Читать книгу: «Русские и японцы на Сахалине», страница 6

III

Вот рассказ Березкина о случившемся с ним:

«5-го апреля, я и матрос Алексеев вышли из Муравьевского поста с провизией на 10 суток и с ружьями. Того же числа мы дошли до р. Туотоги, где и ночевали в аинской юрте. На другой день пошли далее на нанятой лодке с двумя аинами и встретили у села Тананай одного японца с 7-ю аинами на лодке, ехавших в Томари. От них мы услышали, что пришло 4 япон. судна с 50-ю чел. рабочих, из которых десять ушли в Мауну, а прочие остались в Странуси Написав известие это, мы поехали далее и дошли до р. Несуторо, где и остановились ночевать в пустой аинской юрте. Аины, провожавшие нас, хотели оставить нас, боясь провожать русских к месту высадки японцев. Мы уговорили их перевезти еще нас через небольшую речку, которую нам иначе пришлось бы переходить в брод. Они согласились. На другой день, только что мы выехали, встретили 2-х японцев с 7-ю аинами, ехавшими на лодке в Томари. Один из японцев был наш знакомый Яма-Мадо. Он спросил меня, зачем я иду в Сирануси, я отвечал что меня послали стеречь русские суда. На кто он мне сказал, чтобы я воротился, потому что японцы приехали с Мацмая, и чтобы мне не было худо повстречаться с ними. На кто я отвечал что не знаю, будет ли мне худо или хорошо, но что возвратиться не могу, потому что мой начальник приказал идти. Яма-Мадо не переставал уговаривать меня воротиться, говоря, что он вместе придет со мною к нам, чтобы объяснить, почему вернулись и что тогда вы не будете на меня сердиться. Я не соглашался. Он погрозил, что возьметь силою нас; тогда мы с Алексеевым взялись за ружья и сказали ему, что пусть попробует.

– „Так вы не боитесь идти в Сирануси, где теперь много японцев и где они могут вас убить“. – Не боимся, ответил я. – „Ну так я с вами поеду, чтобы поговорить об вас с джанчином“. Мы поехали; товарищ же Яма-Мадо продолжал путь в Томари. К ночи мы приехали в Тиатомари, где застали одного японца, работавшего в японском доме. Яма-Мадо звал меня ночевать в этот дом, но я отказался, сказав, что мне не приказано занимать под ночлеги японские дома. Утром мы пошли пешком далее и после двух часов пути, у небольшой речки встретили 3-х японцев шедших пешком (на заливе был лед). Двое из них молодые – имели за поясом по одной сабле и по одному кинжалу, – третий был работник. Встретившие нас японцы, из которых один отозвался сыном японского начальника, тоже стали уговаривать нас воротиться хотя до Тиатомари, говоря, что туда придут в тот же день их суда и старший начальник. Услышав это, мы согласились вернуться в Тиатомари. Пришед туда, я пошел в аинскую юрту. Японцы тоже вошли туда и мы сели у огня. Когда стало смеркаться, послышался шум, и мы узнали от аина, что суда подошли к берегу. Японцы ушли из юрты. Я тоже вышел. Пришло два судна. Из них японцы стали выходить поодиночке, спускаясь по доске. Я пересчитал: их 94 чел.; из них человек 15 были с саблями, а другие без оружия. Через четверть часа времени прибежал Яма-Мадо с коврами, а несколько японцев с чайным прибором, и на ними вошел младший японский офицер. Он начал угощать нас; потом сказал нам, что старший начальник еще не приехал из Сирануси, и чтобы мы лучше воротились обратно. Мы отвечали, что наш начальник будет сердиться, если мы воротимся без причини. Он сказал тогда нам, что японцев пришло много и что мы должны бояться, а потому лучше вернуться. Мы на это ему сказали, что начальник наш не примет эту отговорку, да мы и не боимся японцев. Он тогда стал просить еще подождать в Тиатомари, пока не приедет старший офицер. Мы согласились; тогда он ушел. Аин, который был проводником у меня от Туотоги, зашел ко мне и сказал, что японцы приказали ему остаться в Тиатомари, но что он хочет убежать. Когда наступила ночь, ко мне пришел аин, служащий при кухне японской и понимающий немного японский язык. Он сказал мне, чтобы я не боялся, потому что японцы сами боятся русских; что он слышал, как они говорили, что у русских поставлены так пушки, что откуда ни подойдешь, всюду они смотрят; пушки эти такие сердитые, что как из них выстрелят, то они кувыркаются назад², а когда из ружей стреляют, то они тоже так сердито бьют, что отталкивают плечо у солдата. Узнав, что он поставлен караулить пришедшие суда, я попросил его повести меня показать их. Он сначала отговаривался, но потом согласился.

„Мы пошли к судам; их было три. Зажегши фонарь, я осмотрел их и увидел, что в них, кроме кулей с рисом и с табаком, ничего нет. Когда мы хотели уже вернуться из-за последнего судна аин увидел шедшего к судам японца. Тогда он тотчас погасил фонарь и сказал мне, чтобы я убежал. Я соскочил с судна и побежал по берега к юрте. Японец же подошел к аину и спросил, кто приходил к судну; тот отвечал, что аин; но японец велел ему идти с ним. Они вошли в юрту, где я уже успел усесться у огня и закурить трубку; японец посидел немного и потом ушел“ Аин перед утром опять пришел и сказал, что четвертое судно пришло, что теперь собралось всех 15 джанчинов. В то время, когда он мне рассказывал об этом, другой аин прибежал сказать, что японцы идут в юрту. Аин спрятался под кипу рогож. Японцы вошли, спросили, не видели ли мы его, но мы отвечали, что нет; они начали звать его около юрты. Когда они отошли далеко от нашей юрты, мы выпустили его, и он убежал. Скоро опять поднялся шум – пришло еще два судна, и аины нам сказали, что самый старший джанчин приехал. Солнце уже взошло. После того прошло около часу времени, когда к нам пришел младший офицер и сказал по-аински, что старший начальник зовет нас, чтобы мы с ним пошли, оставив ружья в юрте. Я отвечал, что к джанчину я готов пойти, но что ружья не оставлю; он стал просить, я отказал, и мы пошли с ружьями на ним. У входа в дом было поставлено много значков и флагов и постланы были соломенные маты. Мы вошли в длинную валу. Вдоль её сидели в два ряда, один против другого около 40-ка японцев с саблями, на ними стояло множество других без сабель. На конце ряда сидевших японцев стояло три кресла, а против них два ставчика, выкрашенные под черный лак. Мы остановились, поднявшись на ступеньку пола, на котором сидели японцы. Офицер, приведший нас, прошел в комнату в конце залы. Оттуда скоро вышло с ним двое стариков в богатых одеждах, имея по две сабли на поясом. Посреди шедший старик и был старший начальник; по правую его руку, старичок офицер, по левую младший, говорящий по-аински; за ним шел еще один офицер и несколько солдат с пиками и саблями. Они подошли к креслам – все бывшие в зале японцы наклонили головы и положили руки на колени, а начальник осмотрел нас и приложил руку к голове, как наши офицеры берут под козырек. Мы стоим и смотрим, что будет, и не знаем, что нам делать; японец не перестает руку держать у головы. Наконец, Яма-Мадо подбегает к нам и говртт, чтобы мы подошли в ставчикам, мы и подошли; – Яма-Мадо говорит нам по-русски: „Говорить садись, здравствуй“. Я понял, что японец ждет, чтобы я поздоровался с ним; я и сказал ему: здравствуй, садись; он сел, а с ним сели и другие. Мы тоже поместились на ставчиках, опершись на ружья. Тогда японец начал по-своему говорить долго, другие еще более наклонили головы и слушают. Потом все выпрямились, значило, что он перестал и все сказал что было нужно. Офицер, говоривший по-аински, объяснил нам, что его начальник объясняет нам, что нас встретил на дороге японец Яма-Мадо и сказал нам, что японцев с Мацмая пришло много, и чтобы мы воротились; но мы не покорились и вдвоем пошли навстречу к ним; что мы в этом слушались своего начальника, и что видно, что я не простой человек. Я на это сказал, что я и Алексеев оба солдаты простые. Японец отвечал, что нет, потому что меня постоянно видели ездившим при джанчине, а Алексеев работает прочую работу. Потом он сказал, что начальник еще объявил, что потом он послал к нам на встречу сына офицера просить нас воротиться, но что мы и его не хотели послушаться, а только тогда воротились, как нам сказали, что их суда придут в Тиатомари. Потом он послал офицера сказать нам, чтобы пришли без ружей, но мы не хотели этого сделать; значит, наш начальник приказал вам так поступить, а своего начальника надо слушать, след., мы хорошо поступали. Но теперь он нас просит ехать в Томари вместе с японцами на судах. Он слышал, что у русских стоят сердитые пушки, которые, когда из них выстрелят отбрасываются назад, а их суда маленькие и потому, если начальник прикажет стрелять, то с разу может перевернуть их судно, а когда русский начальник узнает, что мы оба вместе с японцами едем, то не будет стрелять. Выслушав это, я отвечал, что мы согласны ехать с ними. Японцы очень обрадовались, и тотчас поднесли нам в подарок табаку, чаю, японскую трубку; джанчин просил нас принять это, говоря, что он будет просить нас не сердиться за это на нас, потому, сказав, что русские добро обращались с японцами зимою, и что он надеется, что и теперь они ласково их примут. Мы на это сказали, что наш начальник любит японцев, и что русские хотят быть с ними друзьями. Японский начальник поклонился и ушел в свою комнату, мы пошли к себе в юрту. Ветер в тот день был противный, и потому остались ожидать попутного. На другой день задул западный. Четыре конкася пошли на Мацмай с большим числом японцев. Я спросил, куда они идут – джанчин мне ответил, что много людей для настоящих работ не надо, и потому он возвращает лишних обратно. Мы тоже стали усаживаться. Старший начальник поехал с нами, сказав, что он после приедет. Когда и конкаси начали подходить к крепости, то японцы опять стали бояться, чтобы русский джанчин не приказал стрелять. Я им сказал, что джанчин русский смотрит в трубу, которая далеко видит, и теперь видит нас, а потому он наверно уже не станет стрелять. Скоро услышали мы, как наши пели песни на башне. Между песенниками стоял часовой с ружьем. Японцы спрашивали меня, что это значит, что русские кричат и что они с ружьями. Я объяснил им, что русские встречают их песнями, значит, рады приходу их, а с ружьем стоит только один солдат – часовой. Японцы очень обрадовались, что русские поют и сами стали петь и хлопать в ладоши. Выйдя на берег, мы увидели, что младший офицер ждет нас с ящиками. Мы и повели их к вашему высокоблагородию».