Читать книгу: «Эльфийская кулинария», страница 2
Иероглиферы и популярные магические практики учения.
До сих пор осталось непонятным каким образом вообще происходит письменность, и данное следует описать из того, как в это меня посвятили, и лучше данное разобрать на примере. Представьте двустишье, например:
«Муха села на варенье,
Вот и всё стихотворенье.»
Здесь наглядно заметно то, что именуется «квадратной рифмой»; в ученье же о слепках, такое двустишье будет представлено в форме не квадрата, но отрезка. Если стих будет построен преимущественно на такой рифме, иероглиферу следует описывая его начертить отрезок, рядом же с ним поместить столько точек, сколько было соблюдено рифм в таком тексте, и чем их было больше, тем больше должно быть само из себя то животное, о котором идёт речь в тексте. Здесь мы получаем глиф «I.», нечто простое и очень маленькое, и так как речь в тексте идёт о мухе, мы по праву поверх «I.» можем нанести изображение мухи, и превратить глиф в иероглиф. Здесь видно, как небольшое двустишье на квадратной рифме имеет размер из двух точек (вареньЕ-стихотвореньЕ). Однако можно переделать данное двустишье в следующий вид:
«На варенье села муха,
Вот и всё стихотворенье».
Здесь акценты идут не друг под другом, но искоса, образуя тем самым не прямое отношение, то есть угол. Здесь, только по той причине, что речь идёт о мухе, стих продолжаться не должен, а сам по себе глиф должен принять вид «\.», поверх которого опять-таки рисуется эта самая муха. Однако своё положение на письме по отношению к другому иероглифу она должна занимать не прямое, но косвенное. И теперь, если в первом случае муха своим естеством должна занимать прямое положение, теперь же она должна относиться к основному, главному действующему естеству косвенно. Поэтому, рисуя муху по отношению к другому иероглифу, следует учесть их положение, а также отношения иероглифов. Так, если муха существует сама по себе, и она косвенно влияет на главное лицо, муха не должна быть повёрнута на письме лицом к главному иероглифу, а главный иероглиф должен тем или иным образом к ней относиться, взглядом-ли, действием, или чем-либо ещё.
В том или ином стихе может встретиться множество отношений рифм отдельно друг от друга. Считается, что чем больше отношений, тем «выше» пищевую цепочку затрагивает животное. Так, анализируя каждую рифму на каждый гласный звук, глиф разделяется на руны, где каждая рифма таким образом анализируется в отношении к другой рифме. Если соединение рифм в один глиф не представляет из себя эстетически-конструктивной синергии, такой глиф изображается как круг, в связи с чем написание того или иного животного как иероглифа обязательно внутри себя должно заключить руну, вписанную в круг. Так можно представить хищника, но маленького (о.). И можно представить, что на письме было выбрано нами следующая руна отношений (Y). Теперь же вспомним о мухе, указанной ранее, и соотнесём её положение к малому хищнику. Если естество мухи прямо влияет на хищную натуру нашего животного, мы рисуем их в прямом положении смотрящими друг на друга, если муха не прямо влияет на эту самую натуру, как то может происходить если в животном проснётся игривая природа, наше животное обращено собственным взором к мухе, муха же должна находиться также в прямом отношении, но отвёрнутой. Используя руну «Y» здесь видно, как существуют два косвенных и одно прямое отношение, а значит наша муха, если рассматривать первый вариант двустишья, займёт положение снизу, а если второй вариант, то положение в верхнем левом или верхнем правом углах. Полученное иероглифическое изображение вписывается в геометрическую фигуру, если такое требуется для детальной заклинательной формулы, или на поверхность объекта как действенную магическую печать. Чтобы соединить одно изображение с другим, потребуется чтобы грани фигур соприкасались друг с другом, чтобы показать косвенное отношение, или одна грань являлась также гранью другой фигуры, чтобы показать прямое отношение изображений и потому и заключенных в них сил; этим образом наисильнейшей разновидностью иероглифических артефактов являются книги.
Говоря о «поверхности объекта» и о пишущих принадлежностях для объекта непосредственно, известно здесь, что существуют два типа письма, которые среди посвященных делятся на «амулетные, загробные и все суть претендующие на уровень звёзд» и «конкретные, изнашиваемые и живущие силой своей, подобные всему живому». Первый тип, как то может описать профан и как то и описывают дети возраста до-бутонов, это «если сначала нацарапать, а потом изобразить», если в качестве поверхности используется камень, например. Однако это не совсем так, ибо когда дело письма доходит до всякой растительной ткани, до скелета растительного мира, никаких «царапаний» не требуется, потому дело обходится кисточкой с красками. Здесь, в учении о слепках, существует один показательный момент, та мысль, кою знает практически каждый бутон, и которую здесь же по логике следует привести как принятую догму: «Камни и минералы сами по себе выделяются из организма планеты, как из тела всякого животного в процессе жизнедеятельности выделяются разного рода неподконтрольные его душе субстанции. Однако всякому культурному человеку известны магические субстанциональные категории, будь то волосы, ногти, следы и отпечатки, кровь и пот, и подобные им, и через материю эту деятель культуры обладает всем доступным, дабы желание его по отношению к объекту субстанцию эту выделившую обрело право на реализацию выше, чем то может себе позволить простое заклинание. Этим образом обращаясь к камням и минералам, мы обращаемся к самой воле нашего мира», часто при этом добавляя «согласно принципу подобия». Учитывая эту догму можно перейти к осмотру разницы между двумя типами письменности.
Нанося на каменную поверхность изображение, то есть прямо воздействуя на душу мира силами животных отношений и принципами их подчинившегося, но от этого неизменённого естества, духа, а потому увенчав сам человеческий дух, иероглифер обращает и ставит в известность о своих желаниях всё течение неостановимых звёздных отношений, которые теперь диктуются не силой собственного духа наперекор всему миру, но согласно с ним.
Здесь же иероглиферу предоставляется на выбор два замка, где письменность слепков или гармонично входит в мир становясь его дополнением и новой, порождённой во исполнительное служение силой и исчезает, стоит только всем нанесённым краскам, всей выраженной субъекции исчезнуть, сделав всё от себя зависящее и всё от себя возможное согласно потенциям мастера, или такая письменность становится силой не в исполнительное, но в законодательное служение, что стёрта будет не от времени ей отведённой, ибо сила её не исчезает, но всегда существует как опора и истина, но от того, что сам сосуд закон носимый исчезнет. Когда исчезает звезда, не исчезнет её закон и принципы её, как когда исчезает всякое животное не исчезает её логос, но всякую звезду и всякую собаку можно направить себе во служение, и нет службы от той собаки, что более не охраняет не по природе своей, но сама собой. Можно сказать, что вопрос исполнительной силы затрагивает вопрос наличия этой силы, а законодательной силы затрагивает как раз вопрос веры как истинного знания в эту силу.
Далее просвещённые бутоны меня поражают больше обычного: известно им из эмпирических наблюдений, как для всякого живого естества существуют пределы гармонии, порядка, в которых это самое естество и может существовать. Камни и минералы (и многие другие магические субстанции), понимаемые как субстанции по причине того, что не могут дать из себя больше чем они есть, сами из себя есть гармонирующие, законные и необходимые, даже можно сказать составляющие само естество планеты, позволяют понимать и саму планету как гармонию, узаконенную и упорядоченную, и потому писание на камнях, рудах, металлах, минералах настолько законно, что писание можно производить как искусной «реформацией» субстанции (начиная от грубого повреждения поверхности формируя из таких травм письменность и оканчивая искусным скульпторством, претворяя письмо), так и «наделением» субстанции тем, чем из себя она не являлась изначально, то есть привнесением в неё извне хотя бы инаковых цветов. Другое дело обстоит с теми, кто имеют в себе соки, а именно все организмы, будь то малые организмы, насекомые, грибы, растения, животные, люди, или планеты. Здесь учение уже делит материалы на те, что даны жизнью и свидетельствуют о её деятельности и те, что даны самой жизненной необходимостью в том, чтобы созерцать что-то выше самой жизни. Такие материалы не сброшенная кожа, но кожа, что целенаправленно снята с туши, не камни, но ткани, не береста, но папирус. Всё не отмершее, выделенное и отторгнутое, но оставшееся от мёртвого уже только незаконно может признаться живым, а потому оставшееся от мёртвого не является ни силой, ни субстанцией, ни принадлежит потому к жизни. Лишённое соков и самодвижущей силы, её гармоничное естество само из себя лишь может только принять всякий сок, всякие чернила и краски, всё то, без чего она и не мыслится тем более, когда ещё обладала гармонией, в то время, когда обладающей гармонией естество обходится само по себе, само собой. Потому наделение всякой не «остаточной от живой», но именно что неживой материи соком, самодвижением, силой или смыслом, столь же гармонично и законно, сколь законно воздействие на живое посредством деструктивного, через остаточную-ли субстанцию или прямо повреждая во имя и ради чего-то то живое, при этом его не убивая. Эту гармонию подтверждает тот факт, что всякая ткань впитывая краску или получив какой-то цвет становится сама собой только с этой краской и с этим цветом, без него же такая ткань становится другой тканью.
Здесь видно, как материя мёртвого служит субъекции, и как субъекция служит живой материи, и как поэтому нанесение чего-либо на материю некогда-живого естества законно, гармонично порождает нечто такое, лежащее уже выше жизни, но что можно направить на саму жизнь. Нанесённое на свитке папируса не воздействует не на сам папирус (так как он уже мёртв) и не на душу планеты и космос (ибо папирус отделен от планеты). И если можно написать на живом папирусе хотя бы один символ нацарапав что-либо поверх него, и если сделать из самого живого папируса символ надломив его, то эти же действия к мёртвой ткани ничего более чем преумножение его деструктивной сущности ему же не принесёт до его полного нисхождения в ничто. Узримо здесь, как «загробие» оставляет подлинный, чистый материал для практики письма, и само письмо гармонично и необходимо для такого материала, и само оно из себя становится сущностью не живой и не мёртвой. Если вспомнить за какой чистейший, духовный опыт ответственно учение о слепковой письменности, нанесение её символов на ткань, то есть совмещая тем самым в себе и силу исполнительную (ибо наделяется материал тем, что из себя сам не представляет), и силу законодательную (ибо материал гармонично становится тем, чему и за счет чего должен служить, наделяясь таким образом конструктивным минимумом субъектности), и силу подчинённого разумному субъекту логоса и его подлинного опыта, иероглифер получает в своём распоряжении нечто, что описывается как «источник подлинного немого слова, чистая интуитивная форма мышления о пространственно-временной разновидности изображённого на ней». Иероглифер медитирует и созерцает эти «источники», запоминает и впитывает их опыт отдельно от ассоциаций происходящий вокруг, что ведёт личность по пути воистину легендарного просвещения, ибо здесь учение о слепках обретает свой золотой венец.
