Читать книгу: «Неудаленные сообщения», страница 2
Дмитрий Григорьевич! Дорогой Джим! Поздравляю с юбилеем! Видела тебя по телевизору…
Ну, да, получил первого октября, в день учителя. И юбилей как раз случился; я в музыкальном училище 25 лет преподаю, читаю курс истории драматургии. Жорик в училище поступать не стал, и школу-то с трудом осилил. В училище другие, они другие, я люблю их. Очень. Как бы хотелось так безболезненно любить своего сына.
Видела меня по телевизору, номер телефона откуда-то узнала. ЭСМска пришла с краю света. С юга. Видела по телевизору, а вживую когда? Сколько лет прошло?
Полистал сообщения. Какие-то удалял, какие-то оставил. Почему эти? Профессор Мансуров утверждал, что ни одно событие не исчезает из памяти, он вел семинары в нашей группе, когда я учился, говорил, следы памяти остаются навечно. Нет-нет, так он не мог сказать, не навечно, конечно – навсегда; есть же разница между «навечно» и «навсегда». Может совершенно неожиданно всплыть такое, от чего в ужасе заорешь «не было, не было, не было этого». Профессор Мансуров. Может проявиться и радость давняя, и проснешься с улыбкой во весь рот. Здесь же в телефоне что оставил – оставил, оно осталось, а что удалил, уже не проявится ни во сне, ни наяву.
Вот еще СМС.
Привет. Это Перепелкина. Не ожидал? Я Толика в госпиталь доставляла. Помнишь Толика? Попал под обстрел, минами накрыло.
Толика? Помню. Толик Бекулов. Перепелкина с Толиком вычислили меня. Но… Я вернулся к предыдущему сообщению. Про Толика, про Перепелкину, может быть, потом.
Лиза. Поздравила с юбилеем. Зачем? Чего хотела? Тут выскочило вдруг, без связи, проявились следы памяти:
Едем с Мансуровым в метро, случайно рядом оказались. На лице скрытая улыбка, такой он, как правило, другим не помню, с ним, как с приятелем. Возможно, и сегодня пишет, лекции читает, семинары ведет. Сейчас загуглю, посмотрю.
Социолог, философ, психолог.
Уже нет его.
Участник Великой Отечественной войны, награжден орденами…
Недавно умер, какие-то месяцы не дожил до войны, где Толика минами накрыло. О чем мы говорили в метро? Не могу вспомнить, как не напрягаюсь. Могу напридумывать. Но нет, не стану. Хорошо с ним было – внимательный, деликатный, улыбчивый.
Мой отец тоже воевал, он как бы рядом всегда, не особенно деликатный он, и не философ, и даже не профессор. Только раз я не поздравил его с днем рождения, потому что именно в тот день, когда я его не поздравил, меня взрывной волной стукнуло о колонну в метро. Очнулся, меня тащат куда-то, и нога вывернута нелепо, да будто и не моя нога это вовсе. Отец о войне не рассказывает, не любит. От матери только услышал, ей, значит, что-то рассказывал, а она мне. О том, как скачет с шашкой, догоняет немца и шашкой сверху от плеча до плеча, тот обрубком ногами по земле топ, топ, топ, топ. И падает. Наверное, ж падает, только отец этого уже не видит. Атака, горячка. А может, видит, надо спросить. Отец тоже улыбчивый, открыто улыбчивый; уныние, стрессы, депрессии – не про него. На войне он командиром отделения был, в разведке, как и Толя Бекулов. А как воевал Мансуров? Не спросил, мы с ним явно не о войне говорили. Так о чем же? Ведь не удалял я этот разговор, может еще всплывет. Во сне?
Первая, вторая сигнальная система. Первая у всех живых; все, кто ходит, ползает, движется, работает челюстями – все с первой. Со второй всё не так. Любопытно, он ведь материалист? А его учение о сигнальных системах – это, как бы, со стороны материалиста видение Бога. Может быть, об этом в метро с ним говорили, о второй сигнальной системе, которая непосредственно связана со словом? И только со словом. И тут никакого мутного поля неопределенности между собакой и человеком, а вполне себе ясное разделение. Хотя, конечно, любить легче собаку.
– Все, хотят любви, даже те, кто всех ненавидит, – это след памяти всплыл. Боря Келдышев.
– Любви? Да все хотят восхищения, – это я. – И только. Смотрите, глаз не отрывайте, трепещите и визжите – жажда восторга. И только.
– Мало? Трепет, восторг – чего еще? В чем разница?
– Одна дает, другая дразнится, вот тебе и разница. Любовь – чувство, остальное эмоции. Первая сигнальная система.
– Умничаешь? Учитель.
– Учитель. И что? Любовь и слово, слово и любовь, нет одного без другого. Жажда, восторг – от родства с животными. Животное – эмоции.
Боря молчал. Темнел лицом. От ушей шла лиловая волна, устремляясь к вискам и кончику носа.
– Да? – произнес, наконец. Остановил машину, мы ехали с ним куда-то, закурил. Сзади посигналили. Съехал к тротуару, припарковался, докурил, посмотрел на меня.
– На учителя всегда найдется учитель. Тот, что покруче, «а древо жизни пышно зеленеет», – и захохотал, – Любовь! Любовь!
Лиза! Лиза любила меня? Сильно сомнительно. С юбилеем поздравила. А я влюбился с первого касания. На новогоднем вечере, в девятом классе, танцевал с Ромео, Лиза была в костюме Ромео со шпагой на боку, а ее подружка оделась Джульеттой. Ромео и Джульетта – тонкие, высокие, заносчивые и надменные. Трудно поверить, но и сейчас при воспоминании о том танце под Битлз…
Is there anybody going
To list to my story
All about the girl who came to stay?
Я хочу вам рассказать
Как я любил
Когда-то,
Правда, это было
Так давно.
Помню, часто ночью брел я
По аллеям сада
Чтоб шепнуть в раскрытое окно
Ah, girl!
Girl! Girl! Girl!
…когда донесется до слуха это «Ah?, girl!» и сейчас ладонь горит, ладонь легла тогда на талию Ромео; было желание убрать, засунуть в карман, в речку, в сугроб, чтоб не жгло, не горело. Выбегали с одноклассниками за угол школы, делали по несколько глотков портвейна, я смелел и под конец новогоднего бала даже пытался целовать Лизу. Не вышло.
Лиза и Лида – Ромео и Джульетта – гордость школы, гордость района, чемпионки – гимнастки.
Сейчас вот СМС.
Я не Джим уже сто лет. Дима я, Дмитрий. А это было единственным и последним ее посланием. Мы увиделись. А как же?
«Лиза» – в глянцевом журнале «Курорты Кавказа» (мне брат выслал этот журнал) напечатали рассказ начинающего писателя – медика. Любопытно, но он не изменил имен. Как это вам? Не все здесь так, как произошло на самом деле, но, по сути, думаю, Лиза не стала бы ничего отрицать, если б не умерла. Лиза! Лиза!
Когда взломали дверь, она была еще жива. В свои пятьдесят с небольшим, в свои последние минуты, выглядела она величественно. Крупные черты, выпуклые, четко очерченные губы, туманившийся синий глаз, замершие на столе тонкие кисти – она сидела за столом, откинувшись на высокую спинку – весь облик внушал страх и какой-то восторженный трепет. По крайней мере, у юноши-практиканта, впервые наблюдавшем как приходит смерть.
– Джим, – проговорила она и умерла.
Джима, Дмитрия Евглевского, взяли в тот же день. Он приехал из пригорода, приехал, не таясь, с собакой и с огромным букетом; пальцы Елизаветы Егоровны касались вазы с этими цветами на столе. Евглевского многие видели. До поселка, откуда он приехал, езды на машине час, не более. Когда его задерживали, был спокоен, сознался сразу.
История его показалась практиканту–медику настолько нелепой, абсурдной, что он, собрав все протоколы допросов, добросовестно записал ее, практически ничего не прибавив и не убавив. Вот она, эта история.
– Назовите породу собаки, с которой вы приехали,– спрашивал следователь.
– Вы же видели – немецкая овчарка, Зикос.
– Зикос, да? Овчарка? Почему вы взяли её с собой? Как я понимаю, вы приехали на свидание к школьной подруге, не виделись?.. сколько вы не виделись?
– Тридцать.
– Тридцать?
– Да, тридцать лет.
– Тридцать лет не виделись и приехали с собакой?
– А что вам собака?
– Здесь я задаю вопросы!
– Конечно. Да. Собаку не с кем было оставить.
– Вот как? Хм. Пес не производит впечатления беззащитного
существа. Скорее наоборот. Подробнее, пожалуйста.
– Пожалуйста. Я приехал в Можары, поскольку…
– Куда вы приехали?
– В Можары, пригород.
– А! Да, да. Продолжайте.
– Там живет мама, родня, отец, брат, тети, дяди, племянники. Отпуск у меня, приехал отойти от столичной жизни. В первый же день, а точнее вечер, брат решил устроить аттракцион. Сидели за столом. За праздничным столом, давно не виделись.
– Я спрашиваю вас, зачем вы на свидание со школьной подругой берете овчарку? – следователь хлопнул ладошкой по столу.
– Вы же просили подробнее.
– Хорошо. Я слушаю.
– Брат встает из-за стола, это частный дом, мы во дворе сидели, встает и предлагает мне познакомиться с Зикосом. Вы же знаете, собаки очень чувствительны к страху, они его чуют, и, наверное, чтоб он в них не проник, они источник страха тут же пытаются уничтожить. Мне же в ту минуту было только весело. Давай, говорю. Брат выпускает Зикоса из вольера, тот сразу же бросается ко мне и тычется мордой в колени, потом поднимает голову и смотрит на меня, и дышит шумно – а-ха, а-ха, а-ха. Я спокойно поглаживаю его между ушей, он с восторгом подпрыгивает и мордой своей тычется мне в лицо. И облизывает. Язык шершавый. Дыхание собачье. Брат мой в еще большем восторге. Он тебя узнал, кричит, хоть и видит в первый раз, я так и знал, говорит, мы же пахнем одинаково. У меня еще тогда мысль мелькнула, интересно, я подумал, когда мы исходим страхом, что с нашим запахом? Или запах страха один у всех? Собаки-то его чуют. Но у них же не спросишь.
– Послушайте, Евглевский… я правильно ставлю ударение? – следователь закурил.
– Правильно, на втором слоге, – кивнул Евглевский.
– Я вам задал вопрос, вы помните?
– Я помню, – и Дмитрий надолго замолчал.
– А скажите, – следователь потушил сигарету. – Скажите, когда вы ехали в Можары, вы планировали встречу с Елизаветой… м-м-м… Егоровной, с вашей школьной подругой? Когда вы решили, что нужно встретиться?
– Нет, я не планировал. Прошло тридцать лет. Тридцать лет. Из-за собаки пришло желание увидеться.
– Из-за собаки?
– Из-за собаки. Зикос привязался ко мне. Бегали с ним на выгоне за улицей, поводок на руку наматывал и несся следом, еле поспевая. По ночам его выпускали из вольера во двор. Ночи теплые, двери распахнуты. Зикосу не разрешалось заходить в дом, однако, с моим приездом он стал пробираться в комнату, где я спал, и замирал у кровати; если я не просыпался, он будил меня, тихонько поскуливая и тыча мокрым носом.
Первое убийство я совершил в детстве. В седьмом, нет в девятом классе. Лиза жила в соседнем доме. Двор в двор. Девичья фамилия ее матери Тротхвадзе.
– Дмитрий… э-э-э, господин Евглевский, причём тут?..
– Да, да, я понимаю, не хотите слушать. Причём тут?! Вот притом! Она грузинка. По матери, но грузинка.
– Хорошо, грузинка! Так что?
– Я это узнал перед ее смертью.
– Хотите в сторону увести, размазать, так сказать. Но, однако, хорошо! В соседнем доме, через забор, я правильно понимаю, это частные дома?
– Ну, да.
– Рядом, через забор, живет грузинская семья, а вы и не знаете.
– Представьте себе, именно так. В то время национальности мы не придавали никакого значения, притом, что фамилия у нее, как вам известно, Покатилова; как я мог понять, что она грузинка, – Евглевский опустил голову.
– Так… Сейчас другое время. Вы узнали, что она грузинка, и убили ее.
Евглевский посмотрел следователю в глаза:
– Я люблю грузинские песни, – помолчал… – из их двора доносилось иногда… Ну, да. Всегда любил. Особенно, хор. Хриплые перекаты. У меня в животе стынет, когда голос летит, летит, вверх, вверх и вдруг тонет в волне хора; потом резко обрывается. Понимаете?
Евглевский неожиданно вскинул подбородок, вдохнул, раскрыв широко рот, и, вытаращив глаза, запел по-грузински. Пронзительно. С хрипами в горле.
Следователь тихо улыбался. Это был молодой еще следователь, однако горячность его умела подчиняться и прислушиваться к холодным соображениям логики. Он вел не первое уже дело, и видывал разные типы и персонажи, но чтобы убийца вдруг запел! Да еще на незнакомом языке!
– Вы говорите по-грузински? – спросил он.
– Нет, не говорю. Песню просто выучил. Наизусть. Давно. В студенческие годы.
Они помолчали.
Евглевский попросил воды. Следователь налил в стакан из пластиковой бутылки. Евглевский дождался пока выйдет газ, выпил. Взглянул на следователя:
– Я что сейчас должен вспомнить?
– Вы не ответили на мой вопрос. Почему на свидание вы взяли пса?
– Ну да. Очень просто. Когда я вызвал такси, чтоб отправиться к Елизавете Егоровне, на такси полчаса ходу, я думал скоро вернуться, в доме никого не было. А Зикос, я говорил, как-то уж очень привязался ко мне; когда я открыл калитку, он юркнул впереди меня, он слышал, как подъезжала машина. Я, когда направился к такси, он так заскулил, с завыванием. Я схватил его за ошейник и потащил во двор. И тут он просто взвыл. Меня перекосило. Я говорил вам о первом убийстве.
– Что значит перекосило?
– Скукожило. Точно так скулил Карай в нашем дворе, в детстве. Это был большой пес, дворняга с примесью овчарки. Я сколько помнил себя, помнил и его. А тут он стал выть по ночам, иногда даже и днем. Когда он завывал, во всей округе стихало, как перед сильным ветром. Птицы смолкают, а может, улетают куда подальше. И у Лизы во дворе и в доме, как в гробу. Ни песен, ни звуков. Она просила меня сделать что-нибудь. К этому времени я мучительно был влюблен в нее. За несколько месяцев до того как взвыл Карай, накануне Нового года на бал-маскараде Лиза в костюме Ромео танцевала исключительно с подругой Джульеттой. Я влюбился в Ромео, как только они появились в зале, как только увидел ее в короткой тунике с длинными ногами в красных колготках. Никак не соединялись у меня эти две девочки – соседка Лиза и Ромео. Ромео с вызывающим синим взглядом. Я тут же спекся. К концу праздника мне-таки удалось ее притиснуть к сцене, подальше от ёлки. Притиснул, и очумело ткнулся губами где-то между ухом и ртом. Но больше запомнилось, осталось на ладонях – шершавость ткани бархатной туники. И ладонь горела. Я сильно сжал ее талию. Она вскрикнула и захохотала, тут же из толпы выскочила Джульетта и оттеснила меня. В последнем вальсе они кружили вместе. Прошло полгода, и завыл Карай. Случалось это не каждую ночь, но… Выл иногда и днем, точнее, ближе к ночи. И вот она просит меня сделать что-нибудь. Карай был моим ровесником. Только для пса 15 лет – глубокая старость. Моей жизни конца не видно в 15 лет, может даже, его и нет в 15 лет. Конца жизни. Вот любопытно, товарищ старший лейтенант, любопытно, в раннем возрасте, у детей, то есть, день тянется медленно-медленно, а когда уже начинаешь замечать мерцающий финал, дни пролетают с неестественно сумасшедшей скоростью. Правильнее было бы, наоборот, ведь у детей впереди столько дней, пусть бы они и бежали скоренько, а нам бы оттягивать приближение каждой минуты. Но нет – все несется, несется… Несправедливо. Неправильно. Изъян какой-то в миропорядке. Только без мистики. Не говорите о вечном, небесном…
– Не говорю. Я слушаю. Продолжайте.
– Я застрелил Карая. Она стояла рядом.
– Застрелили?
– Да. У меня был поджиг. Не могу сейчас вспомнить, откуда брался порох, но, по необходимости, никогда в нем не было недостатка.
– Что такое поджиг?
– Трубка. От спинки кровати. С одной стороны сплющивается, заливается каплей свинца, делается прорезь, как в фильме «Брат», видели?
– Нет, не видел.
– Сплющивается конец, загибается, потом накладывается на деревянную рукоятку и закрепляется. Вот и все. Насыпаешь пороху, следом пыж из газет, а лучше из школьной тетрадки. Из тетрадки по русскому языку. Суффиксы, придаточные предложения. Карай наблюдал, пару раз вильнув хвостом, и как-то устало поворачивал голову в сторону и вверх, но, не сводя с меня глаз. И сверху шарики от подшипников.
За огородами, у речки я привязал его к терновому кусту. Он не сводил с меня глаз. Я чиркнул коробком о спички, прикрепленные головками к прорези. Он смотрел на меня. С участием и нежностью. Головки вспыхнули, запахло серой. Его отбросило выстрелом, веревка, привязанная к кустам, натянулась. Ошейник мы сняли, и Лиза помогла мне закопать Карая. С тех пор как-то никогда мне не доводилось слышать песен из их двора. Грузинских, в смысле, песен. Часто я ждал ее после тренировок, и мы вместе шли домой. Она занималась гимнастикой, акробатикой. Вместе с Джульеттой, то есть с Лидой, подругой. Лида из вредности старалась не оставлять нас вдвоем, я готов был еще раз использовать свой поджиг.
– Простите? – следователь поднял глаза.
– Шутка. Им нравилось злить меня. Одна посмеивалась, другая незаметно улыбалась. Однако, когда я поцеловал ее, она подняла глаза и сказала: «Ты можешь добиться моей любви». Думаю, этого не произошло.
– Чего не произошло? – прервал паузу следователь.
– Ничего не произошло.
– Вы были близки?
– Что?
– У вас была интимная близость?
– Я должен отвечать?
– Да, отвечайте.
– С Елизаветой Егоровной, – Евглевский перешел на хриплый шепот, – не было близости. Что это меняет? Я же сознался. Я убил! Чего еще вы от меня хотите?
– Успокойтесь. Попейте воды.
– Сами пейте.
– Зачем же так, Дмитрий э-э-э… Я делаю свою работу. У вас скоро будет много свободного времени, можете заняться изучением следственного дела. М-да. Прошу ответить, вы были близки с покойной?
– Да. Пожалуй. В юности.
– Хорошо, продолжайте.
– Я должен рассказать, как это было?
– Нет, не должны. – Следователь выдержал паузу. – Почему вы убили ее?
Евглевский смотрел в окно.
– Если вы объясните, мы сможем прекратить допрос.
Евглевский не отвечал.
– Ну что ж, – следователь поднялся, вышел и скоро вернулся со свертком. Положил на стол:
– Разверните.
Евглевский нервно пожал плечами, не поворачивая головы.
– Хорошо, – сказал следователь и зашуршал оберткой. Бумагу смял в комок, бросил в урну. Положил перед Евглевским внушительных размеров круглые часы на цепочке, такие в былые времена эстетствующие пижоны носили в жилетном кармашке.
– Ваши?
– Конечно! Вы же знаете. Что за вопрос?
– Ваши значит. Покажите, как они действуют.
– Я показывал.
– Я не видел. Надеюсь, вы заметили, что у вас новый
следователь!
– Мне все равно. Смотрите видеозапись. Меня много раз
просили повторить.
– Ну да. Вы пытались напасть на следователя. Потом в
обморок упали. Занятно.
– Ваш предшественник требовал, чтобы я во время
демонстрации вспоминал слова любви.
– Любви?
– Да. Описывал наши свидания с Лизой.
– Ничего такого я не прошу. Просто покажите, как действует ваш механизм.
Евглевский взял часы, повернул ушко, соединил с цепочкой, вдавил его и отщелкнул в обратную сторону – из корпуса выскочила тонкая игла.
Он положил часы на стол:
– Я не думал… Не хотел… Я не хотел её убивать! – он схватил часы и, раз за разом, стал повторять выброс иглы.
– Достаточно. Оставьте. Прекратите! Однако игла сама собой никак не могла выскочить?! Значит…
– Ничего не значит. Я не думал, что этой иглой можно убить, потому что не помню… Не было ничего! Я не убивал. Не убивал!
Евглевский зарыдал.
Следователь вызвал охрану, и Евглевского увели. Следователь сел за стол, выключил видеокамеру, отмотал видео назад, нажал «пуск»:
Евглевский читает стихи, его слушает следователь, начинавший это дело. Слушает с остановившимся взглядом и, поглаживая редкие седые бакенбарды. Был он возраста близкого к возрасту убийцы.
Евглевский читает:
Сегодня ночью снился мне Петров
Он, как живой, стоял у изголовья.
Я думала спросить насчет здоровья,
но поняла бестактность этих слов».
Она вздохнула и перевела
взгляд на гравюру в деревянной рамке,
где человек в соломенной панамке
сопровождал угрюмого вола.
Петров женат был не её сестре,
но он любил свояченицу; в этом
сознавшись ей, он позапрошлым летом,
поехав в отпуск, утонул в реке.
Вол. Рисовое поле. Небосвод.
Погонщик. Плуг. Под бороздою новой
как зернышки: «На память Ивановой»,
и вовсе неразборчивое: «от…»
Чай выпит. Я встаю из-за стола.
В её зрачке поблескивает точка
звезды – и понимание того, что,
воскресни он, она б ему дала.
Следователь и Евглевский смотрят друг на друга.
Следователь указательным пальцем ерошит редкие свои белесые бакенбарды:
– Я не понял. На слух сложно, знаете ли, – прерывает он молчание и кладет перед Евглевским лист бумаги и ручку. – Запишите.
– Что записать?
– То, что вы декламировали. Пожалуйста.
Евглевский берет ручку и, старательно, останавливаясь и припоминая, выводит строчку за строчкой. Закончив, протягивает лист:
– Я вспомнил еще последнее четверостишие. Добавил.
Следователь читает:
– Чаепитие. – Дальше невнятно бубнит все стихотворение и заканчивает вполне внятно, – …и обращает скрытый поволокой, верней, вооруженный ею взор к звезде, математически далекой. Математически далекой. Далекой. Это вы сочинили?
– Нет, – отвечает Евглевский. – Это Бродский сочинил.
– Ну да. «В её зрачке поблескивает точка звезды – и понимание того, что воскресни он, она б ему дала». Дала! Я понимаю. Если б он воскрес! У вас была интимная близость с убитой?
Евглевский не отвечает.
– Так, хорошо. Что вы еще имеете добавить? Я ведь пока не определил – вы сотрудничаете со следствием или только собираетесь? Вы вполне осознаете, сколько вам светит? Молчите?
Видеозапись обрывается.
Молодой следователь продолжил допрос на следующий день.
– Я просмотрел видеозапись. Еще раз. Однако, вопросы остались. Попрошу быть откровенным. Понимаете, господин Евглевский?
– Да, конечно. Но я… видите ли, я не могу восстановить, так сказать, как все это… Да, мы сели в такси. С Зикосом. Таксист не возражал, против собаки не возражал, он приятель моего брата. Можары – поселок, там все на виду. Но это не важно. Доехали быстро. Я купил цветы. Уже в городе. А когда выезжал из Можар, набрал Елизавету… Егоровну. Как только дверь захлопнулась за Зикосом я и набрал. Было слышно – она заметно волновалась. Это она нашла меня. Через интернет. Сейчас просто. Вся страна как одни Можары. Никаких темных переулков, темных алей. Да. Купил цветы у вокзала, подъехал к ее дому. Таксист еще спросил, надо ли заезжать за мной, номер своего телефона оставил. Елизавета жила одна. Просторная квартира в центре, вы видели, конечно. Сразу после школы она приехала покорять ваш город, работала в аэропорту, потом летала стюардессой на местных линиях, а потом прошло тридцать лет. Собаку я оставил у подъезда. Третий этаж. Позвонил. Жара стояла – асфальт плавился. Балкон у нее был открыт, и когда я вошел, от сквозняка в глубине комнат что-то упало, звякнули осколки. Она неловко протянула мне руку и нервно засмеялась. Голос не изменился. У меня спазмы в горле. Смеялся Ромео. «К счастью, – проговорила, наконец. – Проходи». Потом сели за стол, выпили, что-то ели. Перед этим она убрала осколки из соседней комнаты. Показала еще разбитые куски, приставив их один к другому. Я увидел памятник чеховской даме с собачкой в Ялте. Было видно, что ей очень жаль этой крымской тарелки, она привезла ее из последней совместной поездки с Гариком. Я потом и фотографию его увидел. Он обнимает Лизу в Анталии, в Маниле, Батуми, где-то там еще, на Золотых песках, наконец, в Крыму. Я просил показать детские ее фотографии, никогда не видел. Очень хотел увидеть девочку Лизу. Мы ведь ровесники. А нашими соседями они стали, когда Лиза уже не была ребенком.
– Да? Что вы хотели увидеть? – встрепенулся следователь.
– Фото Лизы, маленькой. Её фото в детстве.
Следователь открыл ноутбук, щелкнул клавишами, развернул его к Евглевскому.
На экране черно-белые фотографии сменяли одна другую. На первой под Новогодней елкой стояли Лиза и Лида – Ромео и Джульетта, потом – они же под грушей лет пяти – трех с испачканными коленками и с застывшими в ожидании «птички» лицами, и еще, где ее принимают в октябрята, дарят что-то, она на брусьях в спортзале…
– Понимаете, – наконец заговорил Евглевский, – я застрелил Карая. Да. Только все же… в детстве, в начале жизни внутри жило какое-то неостывающее волнение, я всегда был влюблен, любил Карая, брата, отца, Бориса Келдышева, Лизу. Олю. Таню. Иру. Всегда горячая волна внутри. Сейчас?.. – Евглевский пожал плечом. – Я просил показать ранние её фото. Но она показала другие. Гарик – крупный мужик с восточными маслянистыми глазами держал бандитскую кассу города. За год до нашей встречи с Лизой его застрелили на разборках. Он был очень доверчивый, со слов Лизы. Не успел взять расписку на крупную сумму. На очень крупную, а вдруг срочно понадобилась наличка. Тут Лиза прослезилась: «На похоронах мы вместе стояли – Гарика жена, дети, я и Лида, а мой сын не пришел. Двадцать лет мы были вместе, – она вдруг улыбнулась, – а у Лиды муж полковник в РОВД. Но мы ладили, вместе отдыхали…» Я спросил о сыне. Это был сын не от него. Она была замужем, но рано овдовела.
– Почему Елизавета Егоровна не захотела показывать вам свои детские фото? – следователь повернул ноутбук к себе, – щёлкнул клавишей, приник к экрану.
– Может быть, потому, что она никогда не любила меня, – ответил Евглевский.
– Какая связь?
– Понимаете, я думаю, в начале ее жизни в ней тоже плескалась горячая волна. Мне не повезло, я говорил, я увидел ее, когда бантов она уже не носила. Но и ей не повезло. Когда я ей напомнил о том, что она никогда не любила меня, она очень удивилась. А собственно что? Она и мужа не любила, да говорит, нужна была квартира. Ну а Гарик?.. С ним она на всех курортах побывала. Он не был жадным… Потом она стала поносить мужиков. Мы выпивали. Она вспоминала мужа, Гарика, других, все оказывались животными… Гарика она хотя бы приучила делать маникюр… Но… И вновь она заводилась: сейчас ей замечательно, никому ничего не должна, не зависит ни от чьих настроений и капризов… Я выпивал. Она горячилась все более и более. «Я веселюсь, когда мне весело». Тут я вспомнил о Зикосе, у подъезда. Достал часы. Она засмеялась, попросила взглянуть. Я отстегнул цепочку от кармана, положил их перед ней. Она взяла, щелкнула крышкой, и засмеялась, высоко вскидывая голову. Дальше не все хорошо помню. Видел то же лицо, губы, трогал ее колени, грудь, она смеялась. Ты, говорит, кроме часов, что еще нажил? Сможешь отвезти меня ну, хотя бы на «Волчьи Ворота», помнишь, тут же рядом, там сейчас аквапарк, золотой песок, мы снимали там коттедж с огороженным пляжем, голые загорали, только я не люблю заборы. И смеется. Помню, я услышал шум за окном… И пока вставал из-за стола, шел к балкону, пробила мысль, едкое такое соображение: жила во мне у самого горла, не откашляться, не выплюнуть. Я носил в себе ее все годы, все, что прошли и несутся сейчас, можно остановить их, все было ложь, я носил в себе ужас и не знал этого, надо стереть, прекратить… Не дойдя до балкона, я вернулся и показал Лизе, как выскакивает игла. Она захохотала. Я пошел к балкону. Внизу стоял Зикос и тихо рычал, задрав морду…
На этом повествование юного медика, участвовавшего в расследовании дела об убийстве Елизаветы Егоровны, обрывается. Осталась, правда, короткая приписка. Приведем и её.
– Я встретил Евглевского, – пишет доктор, – через шесть лет на одной из бесконечных войн, что идут сейчас по всему свету. Выглядел он для своих лет замечательно. Высокий, худой, тюрьма пошла на пользу. Он занимался гуманитарной помощью, правда за спиной у него болталась винтовка. Именно винтовка. А я прибыл наладить работу госпиталя. Как я понял, он не желал меня узнавать, это было видно, однако я порывисто бросился навстречу, протягивая руки.
Потом мы долго говорили. Выпили. И еще выпили. Был он как-то по–юношески восторжен, радостно-беспокоен. Выпивал с удовольствием. Заметно веселел. Хотя с чего бы? Кровь, бомбежки, трупы. В его годы жить в разбитых городах!?
– День идет как день, – говорит, – никуда не спешит. Бог требует: будьте как Я. Я и буду. У Него ведь день, как тысячу лет и тысяча лет, как один день. По желанию. Помнишь, доктор? – он поднял стакан.
– День, как тысячу лет?.. Вот как?.. А все-таки, Дмитрий, скажите, это вы укололи Лизу? Елизавету Егоровну?
– Лизу? – он искренне удивился. – О чем ты, доктор?
Собственно – «над вымыслом слезами обольюсь». Да и трудно сказать, что здесь вымысел. По сути, все правда. «Сотри случайные черты и ты увидишь – мир прекрасен». Или ужасен? А со случайными чертами какой он? Мир. В общем, не стал я призывать к ответу юного Чехова. Не соврал он в главном. Да и кто сейчас читает «Курорты Кавказа»?
Кто вообще читает?
Разве что СМС в телефоне.
***
Пришло СМС на мой новый телефон. От Геры, от сынка.
Папа, маме сколько лет?
С чего это, «сколько лет маме». Срочно понадобилось. Не стану отвечать. И тут же ответил.
Посчитай, мама родила тебя в 34
Когда ей стало 37, Гера в белесых кудряшках, глаза синие, распахнутые, радостный и неутомимый, вдруг насупился, сейчас заплачет, это тетка в супермаркете, всплеснув ладошками, пропела – «ой, какой милый ребенок, какой чудный, а ты мальчик или девочка?» «А я не знаю», – в глазах слезы, весь стал одним мучительным вопросом, устремленным к маме.
Вот тебе потом и кислые смоквы. Не знает он кто он, не спроси тетка в магазине, так бы и не поинтересовался. А где, например, Эльбрус находится? Наверняка не знает. Маме лет сколько? Именно, что – ?
Большой – ?
Я позже спросил, сменив тему, он как раз колледж закончил с горем пополам, я ему что-то по поводу устремлений, а он:
– Какие идеалы, батя, перестань дремать.
– Ладно, – меняю я тему, – сколько лет матери, посчитал?
– Нет.
– Что так?
– А зачем?
– Ты же спрашивал.
– Ну спрашивал, кто-то позвонил, я ответил, а потом… потом не помню.
– Все-таки, с чего вдруг заинтересовался возрастом матери?
– Да я хотел узнать, чего это она черная, а я рыжий.
– И как это с возрастом связано?
– Ты сам говорил, что всё со всем связано. Так скажи, мама у нас кто?
– В смысле?
– В смысле национальности.
– Бабушка твоя, скорее всего, польская еврейка была, это она тебя в музыкальную школу отправила, мамина мама.
– Понятно, – он уткнулся в свой Apple, – а вот, – и прочитал выразительно, – Эльбрус – стратовулкан, самая высокая горная вершина России и Европы. Талая вода ледников, стекающая с его склонов, питает крупнейшие реки Северного Кавказа: Кубань, Малку, Баксан… – выключил айфон, сунул в карман, – Эльбрус – это вулкан, прикольно.
Он ушел, а я отмотал сообщения в старенькой Nokia, нашел – от Келдышева, которого все любили. Я бы хотел, чтоб его лучшим другом был я. Я один. Я хотел, но этого не было. Когда его не стало, мое застарелое желание потеряло смысл, однако осталось. Как бессмысленное и не такое острое, и какое-то облегчение от смерти – не надо воевать за первенство в рядах его друзей.
Вот его сообщение:
Да полно Вам, Штирлиц!
Он снялся в нашумевшем фильме про партизан. Поляк, белорус и русский идут на задание, попадают в разные ситуации, перекочевывая из одной истории в другую, и в каждой истории один за другим каждый проявляет себя. Русский там – мурло откровенное. Подчеркнутое мурло. Боря играл русского.
