тот уговорил Латифа сделать для нее бубен.
Латиф не успокоился, горечь не проходила, жгла грудь, но он замолчал. Где-то далекая-далекая Айсет.
Но она зовет его, просит…
Ее сыну, сыну Айсет, исполняется год, и бубен в подарок. Сын начнет бить в бубен и выбьет мелодию, и увидим горы, прояснится небо и проступят вершины. Латиф сможет. Он сделает. Руки Латифа помнят тревогу далеких первых ударов.
Бике закончила историю так:
– Брат вернулся в горы, живет в Хумаро-Юрте. Там и мой сын.
– Сын зрячий?
– Конечно. Почему ты спросил?
– А ты зачем мне про брата – барабанщика? Сокровенный смысл?
– Рассказала, как было. В горах он не был слепой, ослеп, когда стал жить в степи.
– Надеешься, прозрел, когда вернулся?
Бике молчала.
Автобус снижал скорость, подруливал к автостоянке с заправкой. На повороте водитель притормозил, чтоб пропустить стадо – коровы, овцы, козы – все вместе. Последней плелась лохматая серая собака, вдруг остановилась и уставилась на автобус, остановились и коровы, вывернули головы, водитель посигналил, собака отскочила, коровы не двигались, безмятежно помахивая хвостами, продолжали устало жевать. Две девочки – пастушки догнали стадо, погнали его в сторону единственной длинной улицы на высоком берегу шумной и мутной речки. Автобус миновал перекресток, свернул в сторону речки и ткнулся в бордюр рядом с указателем «ст. Бахчи».
Вышли из автобуса.
Гера подошел к обрыву, подошла и Бике.
– Может и прозрел. Как нам быть теперь, Грек?
– Грека нет больше.
– А кто есть?
Гера пожал плечом, кивнул на крутой берег с другой стороны реки, там тесно жались мелкие земляные наделы.
– Смотри, какие лоскуты с подсолнухами и тыквами, удается же вспахивать такие клочки. Потом еще поливай, не ленись, до седьмого пота. А!
Со стоянки сигналил автобус – пора ехать.
– Ты зачем за мной поехал, неГрек?
– Проводить.
– Хорошо. До Черкесска, и возвращайся.
– Как скажешь.
– Может, ты хочешь увидеть моего сына?
Подходили к автобусу.
– Молчишь, Ге-ор-гий?
Протиснулись в автобус, заняли свои места.
– Так, что? Хочешь в Хумаро-Юрт?
– Посмотрел бы.
– Что ты хочешь увидеть?
– Родину твою. Фотографии. Как ты в первый класс пошла. Выпускной.
В конце улицы автобус догнал остаток стада – три коровы, теленок и коза; остальных разобрали по дворам, следом, помахивая хворостиной, шла девочка – черкешенка, может быть кабардинка. Она обернулась.
Гера успел рассмотреть – тонкая, высокая, без платка, с торчащими, смоляными косичками, с вытянутым лицом, нежным подбородком и невпопад, отрешенным темным взглядом. Автобус проехал мимо, она продолжала смотреть вслед. Гера в окно, выворачивая шею, смотрел на девочку, ему казалось, девочка смотрит именно на него.
Бике тронула Геру за руку.
– Кто палец отстрелил?
– Никто не отстрелил. Разборки с отцом.
– Отец отрубил твой палец?
– Нет, не отец. Я сам.
– Как это?
– Бике, а ты бы стала перевязывать меня, если б первая выстрелила?
– Нет. Да и стреляю я метко.
– А говорила, что любишь. Помнишь?
– Да? Разве?
– Если б тогда Келдышев узнал, он бы тебя не простил.
– Он бы и тебя не простил, Келдышев абрек был. Ухарь! А ты красавчик. Не абрек. Камыш ты.
– Камыш, значит? А ты – Бук?
– Я – Бук, хоть ты и не Грек.
– Не понимаю.
– И не надо. Не поймешь.
– У вас так с мужчиной не разговаривают.
– Ты знаешь, да? Знаешь как у нас?
Долго молчали. Заговорил Гера:
– Бике, ты вернешься?
– Куда?
– На войну.
– Война везде. Зачем возвращаться.
И вдруг ухватила Геру за руку:
– Вон, смотри! – подалась по ходу автобуса, – смотри – Черкесск. И весь в огнях!
Ближе к полуночи заселились в гостиницу при автовокзале. До Хумаро-Юрта автобус отправлялся только утром, в 5.15.
Гера не спал. Вышагивал по тесной комнатке, курил в окно, не снимая одежды, падал на кровать. Поднялся, открыл кран над раковиной – пошла мутная вода. Спустился вниз, буфет работал, попил пива. Холодное, из холодильника. Вернулся в номер.
А когда, к рассвету, задремал, в дверь тихо постучали.
– Входи, – зябко поежился, кожа покрылась пупырышками.
Вошла Бике:
– Проститься пришла.
Сказала и упала на Геру.
У нее все случилось быстро.
Плотно сжатые губы, ноздри вздрагивают, вздрагивают, замерли. Затылком в матрас, изгибаясь, грудью вверх, губы белеют, не звука, дышит ли… и уже – крик. На выдохе.
Крик, и обеими руками жестко толкает и сбрасывает его на пол.
– Икры, икры. Судорога. Свело. Судорога. Делай что-нибудь.
Гера вскочил с полу, стал мять и массировать икры.
– Не то, не то! – она подалась в сторону, вверх и взгляд остановился. От боли.
Он соскочил с кровати, схватил ее щиколотки и впился зубами в стопу…
Она издала тихий стон.
Он прокусил вторую.
Она выдохнула, дернула головой:
– Еще, еще, – задышала, широко округляя рот. – Вот, вот! Хорошо! Хорошо! Молодец.
И тут же заехала ногой в плечо, Гера отлетел от кровати. Она приподнялась, откинулась на спину:
– Все. Все.
И вдруг засмеялась:
– У тебя рот в крови. Смешной. Клоун Жора.
Гера улыбнулся:
– На автобус опоздала, на пятичасовой опоздала.
– Да, опоздала.
– Часто это у тебя с ногами?
– Нет. В последние три года не часто. Никогда. За три года – первый раз.
– В смысле?
– Принеси нарзану.
Потом пили нарзан, пиво, ели горячие пирожки с бараниной, потом он сбегал за коньяком, вечер наступил очень быстро.
На Хумаро-Юрт отходил последний автобус, под козырек автобусной станции заглянуло солнце. Слепило глаза, больно смотреть, завелся, заурчал мотор. Зашипела, раскрылась дверь.
Бике задержалась, поднимая ногу на ступеньку.
Проговорила внятно, выделяя каждое слово:
– Если будет дитё, оставлю. Джигит будет. Ухарь!
– Не будет.
– Это почему?
– Ваши постарались. У меня не может быть детей.
***
Эти пришли одно за другим.
Первое:
Папа, я на Кавказе. Опять в Мин Водах
И второе:
Брат, мама не приходит в сознание. В коме.
И вскоре еще одно, последнее.
Папа, я у бабушки. Бабушка умерла.
Сообщения пришли в день, когда отменили авиарейсы. И это еще не всё… Границы закрыли. Даже те закрыли, о которых, казалось, и позабыли. Маму похоронили без меня.
Утро. Сижу, свесив ноги с постели. Мама ставит у сепаратора ведро, сверху, едва не вываливаясь за края – шапка белой-белой пены. Колышется. Ведро ловко вскидывается над белым чаном сепаратора, и, вот ведро уже пустое. Мама сжимает темно-синюю, из дерева, рукоятку, и, подавшись плечом, начинает крутить ручку. Сепаратор гудит полной металлической мелодией, не заглушая звука бойкой струи отвеянного молока и тихой струйки тягучих сливок.
Подрагивая и пытаясь удержаться за стенки круглого чана расходящимися кругами, цельное молоко убывает. Заметно как убывает. Хочется поскорее увидеть, как молочные волны закружат, завьются, устремляясь вниз и обнажая дыру на дне чана.
