Читать книгу: «Эльфийская кулинария», страница 4
О потенциальном понимании эльфизма как античеловеческого учения.
Лоскутное королевство ширится неостановимо; всякий раз, когда её житель временно отправляется в миры второго плана, в пределы магического круга иного символического поля, возвращение обратно в королевство в той или иной активной форме привносит за собой новые смысловые структуры, образуя фундаментальные становления принимаемых королевством пространств. Временное замещение одного пространство другим сопровождается иными формами правил позитивного взаимодействия с окружением, правила же эти состоят из интеллигибельных форм, что образуются посредством воображения. Интеллектуальная работа с воображаемым миром обозначит его символическую структуру, эти же символы и будут впоследствии перенесены в королевство, если в такой воображаемый мир сможет проникнуть кто-то другой. Для проникновения в этот другой мир и пишутся правила, а сам процесс ознакомления с правилами суть обряд посвящения. Если человек рождается с потребностью быть частью лоскутного королевства, значит сам процесс рождения есть инициация, причём что очевидно, рождение никаким образом нельзя назвать инициацией интеллектуальной, и желание выхода из под власти такой потребности обязано привести к новому типу человеческой природы, эльфийской категории; если же такой потребности у человека нет (не в общении, а в интерпретации символов), тогда человек волен выйти за пределы общественной игры и приступить к подлинному, эльфийскому общению по праву наличия собственной свободы. В первом случае эльфизм является учением о преображении человеческой природы, во втором случае эльфизм является учением о подлинном обществе, о выходе за пределы игры символических интерпретаций и гармоничному переходу к новому типу социального взаимодействия.
Эльфизм здесь, признавая потребности в качестве позитивной интеллектуальной меры субъектного развития предстаёт в глазах непосвящённого или как учение античеловеческое, или как учение антисоциальное. Как учение антисоциальное, эльфийское видение уже предопределило приход киберически-оккультных сил в мир человеческий, как учение античеловеческое, здесь я постараюсь не затрагивать ни весь спектр антропологическо-религиоведческой Софии, ни какой-то конкретной её частности. Буду исходить из того, что эльфы в своём антисоциальном действительно обращаются к какой-то части античеловеческого и деструктивного, раз признают позитивную роль азартных игр и телесного экстаза: культурного как физкультуру, естественного как коитус, головокружительного как алкоголь и ему подобное в своём главном качестве и экстремального; и не увидит разве что слепец, что эльфы обладают магическим мышлением и сами магию практикуют, признавая за ней в их видении её конструктивность. Можно найти достаточное множество культур, популярных и непопулярных, в которых та или иная часть из перечисленного перечня как просто табуирована, так и чисто греховна. Однако для эльфов такие «грехи» значимы и не вызывают порицания, и каждый из тех людей, вне зависимости от того на чью сторону он встанет в священной эльфийской войне, кто познал и не отвратился, но и не встал во служение этим категориям, уже понимает сколь хрупки границы лоскутного королевства; их эльфы именуют тем, что можно интерпретировать как «самосознающий гриб», а те из них, кто практикуют эльфийскую кулинарию но не разделяют взгляды эльфийского учения называются не много ни мало «чайными грибами»; все творения эльфийской кулинарии именуются «комбучей», соответственно. То есть эльфийская «античеловечность» со стороны самих эльфов не признаётся в качестве подлинного и необходимого эльфийского принципа, но именно она формирует чайный гриб и комбучу, и по праву свободного выбора самим человеком.
Иным светом играет эльфийская античеловечность, если та или иная культура признаёт в себе видение человека как совершенства. Идя в обход потребности человек избавится от той необходимости, что и формирует его природу. В том случае если потребности в смысле необходимости в интерпретации символов у человека нет, мы возвращаемся обратно к эльфийству как учению в видении несведущего профана антисоциальному. Если же такая необходимость всё-таки у человека имеется, а эльфийство утверждает, как от неё можно освободиться, человек освобождаясь от потребности, а потому от природообусловленной необходимости обретает «дополненную свободу», становясь по своей природе здесь более свободным чем был при рождении. В первом случае, если культура ценит человеческую свободу, «античеловеческий» эльф становится более высшей формой развития человека, античеловеческий контекст здесь есть контекст освобождения от собственной природы, побеждающий природно-человеческий дух. Во втором же случае, если культура ценит именно что человека нетленного, неосвободимого от собственной природы, здесь эльф становится не формой индивидуального становления, но подлинно античеловеческой формой становления. Третий случай синкретизирует оба эти понимания, тем самым образуя понимание «эльфа», во-первых, не как человека, и во-вторых, как более свободной и более совершенной формой разума, то есть эльфа как человекоуподобленного создания иной природы и иного духа, которому дух человека подвластен благословению также, как человеку подвластно благословление животного духа.
Если учесть, что интерпретация символов есть игра интеллектуального характера, следует уточнить понимание вопроса, «обладает-ли человек потребностью в интеллектуальной игре», или «обладает-ли человек потребностью именно в интерпретации символов как разновидности интеллектуальной игры». В эльфийском учении животные не могут отделить бытие от небытия, разделив жизнь и смерть во вневременных «лоскутных» понятиях, поэтому известно, что животные точно не обладают потребностью в интеллектуальных играх, ибо сам животных дух не обладает должным уровнем своего становления, чтобы иметь возможность играть. Значит интеллектуальные игры как явление появляются на неустановимой границе человеческого духа, того, кто есть человек разумный и такого его предка, что не мог себе позволить переступить границу бытия. Появление именно такого интеллектуального органа явило следствие интеллектуальной игры, или сам высший интеллект явил следственную необходимость в формировании такого органа, а также само следствие было обусловлено свободой, или необходимостью, – вот ключевые вопросы эльфийства как становления античеловеческого учения.
Если сам высший разум явил как следствие более развитый интеллектуальный орган, явил он его в мир или свободно, то есть необусловленного никакой необходимостью, или необходимостью, то есть руководствуясь чем-либо. Первый случай рассматривает такое следствие как подлинный акт творения, и само творчество воспринимает не только как подлинную экзистенцию уподобляющую всякого творца единому такому свободному и высшему. Если рассматривать второй случай, можно руководствоваться тем пониманием, что даже высший разум обладает какой-то особой, свойственной ему природой, что даже сам такой высший разум может обладать несвободой. Здесь, раз существует для высшего из высших необходимость, можно предположить, что существует ещё нечто более свободное чем он сам. Посчитать здесь, что разум руководствовался необходимостью собственной свободы, значит утвердить, что творчество есть не только подлинная свобода, но и подлинная необходимость всякого разумного. Творчество здесь есть высшая ступень развития всякого животного, и обладатель творческой потенции прямо свидетельствует за собой торжество высшего разума и обладание им же. В ином случае, если природа разума руководствуется не необходимостью собственной свободы, тогда начнётся такой акт воображения, который будет предполагать и интерпретировать имеющиеся положения во всякой анекдотичной форме, то есть по сути опять-таки творить. Если что-то и есть, что преступает в своём понимании границы разума как субстанции, никаким иным образом в обход творчества рассуждать возможным мне не представляется, а значит в любом случае человек или созерцает свою границу, или признаёт эту границу за истинную. Стоит-ли понимать творчество как подлинный акт разумной деятельности? Не утверждая этого, противопоставить этому утверждению можно лишь всякое утверждение творческое, что не противопоставит, но утвердит; понимать творчество как подлинный акт разумной деятельности как минимум смиренно, а о смирении как благодетели мыслят культуры достойные (благодетель в них, выходит, стоит выше творчества). Смирение есть здесь и акт во времени и пространстве, и интеллектуально-созерцаемый принцип; само смирение есть в этом контексте необходимое качество всякого разумного, а разумный здесь есть познавший творчество как подлинный экзистенциальный акт и признающий его верховенство над всем иным, что есть в человеческой природе. Здесь возникает вопрос морального характера, сколь эгоистично судить о развитии мира через призму разумного становления; раз этот вопрос возникает только у человеческого естества, то вопрос морали также упирается в вопрос разумности человека. Морально считать человека моральным за наличие у него творческих потенций, это не эгоистично, но смиренно.
Если интерпретация символов есть игра интеллектуальная, осуществляется она посредством разума, не всякого, но расширяющего свои границы до творческих категорий. Интерпретировать символы можно согласно собственному интеллекту и воображению, то есть по сути разумно. Интерпретация символов есть игра только по той причине, что разум обретает необходимость иную чем он сам из себя представляет. Теперь ему необходимо не только подлинно экзистенциировать, но и ограничить, усмирить самого себя и утвердить из множества самостей, интеллектуальных или воображаемых нечто единичное, что и будет являться выбранной интерпретацией, и за выбором явить в мир своё отношение к собственной же интерпретации, отреагировать. Реакция эта также обналичивается в символ, каким бы тот символ ни был, жестовый, вербальный, или иной. Человек не теряет потенций животного постижения мира, или иных состояний, однако и человеческая разумность дана ему вместе с остальными такими состояниями. То есть по сути интерпретация символов как игровой творческий акт есть прямая необходимость именно только человеческого духа. Значит потребность в интерпретации символов есть категория не коммуникативной потребности, но потребности высшего для человеческого естества характера, потребности в творчестве. Сама игра интерпретаций возникает в тот момент, когда человек сталкивается с инаковым миром, когда выходит за пределы бытия и обличает бытие на бытие и небытие. Здесь в учении эльфов созерцание смерти отождествляется моменту созерцания младенцем собственной самости; обретение самости есть одно из следствий человеческого духа, но не должная духу необходимость.
Поэтому, раз игра символических интерпретаций невозможна без самости, которая в то же время является следствием, которое человек может избежать, такая игра не находится в высших потребностях человеческого духа необходимо. А раз лоскутное королевство следственно формируется из игры интерпретаций, «общество» человеческое возникает свободно, и не необходимо. И таким образом вопрос «обладает-ли человек потребностью в интеллектуальной игре» обретает ответ «да», а вопрос «обладает-ли человек потребностью именно в интерпретации символов как разновидности интеллектуальной игры» обретает ответ «нет», если рассматривать человека на чисто-духовном уровне. И здесь видно, раз сам интеллект позволяет утверждать вышесказанное, что обретение более развитого органа не приводит к необходимости играния именно что в игру интерпретации символов. Однако, как человеческий дух мыслится без человека, так и дух игр мыслится без игр: без мыслительного органа всякий субъект может быть участником игры, но не игроком. Появление более развитого интеллектуального органа явило потенцию потому человеческому естеству стать игроком в интеллектуальной игре, сама такая «интеллектуальная игра» существует и за пределами человеческой природы. Ведь раз мы живём в том же мире что и животные, для них также существуют интеллектуальные игры, в которые те не играют, ибо не обладают должным развитым органом. Но необладание должным развитым органом не отрицает для нас такие игры, и для них следственно тоже. Это всё равно что утверждать, что субъект, не обладая обонятельным органом своим естеством отрицает само существование запахов. А о том, сколь многое от нашей человеческой природы скрыто по причине отсутствия подходящего органа, так и говорить не приходится.
Человек что придерживается рассуждений о духе здесь не увидит эльфизм учением античеловеческим, но таким, которое предлагает новый способ постижения человеческого естества; материалист же увидит неисчерпаемый потенциал в развитии мыслительного органа с помощью эльфийских принципов существования, что непременно расширит его представления о мыслительном органе и о том, каким способом такой орган вообще обладает потенциалом формироваться и развиваться в истории природы. А значит эльфизм не выступает как движение античеловеческое ни в воззрении материалистов, ни в воззрении идеалистов, если такое изначально могло быть помыслимо. И даже как антисоциальное оно понимается лишь по той причине, что эльфы выступают не против символических интеракций, но против того утверждения, что не может быть иного социального мира чем мир лоскутного королевства, противопоставляя ему примитивные, почти животные формы человеческих отношений.
