Читать книгу: «Царь-колокол, или Антихрист XVII века», страница 18

– Батюшка, добрый батюшка, ты в заблуждении, – тихо произнес Алексей.

– Нет! Вы заблудшие, отпавшие овцы от истинной паствы, – воскликнул Козлов с воодушевлением. – Не вы ли, забыв обряды отцов, начали молиться по новым книгам, написанным злобным волком Никоном, в коих самое имя Божие искажено новым наименованием и где употреблено повсюду Иисусе, вместо Исусе, как произносим мы, истинные сыны веры?

– Я худой толкователь Святого Писания, – отвечал Алексей, – но, судя простым умом, думаю, что если святая церковь повелевает так произносить имя Божие, то нам, светским людям, не для чего мудрствовать. Да и притом не все ли равно, как бы ни называли нашего Господа: Творцом ли, Создателем ли, Иисусом или Исусом, если мы во всех этих наименованиях подразумеваем триупостасного Бога.

– Нет! – вскричал Козлов. – Исусе есть истинное название Бога, а кто называет его по-новому, те отщепенцы веры, чада Антихриста, сосуды сатанинские, и да будут они, вместе с главою их Никоном анафема прокляты в сем веке и в будущем!

– Вот видишь ли, батюшка, – возразил Алексей с грустной улыбкой, – ты проклинаешь своих братьев, что они не произносят имени Божия по-твоему, тогда как сам Господь сказал: возлюбите ближних, ако сами себя. Это, кажется, написано одинаково и в старых и в новых книгах.

Козлов, сбитый возражениями своего крестного сына, не знал, что отвечать, а Алексей, желая прекратить этот разговор, столь тяготивший его, со стесненным сердцем вышел из дому.

* * *

В то время, когда раскольники и бояре, враги Никона, истощали все средства, чтобы поразить патриарха, этот великий муж, казалось забыв весь мир, проводил в келье Воскресенского монастыря дни и ночи в молитве, уделяя на сон только по три часа в сутки и изнуряя себя строгим постом, едва ли возможным для всякого другого. Самые нелепые наветы, самые злобные козни переносил Никон со стоической твердостью и терпением, не давая заметить никаким знаком, что это оскорбляет его. Но бывали и такие минуты, когда от малейшего оказанного ему неуважения или неосторожного слова он вдруг загорался как порох, и тогда уже ничто не в состоянии было остановить его гнева. В последнее время, однако же, патриарх был смиреннее, нежели когда-либо. Приближенные не слыхали от него других слов, кроме мудрых поучений о путях к спасению и обязанностях христианина, которые исполнялись все великим отшельником на самом деле с евангельскою точностью.

В одно из последних чисел ноября описываемого нами года, часа через два после обеда, когда Никон, прочитав по обыкновению каноны Иисусу, Богородице и Ангелу, собирался закрыть книгу, тихо постучался в дверь кельи любимый клирик патриарха Иван Шушерин. Переступя после данного позволения порог двери, он, низко поклонясь, произнес тихим, дрожащим от испуга голосом:

– Государь, святейший патриарх! Из Москвы приехал к тебе от благочестивейшего царя архиепископ Псковский Арсений со многим множеством духовенства, игуменов и ратных людей.

– Что им от меня нужно? – спросил отрывисто патриарх.

– Государь наш батюшка, – отвечал клирик, всхлипывая, – они приехали, чтобы везти тебя на суд: в Москву прибыли Вселенские патриархи. Отец Петр, игумен Андрониевского монастыря, приехавший сюда вместе с прочими, сказывал мне потаенно, что уже было многое прение о том, как судить тебя… нашего государя… нашего милостивца.

Громкие рыдания прервали речь доброго клирика.

– О чем же ты так печалишься? – произнес спокойно патриарх, посмотрев на него с сожалением.

– О тебе, отец мой! – вскричал клирик, продолжая всхлипывать. – Изведут тебя там супостаты, враги твои. Боярин Стрешнев поклялся при всех, сказывал мне отец Петр, что если не сошлют тебя в заточение в Ферапонтьевский монастырь, так он сам пойдет туда вместо тебя.

– Не мне первому пострадать во имя церкви, – произнес Никон с прежним спокойствием, – и неужели ты, легкомысленный, – продолжал он, – не веришь словам Спасителя, который сказал, что ни один влас не падает без воли Его с головы человеческой?

– Все это так, святой отче, – прошептал с трепетом клирик, – да ведь недаром же есть и пословица, что береженого и Бог бережет. Не скрыться ли тебе, Святейший, отсюда куда-нибудь подалее, чем идти на суд нечестивых. – И, наклонясь почти к самому уху патриарха, клирик прошептал: – Мы с братией, заботясь о твоей драгоценной жизни, Святейший, тайно от стражи ископали своими руками потаенный ход из церкви Святой Голгофы в дремучий лес, где теперь дожидаются готовые лошади. Преклони ухо на молитвы наши, Святейший: скройся от твоих гонителей в Крестный монастырь, где уже все приготовлено, чтобы скрыть тебя.

Проговорив последние слова, клирик быстро устремил глаза на лицо Никона, ожидая его ответа, как обвиненный ожидает помилования из уст своего судьи.

– Господи, благослови его Своею десницею, так как я благословляю теперь! – воскликнул патриарх, возведя глаза свои к небу и осеняя рыдавшего клирика крестным знамением. – Спасибо тебе, Иван, за твою любовь ко мне, – продолжал растроганный Никон, – но скорее солнце обратится вспять, нежели я решусь бежать от моих гонителей.

Освободив свою руку из рук клирика, обливавшего ее слезами, Никон взял стоявший в углу архиерейский жезл свой и твердыми шагами вышел из кельи.

Из главных лиц, прибывших от собора в Воскресенский монастырь, были: псковский архиепископ Арсений, спасский архимандрит из Ярославля Сергий и богоявленский архимандрит из Заветошного ряда. При них находилось несколько игуменов и, наконец, полковник с сотнею стрельцов.

Когда духовенство, введенное в столовую храмину монахов, начинало уже терять терпение в ожидании патриарха, отворилась внутренняя дверь и Никон мерными шагами вошел в столовую.

Остановись посредине храмины, патриарх, не сказав ни одного слова, ожидал, что будут говорить посланные.

Ярославский архимандрит Сергий, выступив вперед, произнес:

– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великая и Малая и Белая России самодержец, и святейшие Вселенские патриархи: Паисий, Папа, и патриарх Александрийский, и Макарий, патриарх Антиохийский, и весь освященный собор, указали тебе, святейшему патриарху, идти в Москву на собор и дать ответ, чего ради оставил свой престол и вселился в сей Воскресенский монастырь?

Ожидали, что на лице Никона выразится смущение от этого грозного повеления; ожидали, что он затрепещет… Но патриарх грозно нахмурил брови и сказал громовым голосом:

– Откуда патриархи ваши и весь ваш освященный собор взяли такое бесчиние, что наслали ко мне, старшему архиерею, архимандритов и игуменов, противно правилам апостолов и святых отцов, которые повелевают к епископам, оставившим свой престол, посылать для моления по два и по три архиерея? Отвечайте мне?

– Мы тебе говорим не по правилам, а по указу государеву, – отвечал Сергий, – и спрашиваем от тебя отповеди: идешь ты или нет на собор.

Никон отвечал, что идти в Москву не отказывается, но просит только дать ему несколько времени приготовиться к отъезду, и, не дожидаясь ответа, пошел из столовой храмины прямо в церковь, пел там вечернее славословие, выслушал утреню, исповедался у своего духовника и освятился Святым Елеем. Проведя ночь в молитве и на другой день приобщась Святых Тайн, как будто в ожидании смерти, Никон дал знать посланным, что готов к отъезду.

Часть четвертая

Глава первая

Наконец настал день, в который долженствовал начаться суд над патриархом. Местом для заседаний собора назначена была огромная Столовая палата во дворе царском, убранная в настоящее время согласно со своим назначением. В глубине палаты возвышался, между двумя окнами, великолепный престол царский, украшенный золотом и драгоценною иконою, со множеством ступеней, покрытых красным сукном и огромным, богато отделанным балдахином, над коим возвышался государственный герб. С левой стороны престола устроены были два седалища для Вселенских патриархов, также великолепно украшенных бархатным балдахином, убранным золотою бахромою. Перед патриаршими местами поставлен был длинный стол, покрытый золотым кизылбашским ковром, на котором возвышались две огромные серебряные чернильницы и лежало несколько книг на греческом диалекте. Далее, во всю длину палаты, по обеим сторонам ее, тянулись скамьи, покрытые бархатными подушками и цветными коврами, для духовенства и царских сановников.

Едва колокол Ивановской колокольни ударил к ранней обедне, как весь царский синклит начал стекаться в Столовую палату: бояре, стольники, окольничие, думные дьяки. А вслед за ними показались и духовные особы: архиепископы и епископы греческие и российские, настоятели монастырей и простые иноки. Прошло еще четверть часа, и в Столовую палату вошли важнейшие сановники государства и митрополиты наши: Иона Ростовский, Павел Крутицкий, Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский и греческие из Амасии, Иконии, Никеи, Варны, Хиоса, Трапезунда, Грузии и Сербии. Завлекательное зрелище составляло многолюдное собрание это поразительным для глаза соединением блеска с мрачностью, света с тенью. Пышные ферязи царских сановников из драгоценной парчи и бархатов, переливаясь тысячами цветов, странно противоречили массе духовенства, облаченного в черные рясы, от которых еще резче отличались их седые бороды и волосы, струившиеся волнами по платью. Черные клобуки иноков и пышные шапки бояр, украшенные жемчужными кистями, представляли в общем соединении самую разнообразную картину для глаз постороннего зрителя.

Вот, мало-помалу, все начало приходить в порядок. Важнейшие бояре и митрополиты сели, а вслед за ними и все прочие начали чинно занимать свои места по разрядам: синклит по одну и духовенство по другую сторону царского престола. Все принимало вид грозного, беспристрастного судилища, хотя страсти и убеждения у каждого оставались те же, несмотря на праздничные светлые платья.

– Ну, вот и лисицу на травлю выгонять, – сказал вполголоса Долгорукий сидевшему возле него князю Одоевскому.

– Скажи лучше, волка на псарню загонять, – ответил Одоевский, – ведь Никон только снаружи лисицей кажется, а в коже-то у него волчья душа…

– А что, высокоименитый боярин, – произнес Долгорукий, обращаясь к сидевшему недалеко от него Стрешневу, только в первый раз приглашенному во дворец после царской опалы, – если собравшийся здесь великий освященный собор оправдает патриарха, порадуешься ли ты этому али нет?

– Не изволь беспокоиться, князь Юрий Сергеевич, – отвечал Стрешнев с ядовитой улыбкой, наклонясь к уху Долгорукого, – Никон уже осужден этим же самым собором, так нового суда больше не будет.

– Что ты говоришь? – с удивлением возразил Долгорукий, посмотрев с недоверчивостью на Стрешнева. – Как же мог осудить собор Никона, если только сегодняшний день он в первый раз собрался здесь для совета.

– Ну да, здесь-то так, а уж будто в другом месте, кроме этого, и ничего сделать нельзя? Чтобы успокоить тебя, я скажу, что не дальше как вчерашний день вместо Никона и новый патриарх выбран. Вот, посмотри сюда прямо, на этого смиренного старца, который разговаривает с крутицким митрополитом Павлом. Знаешь ли, кто он?

– Как не знать, – сказал Долгорукий, обратя глаза на то место, куда указывал Стрешнев. – Это архимандрит Троицкой лавры Иосаф.

– Ну да, до вчерашнего дня он был троицким архимандритом, а теперь будет называться Божией милостью Иосафом Вторым, патриархом Всероссийским. Так-то, князь, – сказал Стрешнев, потрепав по плечу изумленного Долгорукого, – держись моего правила: заварил кашу, старайся скорее расхлебать ее! Вот хоть теперь, примером сказать, вы все думаете, чай, что собрались за тем, чтобы судить-де патриарха, а уж мы его заранее осудили, да и наказание выбрали…

– Но как же это могло случиться?

– Да очень просто. Чтобы сбыть Никона повернее, надобно было позаботиться об этом пораньше. Ну а кому в том была надобность, те и хлопотали; кто же не имел нужды, тот, разумеется, не заботился. Вот и вся недолга. Нареченный вселенскими патриархами вместо Никона назначен только вчера и то тайно, а на место его хотел бы попасть всякий из этих черных клобуков, которые сидят вон там. Так мудрено ли, что им хотелось поскорее сбыть Никона? Нашему брату тут надобно было только в мутной воде рыбу удить: одних помирить, других поссорить.

Прибытие патриархов со всею торжественностью в Столовую палату прервало слова Стрешнева, и едва только они, после обычных церемоний, отдали жезлы свои, чтобы воссесть на приготовленные седалища, как сторожевые постельники возвестили шествие государя и, вслед за этим, явился в царственном блеске кроткий Алексей Михайлович.

Он был одет в платье из зеленого турского атласа с серебряными цветами и драгоценными пуговицами из огромных яхонтов; становой кафтан из бархата кирпичного цвета украшен был кругом пол и подола золотым кованым кружевом и челночками. Сверх всего этого ниспускался зипун, покрытый кизылбашскою камкою, с ожерельем из драгоценнейших каменьев и жемчуга. На голове царя была горлатная шапка с алмазным крестом, а в правой руке индийский посох черного дерева, оправленный золотом, поднесенный некогда в дар Михаилу Федоровичу югорским царевичем Авганом.

Едва только царь показался в палате, как придворные мгновенно заметили, что лицо его было несколько бледнее обыкновенного. В самом деле, мысль, что, наконец, настал день, в который окончательно должна была решиться судьба бывшего друга его, сильно беспокоила государя. Какая-то тихая грусть видна была в его выразительных глазах, которыми он приветно смотрел на окружавших его сановников, как бы заискивая расположения их в пользу своего любимца.

Взойдя на престол и отдав посох боярину Илье Даниловичу Милославскому, царь в коротких словах объяснил цель собрания, прося прекратить столь великую смуту церковную, и, послав за Никоном, повелел немедленно приступить к делу. Первоначально предложен был собору вопрос, каким образом дозволить подсудимому предстать перед собором: по чину ли патриаршему или лишить его знаков власти?

С торжествующим взглядом переглянулись между собою бояре, враги Никона, когда единогласным решением собора определено было встретить его, не вставая никому с места. С нетерпением ожидали они прихода патриарха, радуясь при мысли, как оскорбится он, при крутом своем характере, или как упадет духом при этом знаке всеобщего к нему неуважения.

Но не таков был Никон: едва только показался он в дверях Столовой палаты, как царь первый встал со своего престола, а за ним и все собрание мгновенно поднялось с мест своих! Причина была та, что ни один из посланных к Никону архиепископов и других духовных особ не мог убедить его хоть несколько отступить от церемониала обычного патриаршего входа. И Никон после многих прений поставил на своем и явился в палате, предшествуемый, как и прежде, крестом, несомым его панагиостом.

Подойдя к престолу и обратясь к образу, он во всеуслышание прочел обычную молитву «Боже милостивый» и, поклонясь царю, патриархам и всем присутствующим, громко спросил царя:

– Где, великий государь, повелишь воссесть мне?

Молча показал царь на простую скамью, стоявшую по правую руку престола.

С видом оскорбленного достоинства и, вместе с тем, с кроткостыо, которая так шла к благолепному лицу Никона, он произнес упрекающим голосом:

– Зачем же, государь, пригласил ты сюда наше смирение, когда не повелел приготовить для нас места приличного нашему сану? Если сии чужеземные патриархи восседают на престолах, зачем же унизил ты, без суда и осуждения, во всем им равного патриарха Всероссийского, не уготовив у его седалища возглавия и подножия, приличных архиерейскому сидению? Глаголи: ради чего призвал нас в собранное тобою здесь сонмище?

Все присутствующие пришли в волнение от слов Никона, а монах, несший крест патриарха и уже поставивший его перед образом, снова взял в руки и стал перед Никоном, как бы ожидая его выхода из палаты.

Глаза всего собрания устремились на царя, будто вопрошая его, каким образом принять поступок подсудимого.

Тогда Алексей Михайлович медленно поднялся с престола, снял с головы своей царскую шапку и, сойдя со ступеней к столу, за которым восседали патриархи, произнес прерывающимся от душевного волнения голосом:

– Святейшие Вселенские православные патриархи! Судите меня с этим человеком, который был прежде истинным пастырем своего стада, подобно тому как Моисей был пастырем людей Израилевых; самым чадолюбивым отцом семейства моего и самым нежным моим другом и наставником! Не было сокровенного помышления в голове моей, которое я когда-либо скрыл от него: и важнейшие дела государственные, и тайные мысли души моей были равно для него открыты… И вот, этот человек, будучи главою пространной церкви и первым советником моим, оставил, неизвестно почему, град сей и, отошед в созданный им Воскресенский монастырь, оставил паству свою на расхищение… И одну ли паству? Самого меня, некогда так близкого его сердцу, предал посрамлению, написав обо мне в Царьград в письме к святейшему патриарху Дионисию всякие клеветы и неправды… Судите меня с сим человеком, вот обличитель его!

Произнеся эти слова и указав на письмо, писанное Никоном к Дионисию, лежавшее вместе с другими обвинительными актами на особом столе, кроткий Алексей Михайлович залился слезами и, сев на престол, закрылся рукою, чтобы скрыть себя от взоров.

Все собрание прослезилось.

Когда царская речь переведена была Вселенским патриархам одним из архимандритов по имени Дионисий, бывшим у них толмачом, тогда они, посоветовавшись между собою, предложили Никону отвечать на сделанное царем обвинение.

Красноречиво и подробно объяснил патриарх причины, заставившие его оставить престол и удалиться из Москвы. Выставив все козни бояр, враждовавших против него, он объявил, что писал к цареградскому патриарху тайно, как брат к брату, не предполагая, чтобы писание его могло быть когда-нибудь обнаружено.

Мановением руки повелел царь приступить к чтению письма и прочих обвинительных бумаг, что продолжалось в течение нескольких часов, и, только оно прекратилось, патриархи потребовали свидетелей.

Из среды духовенства вышли три главных врага Никона: крутицкий митрополит Павел, рязанский Илларион и мстиславский Мефодий. Они обличали его в том, будто он называл Российскую церковь Латинскою за напечатанную на Западе книгу Номоканом; уличали его в жестоком обращении с духовенством и самовольном низложении коломенского епископа Павла, без суда прочих святителей; коснулись самого пребывания его в Воскресенском монастыре, укоряя Никона, будто бы он там вел соблазнительную жизнь…

Когда обвинители, высказав все как заученную речь, в безмолвии заняли свои места, государь, обратясь на сторону царедворцев, потребовал от них обвинения. Глубокая тишина распространилась в палате. Все взглянули друг на друга, как бы вызывая смельчаков, и потом потупили глаза в землю, изредка только с тайным страхом бросая исподлобья взгляды на царя и патриарха. Но никто из бояр не выступил на арену…

Несколько минут продолжалось могильное безмолвие. Молния гнева блеснула в очах царских.

– Что же молчите вы, бояре, в то время, когда требуют от вас обвинения? – вскричал Алексей Михайлович, грозно взглянув на жавшихся друг к другу царедворцев. – Говорите!

Несколько человек посреди глубокого безмолвия поднялись с мест, но, казалось, испуганные шелестом собственного платья, они мало-помалу снова заняли прежние свои места, как бы находясь под влиянием какого-то панического ужаса. Всякий из них, имея с патриархом только одни личности, страшился обнаружить себя перед собором. Тишина продолжалась.

– Ну, Семен Лукьянович, твоя очередь, выходи-ка, брат, на чистоту, – шепнул Долгорукий Стрешневу, толкнув его легонько локтем.

– Нет, Юрий Сергеевич, хоть убей меня, а я не встану с места, – прошептал Стрешнев дрожащим голосом. – Сам не знаю, что со мной случилось, языком насилу пошевелить могу.

– То-то, брат, – отвечал с улыбкой тихо Долгорукий. – Видно, вы рано нового патриарха выбрали? Ай, ай, как царь на нас поглядывает! Ну!

– Спаси нас, не погуби! – прошептал Стрешнев Долгорукому, но так тихо, что, казалось, шевелил только губами, не издавая никакого звука.

– То-то, видно, не сули журавля в небе, – сказал Долгорукий. – Ну добро, коли все перетрусили, так уж, видно, мне придется выйти перемолвить словцо-другое.

И, выступя перед собранием, Долгорукий начал обвинять патриарха, почти повторяя клеветы, произнесенные прежде его митрополитами, – патриарх обвинен был в самых противозаконных, святотатственных поступках. Но почти все обвинения, возведенные на него, были так нелепы, что Никон, выслушав их, только презрительно улыбнулся.

– Что скажешь ты на это в свое оправдание, отец Никон? – произнес царь, обратившись к нему.

– Великий государь, – сказал патриарх звучным, твердым голосом, раздавшимся в палате, – ты требуешь моего ответа? Вот он: десять лет, государь, поучал ты все обретающееся здесь, собранное тобою сонмище, чтобы приготовить его к дню сему да обвинить меня! Но взгляни на них! Не только слов произнести, едва уста раскрыть могут. Выслушай меня, государь. Скорее можно побить меня каменьями, нежели словами, если и еще десять лет собирать их будут.

В продолжение этой речи лицо Алексея Михайловича вспыхнуло от гнева, грудь его заколыхалась от тяжелого дыхания, брови грозно насупились…

Все присутствующие, едва смея перевести дух, ожидали в глубоком молчании страшной бури…

Но вдруг выражение лица царского мало-помалу изменилось. Все еще с пламенеющим, но уже спокойным лицом, он поднялся с престола, сошел со ступеней его и, к невыразимому удивлению всего собора, подошел к Никону, взял его за руку и, отведя в сторону, начал тихо говорить с ним.

Все неприятели патриарха побледнели при этом неожиданном поступке царском. Мысль, что теперь представился Никону удобный случай оправдаться, ударила им, как молотком, в голову…

Между тем государь тихо беседовал о чем-то с патриархом; но так как для романиста ничего нет сокровенного, то мы готовы передать читателям нашим предмет их разговора, слышанного ближайшими монахами и приведенного клириком патриаршим в описании и поныне сохранившемся, присовокупя при том, что объяснение это не имело никаких особенных последствий. Государь сетовал патриарху: для чего он, идя на собор, как на смерть, постился, исповедовался и очищался елеем. И на ответ Никона, что он и теперь ожидает ее, клятвою подтвердил, что никогда сего и в мысли не имел, помня, что патриарх спас от смерти его семейство во время смертоносной язвы. Наконец, на вопрос царский: для чего так очернил Никон государя в письме, писанном Дионисию, он отвечал, как и прежде, что писал его, как брат к брату, тайно.

Долго и тихо совещались еще они, приводя на память прежнее и как бы согревая себя взаимною беседою после разлуки… Наконец тихо-тихо разошлись в молчании…

Когда царь прекратил разговор с патриархом, весь собор устремил на него взоры, томительно ожидая царского слова… Царедворцы уже успели сочинить новые ковы и доносы…

Но вместо того чтобы взойти на престол, Алексей Михайлович, не произнеся ни одного слова, направил шаги во внутренние покои царского терема. Заседание кончилось.

– Что, Семен Лукьянович, кажись, дело-то еще в дороге? – сказал Долгорукий Стрешневу, спускаясь с ним с дворцовой лестницы.

– Нет, брат, теперь наша взяла, – отвечал с хохотом Стрешнев. Но вдруг лицо его стянуло какими-то судорогами. С болезненным воплем поднес он платок к своему рту.

– Что это делается с тобой, Господи помилуй? – вскричал Долгорукий, бросив с ужасом взгляд на отнятый Стрешневым белый шелковый платок, который был весь облит свежей кровью…

– Эх, Семен Лукьянович, – продолжал Долгорукий, пристально посмотрев на искаженное лицо Стрешнева, – никак ты болен? Попросить бы тебе у царского доктора Самуила Коллинса какого-нибудь снадобья…

– Небось, – отвечал Стрешнев с улыбкою, еще больше исказившей лицо его, – доживу как-нибудь до нового патриарха без всяких снадобий.

– Разве что только до него, а не дольше, – прошептал про себя Долгорукий, покачав головою.