Читать книгу: «Сеть Сирано», страница 5
Тетка
Тетке снились старухи. Целая куча. Ночной кошмар.
Плотной серой толпой они двигались к молельному дому. В этот раз тетка сама была среди них и шла, влекомая неведомой силой, за дальнюю околицу, на самый край села. Они обошли стороной храм и сельское кладбище, миновали местный рынок, школу, сельсовет. Обогнули озеро, коровники, футбольное поле.
На отшибе стояла изба. Бревенчатый пятистенок, сад, огород. Куры, гуси, утки-индюки. Собака, кошка, оранжевый петух.
У всех старух на головах красовались кокошники из золотой фольги и венки из бумажных цветов. У тетки на голове – фата.
Внутри молельного дома серые стены, чисто выбеленная печь, красные занавески на окнах. В воздухе запах скошенной травы. На полу березовые ветки. Кто-то в углу трясет кадилом, ничего не видно, дым. Резкий звон колокольчика.
Семь старух разом подпрыгнуло к потолку и там зависло. Тетка их не считала, но знала наверняка – их было семь. На головы молящихся посыпались блестки и лепестки бумажных цветов.
Послышалась музыка. Что-то классическое: спаси мя…, спаси мя…
Оставшиеся внизу старухи грохнулись на колени. Тетка продолжала стоять. Те, что сверху, запели. Гнусными мерзкими голосами. Эти, снизу, подхватили. Истово и дребезжаще. Тетка молчала.
Она бы запела, но слов не знала. Она бы им вторила, но они ей не верили. Она бы упала на колени, но ноги ее не слушались.
– Гордыня, в тебе матушка, гордыня лютая…, – шепот за спиной, стенания.
Тетка посмотрела вниз: лысые затылки, громадные растопыренные пальцы. Тетка посмотрела вверх: качающиеся как груши груди, седые развевающиеся волосы.
Что я здесь делаю, подумала тетка. Кто все эти старухи? Почему мне не страшно?
– Страшно будет, когда проснешься, – тот же шепот за спиной.
– Тогда разбудите меня! – тетка закричала тонким пронзительным голосом.
Ее никто не услышал.
– Пади на колени! – ветер между лопаток.
– Я не могу! – кричит, молча тетка.
– Это гордыня в тебе кричит! Кричит, а вырваться не может! Отпусти ее!
– Помогите! – тетка чувствует, что сорвала голос, а звук из горла так и не появился.
– А что мы можем? – ласково, светло, – мы простые старухи, такие же горемычные, как и ты.
– Я не старуха! – хрипит тетка, – я женщина!
– Страсти тебя съедают, – заботливо, жалеюще, – страсти, они старости подруги. В последний раз, в последний раз…
– Я еще никого не любила! Никогда!
– А вот теперь и полюбишь… И гордыню свою усмиришь…
– Но я же старуха?
– Старуха…, – ответило эхо голосов, – старуха…
– Я не смогу!
– Сможешь, сможешь…
– Кто он – мой суженый?
– Сын твой!
– У меня нет сына! У меня есть дочь!
– И сын тоже будет – ты даже не сомневайся.
Тетка вздрогнула и очнулась. Неужели я уснула прямо за столом?
По монитору лениво плавали разноцветные мультяшные рыбы.
Какой кошмар, подумала тетка, что это было?
Всего лишь сон, дорогая моя, всего лишь сон.
Ну почему старухи? Да как много. Эти жуткие жилистые руки. Эти огромные разлезшиеся ступни. Почему конечности растут к старости как корни деревьев? Вздутые вены, пигментные пятна, капиллярная сетка, овраги морщин… И все это только внешние атрибуты. А что там внутри?
Ленивый кишечник, слабые сосуды, высокое давление, незаживающие язвы, непроходимые спайки, жгучая желчь, горькая кислота, наросты холестерина, нераспознанные опухоли, яды, шлаки и другой несовместимый с жизнью мусор. Ненавижу! Ненавижу старух. Как люто я их ненавижу!
Экран погас, все рыбы сдохли. Так сдохнут все старухи. И кто останется на земле? Останутся молодые, которые тоже состарятся, и тоже сдохнут, как рыбы. Как птицы, как животные.
Ненавижу старух…
Люблю места их постоянного обитания. Церкви, костелы, кирки. Такая разная вера, такая схожая, в общем, архитектура. Высокие своды, стремящееся к небу пространство, ощущение скованности и свободы одновременно. Можно потянуться и взлететь. Взлететь! Не понарошку, по-настоящему. Но не настолько высоко, чтобы упасть и разбиться насмерть, а чтобы полетать себе в радость, верой своей, как лонжей застрахованной и опуститься, и понять, что только ограниченная свобода и есть свобода настоящая. Я сама лишаю себя радости, неверия, гнева, вранья без насилия с чьей-либо стороны, без принуждения, отвращения, злобы. Не в этом ли высочайшая мудрость моего внутреннего, ограниченного только моей оболочкой бога? Или это моя гордыня? И надо снова бежать туда, где старухи, и без конца благодарить за чудо, за возможность парения высокого в мыслях своих, в любви, в покаянии. В радости, что ты все еще на земле этой живешь, и не просто так живешь, а с целью какой-то, тайным смыслом, важным, только тебе доверенным заданием, с чувством глубокого, переполняющего удовлетворения, что я – человек, я – женщина, я – замысел и творенье божье, а не тля какая-то. Человек —это звучит не гордо. Человек – это звучит божественно!
Старухи! Неужели вы поняли это раньше, меня?
Я люблю вас, старухи. Так сильно, так страстно, как саму себя.
Я люблю, а значит, жалею. Я плачу вашими редкими слезами над своим завтрашним будущим и ни за что его не хочу. Простите меня, бабки, я ничем не могу вам помочь. Старухи, простите меня, я не вас ненавижу. Я ненавижу вашу старость. Вашу и, как следствие, мою…
Остановись, мгновенье. Хотя бы здесь, хотя бы в этом месте, пока я еще баба-ягодка опять. Или немного пост-ягодка. Солнышка мне не пожалей, тепла, любви. Любви, мгновенье! Пожалуйста, любви! Вот рыбки снова встрепенулись в своем черном озере. Вот поплыли навстречу друг другу, забили кокетливо плавниками, завиляли приветливо хвостиками. Здравствуй, тетка, Новый год. И доброе тебе утро.
Солнце еще не появилось в том же углу окна, но свет уже брезжил, и день начинался. Как там моя светлая Оленька, подумала тетка, что ей снилось этой ночью?
Тетка выпрямила затекшую спину и потянулась.
Надо, наконец, вымыть эти чертовы окна. Но только не сегодня. А может, их вымоет дождь? Одни и те же мысли каждое утро. Одни и те же действия. Вода. Горячая, холодная, очень горячая, очень холодная… Жизнь начинается со стресса и, как правило, им и заканчивается. Что день грядущий нам? Что мы ему?
Тетка завернулась в халат и пошла на кухню варить кофе. На столе бардак. В раковине грязная посуда. Ненавижу неприбранного утра. Сразу настроение портится. Как это я вчера так уснула неаккуратно? Все Надька со своим Епифановым. А может это все-таки не он? Но такое явное сходство возможно только у близнецов, а Сашка, помнится, ни братьев, ни сестер не имел. Пойти, что ли, взглянуть? В семь часов утра? Так мы ж только посмотрим утренним тверезым взглядом и все.
Щепотка соли, щепотка корицы, щепотка тростникового сахара – коктейль, а не кофе, пальчики оближешь. Тетка с наслажденьем вдыхала утренние ароматы, стараясь не смотреть на переполненную раковину. Кусочек сыра? Пожалуй. Или тост? А то и другое можно? Разве нам может уже хоть что-то навредить? Все, что могло испортиться ввиду нашего преклонного возраста, уже давно испорчено. Неисправимо, фатально, навсегда. Хоть к зеркалу не подходи. Так значит тост? А как же? На кусочек подсушенного хлеба тонкий лепесток сыра и на десять секунд в микроволновку. Хорошо жить!
Пополнив раковину еще тремя единицами грязной посуды, тетка вышла на балкон, накинув на плечи шаль.
Какое утро, боже мой! Какое веселое светлое утро!
Четыре из семи московских высоток качались в утреннем мглистом мареве: МИД, гостиница «Украина», метро «Баррикадная» и чуть сбоку МГУ. Сколько воспоминаний связано с этим неменяющимся десятилетиями видом. Сколько с ним утр пережито, вечеров, ночей. Все это было до меня, было во время меня, будет после. Как это нечестно, несправедливо, жестоко. Я уйду, а эти высотки останутся. Останется мгла над Москвой, высокое небо, мокрый снег, летний дождь… Будут висеть эти же облака, звезды и пара мутных антагонистичных светил… Черные кусты, бледные деревья… Вот они стоят: голые, блестящие, на все готовые… Подавай им солнца, тепла, участия… И тогда они осмелеют, оживут, наполнятся надеждой, обзаведутся липкими, еще ни разу не облизанными ветром листочками, заиграются тугими, полными волосатых семян серьгами, закачаются, зашумят, запоют остриженными кронами, заплачут, затихнут, замрут… Замрут! Но не умрут же? По крайней мере, не так скоро, как люди.
Люди, они же человеки! Если с другой, безбожной стороны посмотреть, то окажется, что они самые слабые и неприспособленные к жизни существа. Для чего они рождаются, живут, уходят в мир иной? Какой от них прок? Ни листьев от них, ни семян, ни кислорода. Одно только говно. А говно, как не крути, это уже не гордо.
Тетка перевела свой взгляд на вонючедымящую помойку. Как много дерьма. Чудовищно много. Необозримо, неисчислимо, фатально. Куда ни глянь – сплошные кучи, куда ни копни – богатейшие захоронения. Мечта золотаря, находка кладоискателя, зависть следопыта. А когда они, эти знойные честолюбивые земляне, утонут, наконец, в этом своем всём окончательно, придут инопланетяне и на их позорных останках построят новые города.
Вот как после всех этих мыслей соединить в себе любовь и нелюбовь, святость и греховность, веру и неверие? Одно тетка знала твердо – инопланетяне существуют! Даже не знала, а лично, так сказать, имела честь познакомиться. Хотя, конечно, не совсем близко, не тесно, не панибратски, но корабль инопланетный, то бишь, тарелку их неуловимую тетке видеть приходилось. До сих пор голова помнит тихое шевеление волос, когда это малое серебряное солнце пролетело над полем, полоснуло равнодушным лучом по лицу, отразилось многократно в глазах и благополучно скрылось за горизонтом.
Давно это было, в самом детстве. Тетка даже и не рассказывала об этом никому. Зачем? Все равно не поверят. Был же еще один случай из жизни. Не такой грандиозный, но тоже, чудной. Она прибежала, закричала: пойдемте, пожалуйста, там два тюленя взбираются на волнорез! Пойдемте, им надо помочь! Какие тюлени, деточка? В Сухуми, в разгар бархатного сезона? Над ней все долго и дружно смеялись, а потом, когда все подтвердилось, тетке почему-то совсем расхотелось бить себя кулаком в грудь и победоносно орать: А я что говорила? Говорила я вам? А вы, подлецы, не верили…
Два тюленя, два белых дельфина и еще другая водоплавающая какая-то безымянная живность сбежали из батумского дельфинария и еще пару недель резвились на свободе в теплых благоуханных волнах гостеприимного Черного моря. А я что говорила! Тетка торжествовала, но молча, строго про себя. Вот такая я гордая и молчаливая. Вот такая победоносная и безымянная. Вот такая я неизвестная солдатка, героиня сражений.
И так по жизни повелось. Делай свое дело молча, не гордись результатом, думай и совершенствуйся. Вопрос, в чем? На данный момент в ловле новых утренних ощущений, изобретении очередного дармового кайфа, усыпления непонятного чувства вины, возникшего из вчерашнего разговора с Надькой. Так ли уж искренне я была с ней, когда говорила, что на Епифанова плевать хотела с кривой Пизанской башни. На краешек так аккуратненько встала, через карниз опасно перевесилась, и утони ты, Сашка, в нашем общем и праведном гневе. Где шлялся-то столько лет? Зачем вновь появился?
До тетки доходили слухи, что в середине восьмидесятых Епифанов таки сел за валютные махинации. В конце перестройки попал под амнистию, и тут же свалил за рубежи нашей многострадальной родины. Какое-то время о нем ничего не было слышно, но потом его кто-то встретил в Иерусалиме, потом дошел слух, что он живет в Риме, потом – в Вене, Париже и даже в мелком графстве Люксембург. Вначале девяностых он перебрался, наконец, через океан, и там его следы благополучно потерялись. И тут такая, блин, нечаянная радость! То ли гость, то ли правомочный житель столицы, то ли мученик, то ли мошенник? Вот этим мы сегодня и займемся. Любопытно, что нам предстоит узнать.
Тетка бросила прощальный взгляд на успевший набить оскомину пейзаж и, взяв на руки Матвея, все это время безуспешно трущегося о ее ноги, вернулась на кухню.
Только она успела закрыть балконную дверь, как у входной двери запел свою соловьиную песню первый утренний звонок: «Иди, что ли, тра-ля-ля, открывай!» Кого бы это к нам в такую рань несусветную принесло.
Тетка машинально глянула на часы: без пятнадцати восемь. Не такая уж и рань. Как время-то бежит.
В дверях стояла какая-то жалкая, скукоженная Витуся, свет-рыбонька, Чмух.
– Вау! – обрадовалась тетка, – какими судьбами?
Надо заметить, что с Надькой Чигавониной тетка жила почти одним домом, настолько тесным и обязательным было их каждодневное общение. Чего не скажешь о Виктории Чмух. Она тоже проживала по соседству, но с бывшими подругами общалась постольку поскольку: привет-привет, как дела, как погода, как дети, что почем. Тетка хоть и обижалась на Чмуху где-то внутри, но снаружи вида не подавала. А Надька Чигавонина и от природы была поактивней, и по жизни понаглей, сама не стеснялась инициативу проявить, позвонить, забежать на огонек… Вот, видимо, и вчера… Не удержалась, навестила Витку… Когда только успела?
– Здравствуй, Таня, – Витка еще больше сжалась и даже как-то уменьшилась в размерах.
Тетка пришла ей на помощь:
– Заходи, чай будем пить.
– Я, собственно, на минуточку…
– Да хоть на всю жизнь, – сострила тетка.
Витка села на самый краешек стула, грациозно сложив руки на коленях. Тетка, занимаясь чайной церемонией, искоса за ней наблюдала.
Вот Витка заерзала на стуле, села глубже, забросила ногу на ногу, поднесла к щеке внешнюю сторону ладони, потом к другой щеке другую ладонь… Выпрямила спину, сгорбилась… Выпрямила спину, откинулась назад. Потерла ладони, запястья, пальцы.
– Сахар, мед, варенье? – предложила тетка.
– Ты же знаешь, я не ем сладкого…
– А я ем, – спокойно сказала тетка, – сегодня уже второй раз.
– Как у тебя все изменилось, – рассеяно сказала Витка.
– Разве? – удивилась тетка, разглядывая прошлогодние обои, – а ты чаще заходи.
Повисла осторожная пауза.
Тетка снова нарушила молчанье:
– Может, коньячку?
Сказала и вспомнила, какой, к черту, коньяк? Они с Надькой вчера проинспектировали даже скудную теткину аптечку на предмет спиртосодержащих жидкостей.
– Я с утра не пью, – потупила глазки Витка.
– Ну, тогда давай к делу, – не выдержала тетка.
Витка не шелохнулась.
– Или, может, ты по мне соскучилась? – тетка почувствовала непонятное раздражение, – или по кому другому?
Витка порывисто вскочила и бросилась к дверям.
Тетка хотела ее догнать, но почему-то раздумала.
Хлопнула входная дверь, потом дверь лифта, пауза, еще раз дверь лифта, пауза… И снова трель соловья.
– Заходи, – тетка, как ни в чем не бывало, раскрыла ей свои объятья, но на этот раз пропустила Витку вперед себя, – в мою комнату проходи. Сейчас я тебе его покажу.
Витка, почти спокойная и одновременно строго сосредоточенная, села рядом с теткой у монитора и принялась ждать.
Тетка быстро проделала все необходимые операции, и вскоре на экране высветилась Сашкина до слез знакомая физиономия.
– Никогда бы не подумала, – тихо сказала Витка.
– Чего ты не подумала? – не поняла тетка.
– Что вот так свидеться придется…
Она еще некоторое время молча пялилась в экран, потом поднялась и направилась к выходу.
– Спасибо, Таня, – сказала она в дверях.
– Да чо там…, – неожиданно растрогалась тетка, – заходи, ежили чего…
Дверь, лифт, тишина.
Странный, однако, визит. Хотя, что тут странного? Вчера Надька с перевернутым лицом, сегодня вот Витка. А у меня какое лицо, вдруг встревожилась тетка и кинула взгляд на старинное зеркало в прихожей. Старушечий жест – ладонь, прикрывающая губы. Махровый халат, шаль на плечах, на ногах валяные тапки «прощай молодость». По краю меховая опушка, двести рублей в базарный день. А ты говоришь, мои года – мое богатство…
Ольга
Я вернулась домой довольно поздно. Но они еще вовсю веселились. Телевизор орал, дым висел коромыслом, стол ломился. Тетя Надя Чигавонина, тетя Вита Чмух и дорогая мамулечка пировали с большим размахом.
– По какому поводу галдеж? – я зашла на кухню и чуть не задохнулась, – хоть бы форточку открыли, дышать нечем!
– Оля, ты должна с нами выпить, – одной рукой тетя Надя размахивала бутылкой, другой – настойчиво пыталась приложить меня к своей необъятной груди. – Кто с нами не пьет, тот или хворый, или подлюка.
– Оставь ребенка в покое, – вмешалась мама, передавая мне чистую тарелку, – поешь лучше, доча, чай оголодала.
Мама всегда переходила на совершенно несвойственный ей деревенский диалект только в двух случаях: когда сильно волновалась, или, что гораздо реже, когда выпимши была.
– Тетки, как вам не стыдно! – я положила себе салат и потянулась за колбасой, – вас даже на улице слышно! Иду и думаю, какие свиньи мне сегодня спать не дадут?
– Прости нас, Оленька, – запричитала тетя Вита, – у нас сегодня большой праздник, встреча, так сказать, выпускников…
– Ага! – заржала тетя Надя, – встреча выпускниц! Причем одной и той же школы имени Сашки Епифанова!
Из дружного рассказа тети Нади и тети Виты я впервые узнала, кто такой Сашка Епифанов, чем занимается, чем знаменит и кем он им всем приходится. Елы-палы, жесть суровая, кто бы мог подумать? Один на всех любовник, а заодно и Ирки Чигавониной отец!
Потащили к монитору, давай показывать, хвастаться, вспоминать, кто первый, кто потом, кто одновременно. Старушки-веселушки, девчонки-развращенки, бабуси-я-смеюся… Никогда бы не поверила, если бы ни эти живописные воспоминания оставшихся в живых очевидцев. Пошлость какая, какой сивый бред.
Моя реакция их немного удивила и даже разочаровала.
– Ничего ты не понимаешь в женской солидарности, – сказала тетя Вита.
– А особенно в женской дружбе, – подхватила тетя Надя.
– Хороший тост! – обрадовалась мама, – за дружбу надо выпить.
И они обратно поковыляли на кухню сначала запить, а потом и запеть ошибки своей молодости: Там, где клен шумит над речной волной… Говорили мы о любви с тобой… Отшумел тот клен, в поле бродит мгла… А любовь, как сон, стороной прошла.
– А любовь, как сон, а любовь, как сон, – старательно выводила тетя Вита.
– А любовь, как сон…, – вторила ей тетя Надя.
– Стороной прошла…, – подхватила мама.
С трудом, но мне удалось от них вырваться. Какое-то время из кухни еще доносились короткие обрывки фраз, взрывы хохота и хоровое пение, но часам к трем ночи они угомонились и разошлись.
Я долго лежала с открытыми глазами и считала верблюдов. Когда за окном появились первые признаки рассвета, я, наконец, догадалась, что делаю что-то не так. Надо или глаза закрыть, или послать этих долбанутых кораблей пустыни в караван. Нормальные люди напьются и дрыхнут себе до утра. У меня же все наоборот. Ни уснуть, ни повеселиться по-человечески не удавалось никогда. Поэтому лучше не пить. Совсем. В принципе.
Вот и Илюшенька мой не любит допингов. Он говорит, что естественному семятворению это может только повредить. Зеленый чай, бурый рис, свежие овощи, богатая какими-то жирными кислотами рыба… Как же мы себя любим, холим, лелеем… В жизни бы не вышла за тебя замуж. На коленях стой, в ногах валяйся, целуй следы моих подошв, спи в обнимку с моими трусиками – не дождешься!
Странная… Рассуждаешь так, как будто у него на твой счет были какие-нибудь брачные позывы. Не было, дорогая, никогда не было. Заруби это у себя на носу. Останься честной хотя бы сама с собою. Он никогда тебе ничего не обещал, а впредь и подавно. Можно караулить его часами у входа, истерично терять сознание в лифте, от души и в кровь иссверливать его широкую спину в очереди за сосисками, вывод напрашивается сам собой: и не надейся.
Да не надеюсь я! Не надо мне ничего! Нате его, берите! Разорвите на мелкие сувениры, раздайте подругам, украсьте его останками свое жилье. В рамочку – и под стекло. Здесь погребен Илья Петрович Загонов. Поцелуй в лоб. Холодный, мама, как из холодильника.
Сойти с ума… Мне это надо?
О нет! Благодарю!
«О нет! Благодарю!» – привяжется же фраза! Настырная, бессмысленная, пустая. Вылезшая на время из позапрошлой жизни… А что в ней пользы? Ничто уже не может помочь защите моей бездарной диссертации. Непонятный галантный век, странные извращенные сердца. Она его за глупость не любила… Дура! Разве он был глуп? Мой милый Кристиан лишь потерял дар речи при виде этой ненасытной суки. Мадлена де Робен, по прозвищу Роксана, тщеславная напыщенная тварь. Как ты могла? Как смела? А Сирано тоже хорош, отступил с первого же шага! Не только простил своему счастливому сопернику его намеренные дерзости, но еще и ум свой одолжил. А заодно перо и шпагу. Трусишка-заинька, тебя мне не понять. А защищать, я чувствую, придется.
Как мог стыдиться ты любви? Как мог прощать ты ей капризы, шалунье ветреной своей, кокетке скверной, заводной? И прятаться в густых кустах, и расточать улыбки сквозь ноздри нервные, усы? Плащом прикрывшись, песни петь в минуту сладкого томленья, стараясь шпагу охладить, ее засунув между ног? О ляжку ляжку натирать, читать ей вирши хлестко, звонко, наматывать неискренние сопли на злой, увесистый кулак! За спину хитрого брателло прячась, дрожать, безумствовать потеть? А рукоблудству дерзко предаваться? Невинно, в тишине фазенд? Хотя фазенда это слишком, иди отсюда прочь! Приди ко мне чертог, в тиши которого ты мог себя представить павианом дерзким! Да что там павианом? Первым петухом! Отпетым, страстным, резвым, молниеносным, почти что Дон Жуаном, черт возьми! Но ты, паршивец, предпочел слинять и, не подумав всуе взгромоздиться! Ты пожалел Роксану де Робен? Подругу детства? Милую сестру? Прикинь, почти что твою мать! А ты, приверженец инцеста, позорный, смелый, гениальный до дела как дошло, так, повторюсь, свалил? За что ж тебя любить? За трусость? За юродство? Скорее за уродство я б полюбить смогла. Я только женщина, а значит, к любви я подхожу без сантиментов, без сантиметров то есть, без весов. Не стану измерять с линейкою глупой длинноты члена твоего, что под названьем «нос» везде проходит. Я — женщина! А ты, как будто бы, мужик! Лох с пустыря, глупец несчастный, стандартов плоских раб и консервант! «Плейбой» и кролик вислоухий — друзья твои, уроды, мудозвоны! А ты любитель жалкий долгих ног, сосец грудей из силикона, тупейших куриц верный раб… О, как простить твои мне прегрешенья, не соскочив намеренно с ума! О, мужики! Безмозглость ваше имя!
Закончить или продолжать? Вот в чем вопрос мой глупый, наивный, тусклый, предрассветный. И если б с тетками я не пила, бездумно, шумно, за компанью, давно бы видела цветные сны. И уж точно не забыла бы про Илюшенькину нижайшую просьбу, относительно публикации, или точнее не публикации, моей поэтической подборки.
