Читать книгу: «Дагда – бог смерти», страница 3
Глава четвертая
– Ну что ж, вы сможете пойти вместе со мной и убедиться во всем собственными глазами, – сказал друид своим не в меру расшумевшимся ученикам.
Накануне они до глубокой ночи спорили о греховности человеческой натуры. Ученики со всей страстью и наивностью молодости пытались доказать жрецу, что человек способен освободиться от заложенного в нем греха, если ему не мешать; что по природе своей он добродетелен. Убеленный сединами старец, улыбаясь в бороду, выслушал доводы своих подопечных, в глубине души радуясь чистоте их помыслов и несокрушимой вере в добро, но, поскольку он был прежде всего их наставником, счел необходимым дать им поучительный урок.
– Хорошо, – поднимаясь со своего места и едва заметным жестом руки пресекая споры, сказал он, – завтра я возьму вас с собой, и вы сможете проверить свои убеждения на практике.
Время от времени друиды покидали уединенные убежища и отправлялись с проповедями в мир – это было их священным долгом, частью возложенной на них миссии.
В этот раз жрец с учениками направились в одну из расположенных неподалеку деревень, дабы поведать ее жителям о вреде пагубного пристрастия к вину и тех тяжелых последствиях для души, которыми оно может обернуться.
Вся деревня собралась послушать мудрого старца. Он говорил о грехе и праведной жизни и, в частности, о том, что пристрастие к винопитию лишает человека самоконтроля и отдает его дух во власть тьмы. Со всем вниманием слушали его речь собравшиеся вокруг селяне.
Закончив проповедь, друид спросил их:
– Согласны ли вы искоренить зло пьянства из своей жизни?
Мужчины – жители деревни покорно и искренне закивали в ответ.
– Тогда, – произнес проповедник, – возьмите эту повозку с бочонками эля, который я привез, дабы укрепить ваши сердца испытанием, и закопайте их в глубине леса, под известным вам священным валуном. Я знаю, соблазн отпить из бочонков велик, но, преодолев его, вы победите в себе тягу к зелью.
Селяне охотно согласились выполнить его наказ, для чего выбрали шестерых самых порядочных мужчин в деревне. Те выслушали последние наставления жреца, и повозка, заскрипев колесами, тронулась с места.
Жрец распрощался с деревенскими, благословил их пашни, дома и детей и отправился с учениками восвояси. Но, отойдя от деревни на почтительное расстояние, он предложил юношам вернуться и пройтись по пути следования повозки, проверить силу произнесенного жрецом наставления.
Ученики послушно последовали за ним, по свежему, еле заметному следу от колес. Но, пройдя совсем немного, жрец и его ученики вдруг ощутили в воздухе слабый запах спиртного и обнаружили у себя под ногами небольшую лужицу пролитого эля.
– Возможно, один из бочонков разбился, и эль вылился на землю, – робко предположил один из юношей.
– Да, несомненно, – сухо ответил учитель и указал пальцем на свежее пятно крови, украшавшее ближайшее дерево.
– Может быть, кто-то из крестьян просто оступился и поранился, – попытался найти объяснение другой ученик.
– Я нисколько в этом не сомневаюсь, мой мальчик, – грустно ответил наставник и, подойдя поближе к дереву, раздвинул кусты орешника за ним. Там, посреди небольшой прогалины, вперив в небо остекленевший взгляд, лежал один из шести мужиков. Голова его была разбита, на лбу запеклись капли крови.
– Наверное, здесь произошел несчастный случай, и остальные просто отправились за подмогой… – неуверенно предположил третий ученик.
– Я с удовольствием соглашусь с тобой, если ты сможешь объяснить мне еще и это, – жрец сделал несколько шагов в сторону, и ученики увидели второго мужчину, который лежал на другом краю прогалины, скорчившись от удара, нанесенного большой дубиной, валявшейся тут же. Крестьянин слабо постанывал…
– Пусть двое из вас останутся здесь и окажут ему помощь, если только это возможно, а остальные следуют за мной, – распорядился наставник.
Они отправились дальше и вскоре увидели то, что лишило их последней надежды на положительный исход эксперимента: их взглядам предстали бездыханные тела еще двоих крестьян. Мужчины лежали навзничь: положение их тел на земле и страшные нанесенные им раны не оставляли ни малейшего сомнения в том, что смерть наступила в результате развернувшейся здесь ожесточенной драки. Над дорогой реял густой запах эля, который указывал дальнейший путь повозки отчетливей, чем следы колес на земле.
Пройдя еще немного, друид и его ученики оказались возле огромного, известного всей округе лесного валуна, который был таким большим и древним, что местные жители обожествляли его и часто приходили сюда со своими приношениями и молитвами. Возле священного камня валялись двое мертвецки пьяных мужчин и перевернутая повозка, а повсюду вокруг были сивушные лужи и разбитые бочонки из-под эля.
– Но, учитель, вы же обрекли людей на верную смерть, введя их в искушение! – возмущенно воскликнул самый юный из учеников.
– Я всего лишь дал им возможность проверить их натуры, – грустно ответил старец. – Грехи, прятавшиеся в душах этих людей, привели их к смерти, а вовсе не я. Но если вы по-прежнему считаете, что мир изначально больше склонен к добродетели, чем ко злу, то можете мне возразить. Я вас внимательно слушаю, – в ожидании ответа он спокойно обвел глазами притихших спутников, но те лишь мрачно потупились.
– В чем заключается самое опасное свойство греха? – продолжил он после небольшой паузы. – Даже единожды заступив за черту дозволенного, человек пробуждает лавину зла, остановить которую – не в его силах. Разбуженная им лавина, в результате, погребает под собой и его самого, и все, что ему дорого.
– А последствия греха, – тут учитель развел руками, указывая на разбитые бочонки и неподвижно лежащие тела, – вы видите: они неотвратимы и смертельны.
«Вот ведь, вроде грубиян, разгильдяй, а стесняется. И мать жалеет…» – с одобрением подумала Сабина, искренне сочувствуя Мишке.
Тяжко ему, наверное, жить с такой матерью, настоящей алкоголичкой. И отца он, отродясь, не знал… Все-таки интересно, кто у него отец? Как-то я раньше об этом не задумывалась…
Девушка устало вздохнула и резко оборвала сама себя.
Все! Хватит! И думать не хочу! Не по душе мне все это, не по душе…
Она уже окончательно утвердилась в своем решении расстаться и с Мишкой, и с его компанией, и со всем своим прежним, легкомысленным образом жизни. Сабина сидела, погруженная в собственные мысли, пока не почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она подняла голову и увидела холодные, и, казалось, совсем трезвые глаза Володьки: из полумрака подвала, он внимательно наблюдал за ней, и ей вдруг почудилось, что его взгляд ощупывает, раздевает ее. Она непроизвольно съежилась, словно пытаясь защититься, провела ладонью по подолу платья, поправляя его, будто стряхивая какую-то невидимую, но накрепко приставшую грязь.
Этот взгляд, спертый воздух и повисшее в подвале напряженное молчание окончательно взвинтили ей нервы. Сабина ощутила резкое желание немедленно, без всяких объяснений и реверансов покинуть этот затхлый подвал, вырваться наверх – на чистый воздух. Она поднялась и двинулась к выходу.
– Ну что, невеста без места? – раздался вдруг насмешливый голос, и свет тусклой лампочки заслонила тень…
Сабина вгляделась в темную, надвигающуюся на нее фигуру, и поняла, что это Володька. Его неожиданное приближение и ехидная реплика привели ее в безотчетный ужас: она почувствовала, что на нее медленно, но неотвратимо надвигается беда. Хищная ухмылка, гулявшая у парня на губах, и его плотоядный, звериный взгляд заставили ее беспомощно сжаться, все внутри нее похолодело, от страха она не могла шевельнуться.
– Жених-то твой тебя бросил, – приблизившись почти вплотную, процедил Владимир. – Для нас оставил, дружков своих верных. Ну, а мы не откажемся! Гулять, так гулять! Заодно проверим, честная ты или нет. А то вдруг ты Мишку обманываешь? Да, Толян?
Да что он говорит такое! Не слышать бы, зажать бы уши, но даже на это у нее не было сил.
Где-то позади Володьки взволнованно и подобострастно хихикнул Толян. Его все в округе знали, как совершенно бесшабашного, так же, как Владимир, способного на всякие, даже самые неоправданно жестокие и неразумные поступки отморозка. Вот и сейчас он оживился в предвкушении нового развлечения, пока еще не двигаясь со своего места, но с интересом наблюдая за развитием событий.
Сабина, парализованная страхом, опустилась на ящик и застыла.
Господи, хоть бы Мишка вернулся! Кажется, его друзья совсем обезумели…
Да нет, не может быть! Ничего они мне не сделают. Так, куражатся… Мы же все с детства друг друга знаем, росли в одном дворе… – Она пыталась смирить леденящий страх, но он все сильнее охватывал ее. От Володьки-то с Анатолием нормальные люди и так-то всегда шарахались. Что же я-то, дура, с ними связалась?
Озираясь в поисках хоть одного человеческого лица, она посмотрела в сторону Игоря. Но тот безучастно сидел в углу, пьяная улыбка гуляла по его лицу. Он пошатывался из стороны в сторону и ничего не видел дальше ящика, на котором сидел, а кроме него, защиты ждать было не от кого.
Часто в детстве, когда она испуганно жалась к деду при виде огромного бродячего пса, шатавшегося у них возле дома, дед одергивал ее и объяснял, что нельзя показывать животным свою слабость и страх, тогда они на тебя не кинутся.
Животные?.. Нет, эти парни сейчас хуже животных.
Промелькнувшее воспоминание о деде, казалось, помогло Сабине справиться со своим испугом. Из последних сил она снова поднялась и с наигранной бодростью, как ни в чем не бывало, произнесла:
– Ладно, ребята, засиделись мы тут. Пойду я, пора…
Но на середине фразы ее слабый голос предательски дрогнул и прозвучал неубедительно, жалко.
– А что это ты так заторопилась? Не-е-ет уж, погоди… – протянул Владимир, загораживая ей дорогу к двери.
В углу что-то невнятно забормотал и зашевелился Игорь, с трудом пытаясь приподняться и разглядеть из-за Володькиной спины, что же там такое происходит…
А Владимир уже стоял вплотную к Сабине.
– Куда ты собралась-то, дурочка? Веселье только начинается!
Он похотливо осклабился. Его голос становился все глуше, зловеще посвистывал и шипел в самое ухо девушки. Ей показалось, что земля уходит из-под ее ног, а она сама стремительно падает в черную бездну страшного колодца…
Сабина уже не видела приблизившегося лица – лишь какое-то размытое пятно со зловонным дыханием, которое закрыло и без того тусклый свет, лишив ее последнего воздуха. Она отступила на шаг назад и почувствовала спиной сырую осклизлую стену.
Все! Пропала!
В следующее мгновение она оказалась впечатанной в грязную стену навалившейся на нее тушей, с отвращением почувствовала чужие потные руки, шарящие по телу… И тут Сабина – словно не осталось ни парализующего страха, ни сомнений – ничего, кроме неведомого раньше, ослепляющего гнева, с неожиданной силой оттолкнула от себя парня, да так, что тот, споткнувшись об ящик, чуть было не полетел на заплеванный пол.
– Да ты что?! – закричала она неожиданно сильным голосом. – Рехнулся?!
Володька, с большим трудом удержав равновесие, выпрямился и грязно выругался. Взбешенный неожиданным отпором, он вновь шагнул к Сабине и, грубо схватив ее за ворот легкого платья – так, что жалобно затрещала лопающаяся ткань, и зазвенели, разлетаясь по полу, оторвавшиеся пуговицы – с силой наотмашь ударил девушку по лицу. Ее голова запрокинулась и тяжело стукнулась о сырую бетонную стену.
– Миша! – отчаянно, из последних сил закричала она. – Миша!
Глава пятая
Был самый ранний, предрассветный час. Мать Сабины, серая от слез и ночного ожидания, бродила по двору, тыкаясь во все углы, и жалобно, протяжно – словно раненное животное – кликала дочь:
– Сабина! Сабина!..
От ее отчаянных, беспомощных криков переполошился весь двор. Соседи высыпали из своих квартир, и каждый старался успокоить безутешную женщину. А она ходила среди людей, с надеждой заглядывая каждому в лицо, задавая один и тот же вопрос:
– Вы не знаете, куда Сабинка вчера пошла? – голос ее то и дело срывался на слезы. – Она ведь никогда… Не было такого, чтобы домой ночевать не приходила… Случилось, должно быть, что-то…
– Да брось ты, Лизавета, дело молодое, – пытались успокоить ее бабы. – Заневестилась девка, ну с кем не бывает?! Придет она, придет! Она же с Мишкой …
– Да это я знаю. Но Мишка-то сам где? – тоскливо вопрошала женщина.
– Так он в военкомат, видать, ушел! Там строго! А оттудова их сразу на сборный пункт, небось, увезли.
– А Сабина-то как же? Сабины разве не было с ним? – в отчаянии допытывалась Лизавета, стараясь уцепиться хоть за какую-нибудь соломинку.
– А может, она с ним прямо в армию пошла? – брякнула вдруг совсем уж нелепое предположение Антонина.
– Это как это? – заржали в ответ собравшиеся во дворе мужики. – Кавалерист-девица? Дочь полка?..
Давно известно, что люди не могут подолгу выносить зрелища чужой беды, поэтому грубоватые шутки мужиков совсем было развеселили собравшихся, но, взглянув на Лизавету, каждый тут же осекся, смех застывал комком в горле.
Сунулась было Лизавета в квартиру Бурчилиных, там долго никто не открывал, а потом на пороге возникла Елена – Мишкина мать, она смотрела на Лизавету пьяными, бессмысленными глазами и сначала никак не могла понять, чего та от нее хочет. Потом забормотала, с трудом подбирая слова:
– Мишка?.. Покинул меня мой сынок, уехал… Проводили его вчера… Хорошо посидели… А что – у нас все как у людей…
Так, ничего от нее толком и не добившись, Лизавета опять вернулась во двор.
– Не переживай, мать, найдется твоя дочка, – утешала ее, тряся белыми кудряшками, сердобольная Прокофьевна. – Подумай сама, ну куда она отсюда могла деться? Да я же вчера ее своими глазами видела! С Мишкой через двор она шла.
– А ты не путаешь?
– Да что я слепая, что ли? Сумеречно уже было, да что я – Мишку с Сабинкой не угадаю? Он, ясное дело, уже пьяный был, а она – ничего, нормально держалась. Из подвала своего они выбрались, да так и пошли рядом. Точно тебе говорю. Так что не паникуй! Погуляет, погуляет, да и вернется…
То же самое на другой день сказали Лизавете и в милиции, куда она отправилась вместе с Вильямом, дедом Сабины.
– Дочка, говорите, пропала? Дело обычное. Сейчас их, знаете, сколько по поездам шастает! Это еще с тех пор, как эти самые хиппи появились, мода такая пошла – из дома бегать. Да не плачьте вы раньше времени, вернется ваша дочка, побегает, побегает и вернется. Розыск? Нет, мамаша, так сразу мы это не делаем. Вот если через недельку не проявится, тогда пишите заявление, объявим вашу дочку в розыск.
Дед Вильям в разговоре участия не принимал, только смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Теперь, после известия об исчезновении Сабины, он все больше молчал. Иногда казалось: он уже умер, вот только тело его еще об этом не знает и продолжает совершать привычные движения, бродит само по себе по этой грешной земле.
А когда Лизавета с Вильямом вернулись домой, еще одна новость обрушилась на жильцов дома: оказывается, Мишка Бурчилин на призывной пункт не явился. К Елене Бурчилиной, со стонами и проклятиями выбиравшейся из недельного запоя, уже приходил милиционер с повесткой.
– Вот что, мамаша, если ваш сын не хочет оказаться вместо казармы на тюремных нарах, пусть не ищет приключений на свою задницу и явится добровольно, с повинной. От нас не скроешься, рано или поздно все равно разыщем.
У Елены тряслись руки, разламывалась голова, она плохо соображала. Не зная, что делать, она поплелась в ларек за бутылкой пива, и тут ей навстречу попался Володька. Она бросилась к нему:
– Володичка, объясни ради Бога, куда мой дурак подевался?
– Ну, вы даете, тетя Лена! Пить надо меньше! – привычная наглая ухмылка светилась в глазах Володьки. – Вы что, и правда, ничего не помните?
Она помотала головой и сморщилась:
– Не помню, Володичка. Как пили в подвале, помню, а что дальше было – убей, не могу вспомнить.
– И что вам Мишка говорил – не помните?
– Не помню, Володичка, не помню.
– Ну и ну, клинический случай! Он же вам тогда, в подвале, и сказал, что решил свалить от армии. Что он, лох какой, чтобы в Чечне кровь проливать? И Сабинка его поддержала. Они, я полагаю, вместе и рванули. Вот так-то, тетя Лена.
– А куда? Куда?
– Вот этого я уже не знаю. Это он вам, видать, говорил. А вы по пьянке мимо ушей пропустили. Я и говорю: пить надо меньше. А то чуть что – Володя крайний. Вон и Сабинкина мамаша ко мне пристала: что да где? А я знаю? Я, что, следить за Мишкой и его девкой должен? Ушли и ушли. А куда, зачем – мне без разницы.
Он повернулся и все с той же наглой ухмылкой пошел прочь, оставив посреди двора вконец растерянную и озадаченную Елену.
Впрочем, часа через два, хлебнув сначала спасительного пива, а потом и водки, Елена Бурчилина уже громко разглагольствовала перед дворовыми старухами:
– Не думайте, мой Мишка не пальцем деланный! Он всегда был себе на уме. Он всегда мне говорил: «На дураках, маманя, воду возят!» И то правда: в Чечне этой проклятой, небось, генеральские сынки не воюют. Только таким, как мой Мишка, повесточки свои поганые шлют. А кукиш в ответ не желаете? Найдут они его – как же! Держи карман шире!
И верно: еще дважды являлся к Бурчилиной милиционер, и дважды уходил ни с чем. А когда во дворе Елену спрашивали, нет ли известий от сына, она напускала на себя таинственный вид, хихикала и прикладывала палец к губам: дескать, знаю, да не скажу.
Впрочем, скоро вся эта история стала забываться, дом возвращался к своей обычной жизни. Правда, еще долго на стенах дома и соседних домов, на стволах деревьев белели листки, исписанные рукой Лизаветы: «Сабиночка! Вернись, дочка! Твоя мама и дедушка ждут тебя!» Но со временем ветер и дожди сделали свое дело: текст на бумаге расплылся, а сами листки размокли и постепенно исчезли.
Глава шестая
(Пять лет спустя)
– Кобелина проклятая! Чтоб ты сдох! Сволочь! – неслось из кухни.
У Андрея уже уши закладывало от зашкаливающих децибел этих ежевечерних материнских «концертов», но скрыться от них в его комнатенке было некуда. Когда-то он жил здесь вдвоем с сестрой Ольгой, но, повзрослев, она обзавелась своим углом (в прямом смысле этого слова) – каморкой, отгороженной шкафом и маленькой ширмочкой от гостиной.
Он сидел за столом, точнее – за заваленным книгами подоконником, заменяющим ему стол, и грустно смотрел на улицу. Там было тепло и ясно, весенний ветер шелестел в гибких ветвях деревьев. Воробьи устраивали свои шумные сборища прямо на широком карнизе…
Из кухни, перекрывая воробьиное чириканье, снова донеслись вопли матери:
– Бабник! Потаскун! Опять к Альке шлялся!
Отец что-то смутно пробасил в ответ, видимо, выругался.
– Ах ты, гадина! Еще посылать меня будешь?! – взвилась мать, перейдя в еще более высокий и пронзительный голосовой регистр.
– Видела я тебя сама! Сама, понял? Что, нечем крыть?! У-у-у… Ненавижу!
И так далее, и тому подобное. Этот отработанный до мелочей спектакль родители выдавали каждый день. Его развитие Андрей мог предсказать во всех поворотах и нюансах. Отложив томик любимого Кортасара, он сжал голову руками, но это не помогло. Тогда он встал, вытащил из шкафа наушники, поставил первую попавшуюся пленку в старенький, видавший виды двухкассетник, и на какое-то время нежный, обволакивающий голос «божественной Мерелин» отрезал его от сумасшедшего дома, ставшего в последнее время для него привычным и неизбежным.
Каждый вечер в рабочие дни, и сутки напролет – в выходные, родители лаялись. Вернее, нападала мать, а отец отмалчивался и только время от времени вяло огрызался. Впрочем, потом обязательно наступал момент, когда он уверенно ставил точку на материнском брюзжании, грохнув со всей силы кулаком по столу. После чего раздавались такие же решительные тяжелые шаги в прихожей, и – под конец – финальным аккордом семейных разборок на текущий день раздавался оглушительный звук захлопнувшейся входной двери, от которого содрогался весь дом.
Андрей никак не мог понять, что заставляет этих, в общем-то, нестарых еще, людей тратить свою жизнь на бесконечные, изматывающие душу скандалы. Зачем жить вместе, если все так невыносимо и бессмысленно, если в семье давно уже нет тепла и любви? Родители оправдывались тем, что не разводятся ради детей. Но лично ему – Андрею, разве нужны эти бесконечные крики, материнские истерики и угрюмая, молчаливая ненависть отца?..
Так продолжалось уже не первый год. Вот и сегодня, когда обвинения матери замерли на самой высокой ноте, прерванные оглушительным хлопком входной двери, от которого жалобно звякнули бокалы в серванте и свалилась на пол многострадальная, клеенная-переклеенная фаянсовая собачка, Андрей привычно снял наушники и блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь наступившей тишиной.
«Сегодня маманя что-то на редкость быстро допекла папашу…» – равнодушно отметил он, вольготно откидываясь в кресле. Андрей уже хотел положить наушники на место, но в этот самый момент на пороге комнаты появилась разъяренная мать. Гнев и раздражение, которые Лариса не успела в полной мере излить на преждевременно улизнувшего мужа, требовали выхода, и она решила пропесочить младшего сынка.
– Все сидишь, бездельник! Брат твой вон работать пошел – хоть какую-то копейку в дом приносит! А ты?! Книжки разложил! Музыку слушаешь! Думаешь, вся семья на тебя пахать будет?! – в состоянии раздражения она обычно не выбирала ни слов, ни выражений и не стыдилась попрекать детей куском хлеба. – Мать с утра до вечера надрывается, а ты…
Андрей молчал, прекрасно понимая, что никакие попытки прервать поток ее упреков ни к чему не приведут, лишь подольют масла в огонь. В таких случаях он давно научился устанавливать защитный барьер – погружался в собственные мысли, отключаясь от обидных и резких слов, которые выкрикивала мать в запале.
«Надрываться-то она надрывается, но не работой, а криком», – думал он, дожидаясь окончания бури.
В квартире не убирает, одета во что попало, нечесана. И ведь нигде не работает! Все ее занятия – шпионить за отцом, да орать целыми днями. Надорвешься тут, конечно! Невыносимая стала… Говорит об отце, как о каком-то чудовище, будто бы это он загнал ее в тупик! А папа – нормальный человек! Работает, содержит семью. Только мать не любит его, вот и бесится! Но ведь никто не виноват в этом, кроме нее самой. Но так уж она, видно, устроена, что готова в своих бедах винить, кого угодно, только не себя.
Лариса, видимо, сообразив, что ответа от сына она сегодня не дождется, ткнула рукой в упавшую фаянсовую собачку и взвизгнула напоследок:
– Чтобы сейчас же убрал на место! Вечно все роняешь, и в кого ты только уродился, такой косорукий! – и, громко топая, вышла из комнаты.
Андрей аккуратно прикрыл за ней дверь, поднял собачку, внимательно осмотрел – не откололась ли опять какая-нибудь из лапок… Неожиданно откуда-то сверху, словно желая попасть в одну компанию с многострадальным животным, слетела небольшая картинка в картонной рамке. Она мягко спланировала и легла на пол прямо перед Андреем, будто просилась к нему в руки. Он поднял ее…
Это была копия старинной гравюры. На Андрея высокомерно и вместе с тем печально смотрела женщина, выпрямившаяся во весь рост, гордо подняв подбородок. На ней было длинное черное платье, шею обволакивал белый перистый воротник, из тех, что сейчас можно увидеть только в музее… Благородные черты лица, аристократичная осанка и величественный поворот головы – все это говорило о невозможности существования такой женщины в нынешнем мелочном и скандальном мире.
Андрей замер, глядя на эту царственную фигуру в простенькой картонной рамке. На какое-то мгновение ему показалось, что неведомая посланница давно ушедших времен так же пытливо, как он, вглядывается в его собственное лицо, словно пытается понять: кто он и зачем он…
Он хорошо помнил, как эта гравюра попала в их дом. После смерти деда Сабины Вильяма или «сэра Вильяма», как порой шутливо именовали его в доме, Лизавета стала раздавать всем соседям на память какие-то странные картинки из «англицкой» жизни. «Вы уж не сердитесь, – говорила она – уважьте нас, пожалуйста. Перед смертью отец очень просил меня подарить это людям. Каждому – по гравюре… Его посмертная воля… Возьмите, пожалуйста…».
И люди, конечно, принимали подношение, чтобы не обижать Лизавету, и только уже за спиной ее печально шептались, что, похоже, она совсем тронулась умом с горя.
Андрей встряхнул головой, отгоняя воспоминания, и вдруг заметил, что в самом уголке картонной рамки, вместе с гравюрой приютилась крохотная фотография Сабины, сделанная, видно, для какого-то документа. Девушка с фотографии смотрела спокойно и строго – совсем не так, как бывало, давно уже, лет пять назад, смотрела в жизни, вечно улыбаясь, сияя лучистыми глазами…
Внезапно острая болью пронзила душу Андрея. Неужели пять лет прошло?!
Он отчетливо, ясно увидел тот весенний день, будто это было вчера. Молодежь во дворе отмечала «отвальную» – Мишку Бурчилина провожали в армию. Конечно, пили, веселились – все, как положено в таких случаях. В их доме пьянками да гулянками вряд ли кого удивишь, потому никто и не останавливал пацанов – пусть, мол, веселятся, пока молоды… Только вот с утра… Казалось, до сих пор в его ушах звучат тоскливые, жалобные крики Лизаветы: «Сабинка! Сабинка!»
Он помнил, как утешали тогда ее соседи, как убеждали ее, чтобы не теряла она надежду, что не могла ее дочь сгинуть неизвестно куда, что вернется она, обязательно вернется.
Но это самое «вернется» тянулось день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем… И все чаще отворачивались соседи, не решаясь встретить взгляд измученных ожиданием глаз Лизаветы, чье лицо становилось все темнее.
То же самое творилось и с Вильямом – дедом Сабины. После исчезновения любимой внучки он как-то сразу стал быстро сдавать: словно высох весь, и телом, и душой, сильно похудел и равнодушно смотрел прямо перед собой невидящими глазами.
В былые времена его странное для русского уха имя и туманное происхождение порождали среди жильцов дома самые невероятные слухи. Чего только о нем не говорили! То болтали, будто он бывший английский шпион, сдавшийся нашим властям. А то, наоборот, что его завербовала наша разведка в Англии, а когда там случился «провал», его переправили в СССР, чтобы спасти… Много чего болтали… Кем же был Вильям на самом деле – знал один Господь. Однако ни он, ни, тем более, сам сэр Вильям с соседями на эту тему не распространялись. Если же судить по той открытой, видимой жизни, которую он вел в их доме, люди ничего плохого сказать о Вильяме не могли. Все знали его как спокойного, порядочного человека, вот разве только – необщительного. Сам он в разговоры соседские не вступал, а на вопросы отвечал хоть и вежливо, но односложно.
Теперь, по прошествии стольких лет, во дворе уже никто не верил, что Сабина когда-нибудь найдется и что она вообще еще жива, но ради Лизаветы люди продолжали поддерживать самые невероятные и фантастические версии, из которых следовало всегда одно: дочка ее жива и обязательно когда-нибудь вернется. Исходя из нелепой русской жалости, люди считали, что пусть уж лучше Лизавета держится за эту зыбкую ниточку надежды, чем окончательно смирится со страшной реальностью.
Что касается правды, то ее, похоже, никто не знал. По каким-то едва уловимым признакам, взглядам, шепоткам, Андрею порой начинало чудиться, будто в их доме произошло что-то страшное, и тогда у него внутри оживал и шевелился колючий клубок подозрений. Он отгонял от себя эти тревожные фантазии, и никогда никому, включая и приезжавшую несколько раз после исчезновения Сабины милицию, не рассказывал о собственных смутных ощущениях.
В свое время пытался Андрей расспрашивать Володьку и Толяна, но те в один голос твердили, дескать, ушла тогда Сабина вместе с Мишкой, а куда – это им неведомо. Потом сообразил, вспомнил Андрей, что был же в тот вечер вместе со всей компанией еще один человек – Олег. Попробовал поговорить с ним. Но Олег на все его расспросы отвечал сплошными «не знаю». Мол, ходил он тогда за водкой, а когда вернулся, их – ни Мишки, ни Сабины уже не было.
– Я еще спросил тогда, где они? А Володька мне ответил: иди, поищи, может, под кустом где трахаются. Больше я ничего не знаю. Говорю тебе: не знаю, не знаю, чего ты ко мне пристал. Володьку лучше и спрашивай.
При этом Олег нервничал, раздражался, глаза отводил – видно, было ему не по себе ото всей этой истории.
Ровно через год после того, как пропала Сабина, по весне, как-то незаметно угас Вильям. Рано поутру приехала за ним «неотложка», забрала с сердечным приступом, и назад он уже не вернулся.
Несмотря на почтенный возраст Вильяма – он скончался на восьмидесятом году жизни, не дотянув буквально две недели до юбилея – Лизавета до самой его смерти воспринимала отца как единственную свою защиту и опору. Во многом – благодаря неутихающей, деятельной энергии этого человека, проявлявшейся буквально во всем: в том, как он брал на себя всю мужскую работу по дому, не позволяя дочери прикоснуться ни к молотку, ни к плоскогубцам; в том, как элегантно он одевался – мягкая серая шляпа, шелковый галстук, трость; в том, как прямо и гордо держал спину, с каким достоинством раскланивался со знакомыми на улице, как неизменно уступал женщинам место в общественном транспорте; в том, наконец, как ждал приближения каждой весны, с радостной надеждой поглядывая в окно на едва набухающие почки деревьев. Он был «стержнем» семьи. И вот стержень надломился… Семьи не стало…
Долго плакала Елизавета Вильямовна, не в силах смириться со смертью отца, но если бы только она могла спросить его, сожалеет ли он, что оставил мир живых, его ответ, наверное, осушил бы ее слезы. Вильям прожил долгую, насыщенную и честную жизнь. Он не сожалел ни об одном прожитом дне, ни об одном совершенном им поступке. Но, потеряв единственную свою любимицу – Сабину, он потух. Перестал бороться за существование. И Господь, вняв его просьбам, ниспослал ему быструю и легкую смерть. Он умер звонким майским днем, почти мгновенно, не обременив остающуюся дочь ни старческим маразмом, ни мучительной, затяжной болезнью. Он ушел, сохранив здравый ум и твердую память. Он хотел, чтобы случилось именно так, и Бог услышал его…
Муж Лизаветы, Сабинин отец, погиб давно – утонул в реке, когда дочери было всего два года. Отца девочка и не помнила вовсе, всю свою коротенькую жизнь провела с матерью и дедом. Но какая ладная была эта семья… А теперь осталась одна Лизавета, как одинокое легкое перышко в воздухе после улетевшей птичьей стаи, никому не нужное, гонимое ветром… Да, похоже, шептались люди, потеряла Лизавета и себя от горя и одиночества. Вот уж действительно, пришла беда – отворяй ворота!
