Читать книгу: «О вчерашнем – сегодня», страница 2

Господь?

Если главная причина возникновения преклонения перед богатством – сама бедность, то в превращении его в чувство почитания баев большое место занимала мусульманская вера и её духовенство. В нашем селе и религия пустила очень глубокие корни. Если считать включая новых мусульман, в нашем селе было три прихода, то есть три мечети, а число мулл и муэдзинов, вместе с указными и безуказными, было более десятка. А уж всяких набожных людей, группировавшихся при мечети, всяких стариков, не пропускающих ни одного из пяти намазов, благочестивых суфиев… Был ещё бухарский хальфа⁸, который морочил головы нашим родителям в юные годы, обучая их правилам чтения арабских слогов. И, наконец, ещё ишан-хазрет!

В Зиргане был знаменитый ишан Сахиулла. Помню по рассказам матери: на его похороны собрались жители всех окрестных деревень. Погребали тело покойного не лопатами, а руками, выстроившись в длинную очередь, каждый старался бросить хотя бы горсть земли в его могилу. Дескать, чтобы никто не остался в стороне от святого дела…

Сам я уже не застал в живых ишана Сахиуллу.

Приходилось мне слышать и о том, что была выпущена специальная книга, посвящённая его памяти, но сам тогда я этой книги не видел. Недавно мне довелось найти и прочитать её. Оказывается, она называется «Марсияти хазрати Сахиулла эль-Зиргани мин нахияти Стерлитамакый»⁹. И указано: «Оренбург. Издательство Гильмана Ибрагима-углы Каримова. 1902».

В книгу вошли около тридцати элегий, написанных разными авторами. С помощью арабско-татарского словаря я кое-как разобрал: всё состоит из превознесения до небес ишана. Он изображается как святой человек, входящий в число пророков. Кроме повторения известных мне преданий, легенд о его умении угадывать мысли людей, взмахом своего священного посоха гасить пожар, говорится и о том, что он, как обладатель божественной силы, исцелял от различных болезней, наставлял на истинный путь сбившихся с него, даже способен был исцелять помешавшихся в рассудке, что он одним взглядом заставлял трепетать мюридов, что к нему за помощью стекались все окрестные жители: не только татары и башкиры, но также чуваши и русские. Восхвалялась его удивительная щедрость. Якобы он все наличные деньги всегда раздавал беднякам. Из той же книги проясняется, откуда берётся его богатство. У него было семь-восемь тысяч мюридов¹⁰, каждый из них, являясь к хазрету, приводил четвероногое животное. Шумно проводились у него помочи при сенокосе. Этот коллективный сенокос превращался в своего рода праздник. Описывается, как, выстроившись большими группами, косили сено на заливных лугах, а другие в это время были заняты приготовлением еды и питья, как учёные, имамы, поэты, собравшись вместе, проводили беседы, как муэдзины, взобравшись на высокую скалу, читали азан – звали на намаз, как сотни мюридов, присоединившись к имаму, коллективно читали намаз на зелёном лугу.

Рассказывалось в этой книге и о том, как сын ишана по имени Хайрулла, отправившись в паломничество в Мекку, скончался на этом священном пути и дети его остались сиротами. Последние строки книги завершались почти на чистом татарском языке, даже, как свойственно Зирганскому наречию, с примесью русских слов и выражений.

 
Если ты не был в обществе этого святого,
Если ты не видел, сколько бедняков кормилось у него,
Если ты не знаешь, в каком селе он живёт —
Как много ты потерял и остался невеждой.
У покинувшего нас хазрета остался наследник,
О дервиш, не противляйся служить ему.
Не будем, мюриды, между собой гордиться и кичиться,
Ведь не зря говорится, что «хвалиться не годится».
 

(Последние слова приведены и в оригинале по-русски.) Это уже получилось совсем по-зиргански. То, что в эту книгу, с самого начала до конца полную арабских и персидских слов, попала чисто русская фраза, как-то оживило, приблизило её к земной жизни. Вместе с тем, из этих строк можно понять, что среди мюридов были и такие, кто с недоверием относился к наследнику покойного ишана, то есть к оставшемуся на его месте сыну Ахмадулле, кто хулил его, говоря: а что в нём есть превосходящего нас, простых мюридов?

И это неудивительно. Ахмадулла-ишан жил в то время, которое я помню. Он был святым не только для фанатичных мюридов, но и в глазах очень многих простых рабов божьих.

Однако о нём, хотя бы и друг другу на ухо, рассказывали в своё время много дурного. Я успел увидеть не его самого, а только его похороны. А дом их знаю, частенько проходил мимо. Что вызывало моё особенное изумление в этом прекрасном голубом доме, стоявшем в удивительно красивом саду с выходящей на улицу решётчатой оградой, так это окна. Огромная, высокая, не разделённая на части рама со сплошным стеклом. И где они только нашли такое! Как только не ломается такое большое стекло!.. Если бы я стал сейчас подробно описывать, как узнал позднее из рассказов людей, что происходило в стенах этого таинственного дома, то не открыл бы ничего нового. И всё-таки, всякий раз, как я вспоминаю о молодой жене ишана Сабире-абыстай, невольно задумываюсь. Молодая, стройная, удивительно сметливая, умная, хотя и совершенно неграмотная, девушка, выросшая в башкирской бедной семье, она, не найдя в себе сил и возможностей в условиях ишанства-мюридства направить свои способности на благородное дело, превратилась в фальшиво-важную абыстай; она могла бы послужить прототипом сложного, своеобразного литературного образа, показывающего до какой распущенности, немыслимой для простых людей, может дойти вышедший и из трудовой семьи человек. Чего стоит хотя бы одна высказанная ею фраза!

– В Зиргане не осталось ни одного порядочного мужчины, кроме муллы Нуруллы, которому я не вскружила бы голову, – сказала она.

Разумеется, тут, наверное, есть в известной мере и преувеличение. Очевидно, по понятиям абыстай, в число «порядочных» мужчин входят лишь достаточно богатые люди, которые могут ходить в гости к ишану, или образованные люди. И всё-таки эти её слова очень характерны для того, чтобы представить себе муллу Нуруллу.

Мулла Нурулла выделялся среди зирганского духовенства тем, что был человеком передовых по своему времени взглядов. Джадидская¹¹ школа в Зиргане, основанная на обучении светским наукам, была создана его стараниями. По его же инициативе была открыта школа для девочек. На основе этих школ в нашем селе появились по-новому мыслящие учителя и учительницы, стремящаяся к просвещению молодёжь.

А эти шаги требовали в то время от муллы не только передовых взглядов, но и смелости, самоотверженности, решительности в действиях. Первого приглашённого муллой Нуруллой учителя – Исхака-хальфу деревенские избили за то, что он преподавал детям географию, то есть говорил «еретичные» слова, что земля похожа на шар. Испугавшись новых угроз, Исхак-хальфа был вынужден уехать из нашего села. А школа осталась. Надо было вызвать нового учителя, который, как и Исхак, объяснял бы детям, что Земля круглая. В то время найти общий язык с народом в этом вопросе, ой-ёй, навряд ли возможно было без муллы с передовыми взглядами?!

Между 1915–1916 годами тот же мулла Нурулла пригласил в деревню учителя и открыл школу для обучения татарских детей русскому языку. Для нас, мальчишек, мечтавших научиться русскому, но не решавшихся ходить в русскую школу, боясь нанести вред своей вере, – для нас это было очень хорошо. Старозаветные муллы, чересчур набожные старики – завсегдатаи мечети и скряги-богачи, чувствующие себя хозяевами села, не поспешили сразу проклясть это начинание муллы. В конце концов, учитывая, что родители, желающие обучать детей русскому языку, есть среди всяких слоёв деревенских жителей, они дали согласие, однако с условием – ежедневно, до того как начать русские уроки, час-два давать урок религии, с целью предохранить детские души от осквернения.

Урок религии вёл Гатаулла-хальфа, имевший в этом деле большой опыт. Этот человек с иссиня-чёрной бородой и усами, розовато-белым лицом, всегда в свежей, идущей к его стройной фигуре добротной одежде, вначале понравился нам. Но возникшее по отношению к нему чувство уважения очень скоро перешло в чувство страха.

Это на его уроке я, проявив себя знатоком, оказался в неловком положении. Мы в то время изучали книгу «Сто и один хадис», то есть, читая арабскую книгу, включающую сто и одну поучительную фразу пророка Магомета, учили, как истолковываются эти изречения на нашем языке. При переводе на татарский язык очень многие из них звучат даже вовсе не как слова пророка, а как обычные народные пословицы, есть среди них и очень мудрые, встречаются нужные в жизни умные советы, и мне они казались легко запоминающимися. Однако на этих уроках, по-видимому, таков уж был педагогический талант нашего хальфы, моё знание предмета оказалось не в радость. Не поднялось у меня настроение и на уроке русского языка.

Нашим учителем был татарин из Стерлитамака. Мы научились у него писать и читать на русском языке. Заучили наизусть такие стихи, как «Жил-был у бабушки серенький козлик», «Встань поутру, не ленись!», «Что ты спишь, мужичок?», «Письмецо от внука получил Федот», «Буря мглою небо кроет…»

Однако наши знания по русскому языку оказались очень ограниченными: их не хватало не только для того, чтобы правильно говорить или писать, но даже для достаточного понимания того, что говорят люди или что написано в книгах.

За это, конечно, я не хочу обвинять нашего учителя. Русский язык, по-видимому, вообще очень сложный язык, не дающийся легко человеку, не отведавшему его с младенческих лет. Возможно, есть тут и моя вина: хотя после первой школы я изучаю его всю жизнь, однако не могу сказать, что познал во всех тонкостях.

А вот в отношении взглядов на жизнь и понимания поэтического смысла литературных произведений учитель наш, кажется, не очень далеко ушёл от нас – своих учеников. Лишь через много лет я узнал, кто является автором заучиваемых нами наизусть стихов из учебников, называвшихся «Первая книга», «Вторая книга», и эстетический смысл их понял с большим опозданием. Я и сейчас с улыбкой вспоминаю, как мы вместе с учителем проводили «анализ» одного рассказа. Это был рассказ под названием «Богатый купец и бедный сапожник». Краткое содержание: в подвале живёт бедный сапожник, а на верхнем этаже – богатый купец. Ночами сапожник, напевая песни, шьёт сапоги, стучит молотком, не даёт купцу спать. В конце концов купец, не выдержав, даёт сапожнику довольно много денег и говорит: не работай, говорит, ночами, спи. Бедняк, чрезвычайно обрадовавшись, поблагодарив купца, взял деньги. Вот один день не слышно его, два дня… А на третий день поднялся он к баю и говорит: бери, говорит, свои деньги, мне, говорит, приятней работать с песнями и со спокойной душой, чем стеречь полученные за безделье деньги и мучиться бессонницей. И вернув баю деньги, он спускается к себе в подвал…

После того, как совместными усилиями рассказ перевели, прочитали до конца, учитель спрашивает нас:

– Поняли?

Хором отвечаем:

– Поняли!

– Как по-вашему, сапожник правильно поступил?

Хором даём ответ:

– Сапожник дурак был!

То ли учитель и сам так думает, то ли, полагая, что навряд ли удастся нам растолковать, он подтверждает:

– Правильно.

2. Наш дом. Нож. Сера. Вымораживание тараканов. Наш двор. Когда отец ушёл на войну

Вернувшись из школы, пополдничаю и бегу в татарский мектеб. Там я был уже в четвёртом. Я на один класс опережал своих ровесников. Причина, думаю, в том, что мне с малолетства довелось общаться с книгой. Правда, мы не были богаты, даже были бедны. В какой степени были бедны, я понял лишь потом, когда уже вырос, стал человеком и сам познал, что значит более или менее нормальная человеческая жизнь. А в детстве, казалось, я и не замечал нашей бедности. Мне казалось совершенно естественным то, что мы всегда готовы были с жадностью съесть ту пищу, которая достанется, тогда, когда достанется, столько, сколько достанется, что ужасно радовались и перешитому из старого «новому» бешмету. Дом, построенный из девятиаршинных брёвен. Почти четвёртую часть его занимает печка. Угол перед печкой отделён лишь дощатой перегородкой. Эта комнатка служит кухней. Мы её называли просто боковушкой.

– Где мама?

– В боковушке.

– Где нож?

– В боковушке…

Кстати, о ноже… Разумеется, таких вопросов, как «который нож?» или «какой нож?», не было. Потому что нож у нас был один на весь дом. И хлеб нарезать, и картошку почистить, и мяса порезать, и сахар наколоть, и лучину щепать – на всё этот единственный нож. Крепкий, с деревянной ручкой нож с источенным посередине лезвием. Когда им не пользуются взрослые, нож постоянно в моих руках – я вечно что-нибудь мастерю из лучины или щепки. С тех пор, как помню себя, всегда так было. Самой любимой моей игрушкой был нож. Самой сладкой мечтой и заветным желанием было заполучить маленький складной ножик. Нельзя сказать, что моё желание никогда не осуществлялось. Случалось, что, когда отдавали замуж какую-нибудь девушку из нашей родни, доставался мне от будущего зятя маленький складной ножик с металлической рукоятью. Но почему-то ножик никогда не задерживался у меня больше одного дня – терялся. Его крал чёрт. Но до тех пор, как его украдёт чёрт, он успевал раза три-четыре порезать мне руку. Что это был за вороватый чёрт, я понял лишь тогда, когда сам стал отцом, когда мой сын, как и я сам в детстве, стал любить ножи, то есть когда его мама и я сам стали превращаться в чёрта. А тот нож с тонкой талией чёрт не трогает и даже, если иногда, когда я один остаюсь дома, и прячет, то с возвращением мамы нож находится. Поскольку его чёрт не крал, этот нож не удовлетворился только тем, что ранил мне пальцы – но и чуть не оставил меня без носа.

Должно быть, это и было первое запомнившееся событие на моём жизненном пути. Мне, наверное, было года три-четыре. Сижу в горнице, на боковом окошке, и стругаю ножом щепку, пытаясь что-то смастерить из неё. Из боковушки донёсся голос мамы: «Дай сюда нож!» Я вскочил. Сначала добежал по саке до перегородки. Затем перепрыгнул на поставленный вплотную к саке боком к печке сундук, спрыгивая с сундука, оступился и упал лицом вниз. Нож, зажатый в моей руке, оказался спинкой к полу, а лезвием как раз у моего носа. Не помню, сколько крови вытекло, как долго я поправлялся. Но длинный, косой шрам на переносице и сейчас ещё есть. Когда похудею, он особенно заметен. Как можно забыть такой памятный нож!

А наша жилая комната, горница – так называемая «тюр як»?

Мы и её называем не полностью – «тюр як», а коротко – «тюр». Переднюю, почётную часть горницы, лучшую её часть, занимает саке (нары) шириной в рост человека. Саке покрыто тряпичным паласом, сотканным собственноручно мамой. На паласе, в изголовье, постелено узкое стёганое лоскутное одеяло (юрган). Мы его называем «тюр-юрган». В правом углу – перина и разной величины разноцветные подушки. Они тщательно взбиты и аккуратно сложены пирамидкой одна на другую. Если дети, заигравшись, нечаянно свалят эту башню, значит, к гостям. Поэтому её быстро, старательно восстанавливают. Однако потому ли, что ожидаемые гости остаются в неведении, они не приходят всякий раз, как свалятся подушки.

Остальная часть комнаты, не занятая саке, выглядит тоже вполне сносно. У левой стены, упираясь одним концом в саке, стоит небольшой стол. На столе – поднос. На подносе – медный самовар и непохожие друг на друга три-четыре пары чашек с блюдцами. Помню ту пору моей жизни, когда я залезал под стол и расхаживал под ним, даже не наклоняя головы. Может быть, и не помнил бы, но однажды начал ударяться головой о край стола. Прежде не ударялся. Стал заходить под стол, наклоняясь. А зачем захожу? В поисках серы. У нас была привычка жевать серу. Каждый, когда нажуётся, вынимает изо рта свою серу, скомкает и приклеит снизу к доске стола. Взрослые делают это, только рукой потянувшись. А мне приходится залезать. Наверно, только я один видел, что нижняя сторона досок стола вся испещрена чёрными пятнами от серы.

Жевание серы я и сейчас не стал бы рассматривать как признак бедности или как дурную привычку. Думаю, что и современным людям не повредило бы после еды в необходимой мере пожевать серу. Ведь это так приятно! Поднимает настроение. И вкусно. В особенности чёрная сера, сваренная из берёзовой смолы. Среди девушек или молодых женщин некоторые особенно ловко, с прищёлкиванием жуют, так что слюнки текут, на них глядя. В такое время другой человек, у которого во рту пусто, не в силах удержаться, просит: «О, какая, видать, вкусная у тебя сера, оторви-ка мне немножко». И просить серу, и отрывать, вынув изо рта, не считалось предосудительным.

Серу жевать не только вкусно и приятно, но, думаю, и полезно. Укрепляет зубы, челюстные мускулы. Если использовать в меру и соблюдая гигиенические условия (то есть если не хранить приклеенной к пыльной доске стола или стене, не брать изо рта у кого попало), то сера помогает и пищеварению. В нашем доме, например, лучшим средством от изжоги считалось жевание серы. По-моему, народ не напрасно придумывает такие невинные привычки. Думаю, что и привычка американцев употреблять жевательную резинку идёт не совсем от невежественности или невоспитанности…

На полу горницы, кроме вот этого стола с сундуком да двух сплетённых из ивовых прутьев стульев, не было ничего, что сохранилось бы в памяти.

Утром и вечером возле печи стоит большой жестяной таз, возле него – кумган (кувшин для омовения). Умывание, купание и всё такое происходит здесь. Этот же таз в длинные зимние ночи служит для ребятишек и тёплой уборной…

Вот так обстояло дело с саке и полом – ничего, жить можно. А вот если взглянуть на потолок! Можно подумать: как не боятся жить в этом доме?

Особенно выгнулись коромыслами две доски с левой стороны. Как только держались концы этих гнилых досок, бог его знает! Когда наступала весна и начинал таять снег на крыше, или особенно в осенние дождливые дни, когда без конца льёт неделями, сквозь худую крышу и потолок так и хлещет вода. Да, не капает, а льёт! В такое время все вещи, стоящие по краям избы, будь то в горнице или боковушке, сваливаются на середину, к перегородке. Хозяевам дома работы хватает – и старшим, и детям: вёдра, тазы, миски, плошки, тарелки, расставленные в тех местах, где особенно сильно протекает, то и дело наполняются, только успевай выносить… Хватает, конечно, и воды, текущей мимо поставленной посуды. Каково там приходится под полом мышам! В этом отношении самое удобное место выбрали подпечные соловьи – сверчки, я уж не говорю о стадах тараканов, живущих на верху печи и вдоль трубы…

Впрочем, раз уж зашёл разговор о тараканах, как не рассказать подробней! Ведь именно благодаря этим тараканам в зимние трескучие морозы, когда неделями не можешь выйти на улицу, в самые скучные дни, когда вынужден сидеть дома, благодаря им нам доставался праздник. В такие дни мы оставляли тараканов. Это значило, оставив в доме тараканов одних, всей семьёй переселялись к соседям. В холодной избе с распахнутой настежь дверью празднуют синицы: угощаются замороженными тараканами, которые усыпали пол, саке, печку. И нам в соседском доме праздник. Соскучившиеся за недели вынужденной разлуки, мы, дети двух семей, не в силах сдержать свою радость, начинаем беситься. При людях и матери бывают снисходительней, по пустякам не ругают, не стукают. Только если уж слишком расшумишься и мешаешь им наслаждаться беседой, прикрикнут. Ну а если уж, разойдясь сверх меры, разобьёшь посуду – тут уж, конечно, хотя и при людях, прощения нет – попадёт как следует.

Когда морозы очень сильные – через два-три дня, а если помягче – то дня через четыре-пять возвращаемся к себе домой. Однако праздник ещё не кончается: теперь соседи переселяются к нам. Беспрестанная беготня от двери к стене и обратно, шумная игра в прятки, когда прячешься то под саке, то на печке, то под висящую на гвозде одежду, вечером – рассказывание сказок, загадывание загадок, а потом – сладкий сон, когда все вперемешку – мальчики и девочки, без разбору, лежат и спят в обнимку… Не знаю, как чувствовали себя наши мамы, но мы! Эх, и весело же нам было, когда вымораживали тараканов!.. Нет, если начнёшь всё вспоминать, наверно, это невозможно – найти конец воспоминаниям детских лет. Я всё ещё вожусь с этой маленькой избой. А ведь мир деревенского человека, его хозяйство – это не только изба. Мне хочется скорее выйти в усадьбу, то есть во двор.

Как только откроешь обитую рогожей дверь – сразу попадаешь в объятия природы. А природа, она ведь очень капризная. В зимний мороз, например, стоит открыть дверь, как она вваливается в дом в виде целого стога холодного пара. Возможно, живущие в таких, как у нас, избах, и придумали загадку: «Без разрешения входит, в горницу проходит».

А когда разыграется буран, ветер, эта же природа, чуть приоткроешь дверь, сразу вырывает её из рук и очень долго мучает, не давая возможности закрыть её. У нас, к сожалению, не было даже сеней, хотя бы сплетённых из ивовых прутьев.

Зато в замечательные летние дни наша дверь почти сутками открыта настежь. Нашим богатством, придававшим прелесть не только нашему двору, но и всей улице, были выстроившиеся вдоль плетня кудрявые ивы. Кто посадил эти вётлы, когда посадил – в то время, когда я стал себя помнить, они уже буйно разрослись, сомкнувшись высоко вверху, как зелёные облака, кронами. Но эти прекрасные вётлы привлекали не столько людей, сколько ворон. Как только дни становились теплее, и на санных путях начинал проступать конский навоз, так и жди: и прилетят вмиг, и чуть свет начинают каркать. Встанешь поутру, а на вершинах вётел уже готовы несколько гнёзд. Однако наша мама не любила их. Если её роста не хватает, чтобы сбить гнездо длинной жердью, зовёт на помощь Хайруша.

Хайруш – соседский мальчик. Мы с ним вместе росли. Будучи старше меня на год-другой, он был и сильнее меня, и бегал быстрее, и жизнь знал лучше. Как только на Агидели, бывало, тронется лёд, они с отцом отправлялись в сторону Нугуша – сплавлять лес. Оттуда он привозил нам в подарок очень красивые удилища, сделанные из ровных-ровных длинных ивовых прутьев. К тому же, он рассказывал о том, что видел в тех краях, что интересного им встречалось в пути, когда сплавляя плоты, возвращались по Агидели. Мы с увлечением слушали его.

– Эх, повидать бы эти нугушские края!..

Что особенно запомнилось – Хайруш очень любил взбираться на крыши разных строений, на вершины деревьев. Если надо разнести воронье гнездо – зови его! Если вдобавок вручить ему копейку-другую, никакое гнездо не спасётся от него, как бы высоко оно ни было…

А вот когда возвращались наши скворцы, поселявшиеся в дупле ветлы, возле нашего сарая, мы все безумно радовались. Я говорю «Наши скворцы». Они действительно наши, поскольку возвращаются в это гнездо как полноправные хозяева. Я с большим интересом, радуясь, наблюдал, как они выгоняли поселившихся в их отсутствие без всякого разрешения нахальных воробьёв, и даже, словно бы говоря «забирайте своё барахло!», гневно выбрасывали скопленную воробьями всякую мелочь. «Так вам и надо! – говорил я воробьям. – Не будете в другой раз захватывать чужие гнезда, а то захотели на готовенькое!..»

Другое наше богатство, которое бросается в глаза при выходе из дома или при входе с улицы, – ярко-зелёная мурава, покрывшая, точно новеньким ковром, весь наш двор. Расстелив на ней скатерть, мы пьём тут чай, в тёплые ночи ложимся тут же и спим. В перерывах между полевыми работами около мамы собираются солдатки – они целыми днями чешут языки, сидя на этом ковре, держа в руках каждая какое-нибудь рукоделье…

Говорят, что наше хозяйство когда-то было и покрепче, об этом говорили и имеющиеся надворные постройки. Но они мне казались не богатством, а бедностью нашей.

Против бокового окна – небольшая клеть. Примыкая к ней, к задворкам протянулся лапас (крытый навес). Другой его конец соединяется с помещениями для скота. Я помню их уже обветшалыми, старыми. Столбы покосились, плетёные стены осели, соломенные крыши прогнили… А ведь они когда-то были и новыми? Значит, когда-то мы были не слишком бедными? И неудивительно. Наш отец из довольно крепкой середняцкой семьи. Вдобавок и мама не из какой-нибудь захудалой семьи – дочь лавочника, бая Гиляза. По словам старших, её в девичестве называли «красавицей Ханифой». Такую девушку не отдадут за кого попало, лишь потому, что мать неродная. Почему же их хозяйство не только не развивалось, а наоборот, скатывалось всё ниже? Одна из причин этому, по-моему, вот какая: отец значительную часть жизни провёл в солдатах. Сначала продержали три года на действительной службе. Затем, когда уже начало укрепляться налаженное хозяйство, начинается японская война. Там промучили более двух лет. Вдобавок, нет и сыновей-помощников, как у дяди Ахметши. Первой родилась девочка. Родившиеся следом за ней и Мансур, и Мухтар умерли в младенческом возрасте,

А тут начинается Первая мировая война.

Вот что мне запомнилось. Дело было к вечеру. Видимо, на посиделки у мамы собрались несколько женщин-соседок, сидят с рукоделием, беседуя друг с другом. Мимо нашего дома прошёл – я не заметил, кто, – и что-то крикнул в окно. Услышав это, и мама, и спокойно разговаривавшие соседки вдруг громко зарыдали. Помню, в какой глубокой растерянности я оказался, ничего не понимая, недоумевая, что делать в такой жуткой ситуации. Меня всегда тревожило, пугало, когда плакали взрослые. Что с ними случилось? Какую страшную весть им сообщили? После я узнал: оказывается, сообщили о том, что нашего отца взяли на войну.

Таким образом, отец, оставив на мамины плечи свою девятилетнюю Марьям, семилетнего Мирсаяфа, трёхлетнюю Мадхию и четвёртого, ещё не родившегося нашего братишку Талху, отправился на германскую войну. Я начал более или менее серьёзно осознавать свой жизненный путь именно в годы этой Первой мировой войны.

В то время в нашем хозяйстве очень многого не хватало. Своего колодца нет, за водой ходим к Ахметше-абзы или к бабушке. Если надо баню затопить – тоже к ним. Такие необходимые ежедневно инструменты, как топор, пила, железные вилы, тоже вынуждены были просить у соседей. Даже уборной у нас не было. Из-за этого, конечно, к соседям не ходили, нас укрывали такие строения, как хлев, сарай, а чистить их помогали куры.

Как я уже сказал, всё это мне в то время казалось совершенно естественным, я никогда не думал, что мы бедные. И это неудивительно. Для того времени мы, на самом деле, были не особенно бедными. В нашей деревне и беднее нас достаточно было семей. У нас, по крайней мере, имелись лошадь и корова. Когда папа ушёл на войну, лошадь осталась у Ахметши-абзы. Они запрягали её, куда надо, вместе со своей лошадью, и нам помогали засеять и собрать наш небольшой урожай хлеба.

Я ещё при отце начал приобщаться к полевым работам. Наверное, была весна того года, когда началась война. Мы вдвоём с отцом вышли в поле сеять пшеницу. Самым трудным было встать раньше привычного. Хотя с вечера я лёг, вдохновлённый предстоящим событием, утром, не в силах расстаться со сладким сном, пытался сопротивляться маме.

– Ты ведь идёшь сеять хлеб, сынок, вставай уж.

– Да ну ещё, не пойду…

– Не пойдёшь?! – воскликнула мама с упрёком и удивлением. – Ты что, с ума сошёл? Ведь это самая большая радость – идти весной на первый сев! «Не пойду», видишь ли! Как только тебе не стыдно? Если бы меня кто взял!..

Такое искреннее удивление мамы разогнало сон. Мне, действительно, стало стыдно. С лёгкостью встал. Умылся. Радуясь, начал собираться. А почему бы не радоваться? Ведь так сказала мама. Самая большая, говорит, радость!

И я всей душой поверил этому. После того дня много раз случалось, что я шёл на работу, расставаясь со сладким сном. Как бы ни было трудно, терплю, вспомню слова мамы и заставляю себя радоваться, в крайнем случае, стараюсь казаться радующимся. И что интересно: очень часто это внушаемое самому себе чувство радости на самом деле превращалось в настоящую радость…

Мы добрались до поля. Папа распряг лошадь, дал ей сена и начал сеять пшеницу. Вместе с первыми горстями пшеницы бросил на чёрную землю белые яйца. Я собрал их в свою шапку¹². Папа больше ничего не заставил меня делать. Правда, сев верхом на лошадь, которую вёл под уздцы папа, я два-три раза объехал поле. Да и то он разрешил это, уступив моей горячей просьбе.

Когда папа ушёл на войну, сыновья Ахметши-абзы – то Закир-абзы, то Хусаин-абзы – стали брать на полевые работы к нашей лошади и меня. Они, конечно, не то, что отец, – не баловали. Пахать ли, боронить приходилось – сажали меня верхом на лошадь, которая шла впереди. Её уже никто под уздцы не ведёт: вести её правильно, с необходимой скоростью – моя обязанность. Если на поворотах я нечаянно свалюсь с лошади, никто не проявляет никакой жалости. Только ругают: «Размазня! Не можешь усидеть на лошади, идущей шагом». Если лошадь уклоняется немного в сторону от борозды, тоже по головке не гладят: «Глаза повылазили, что ли?!» А если, случится, забудешь название чего-нибудь из сбруи, смеются, издеваются: «Даже супонь не знаешь, тупица!»

Но я на все эти слова особенно не обижаюсь. Считаю, что так и полагается. Хоть и трудно, хотя и тяжело всё это выслушивать, считал во всём виноватым только себя.

Что раздирало душу – видеть, как принижают нашу лошадь. При пахоте её всегда запрягают коренником – на борозду. Длинный кнут пахаря с ременным концом большей частью падает на её спину. Когда ехали на работу или с работы, в телегу тоже всегда запрягали нашу лошадь. Мне плакать хочется от жалости к ней, но сказать ничего не могу. Чтобы облегчить себе душу, иногда пожалуюсь маме – она тоже ничего не может поделать: «А если скажут: «Тогда сами водитесь со своей лошадью и землю сами пашите!» – что тогда будешь делать?.. И за это спасибо».

В результате к десяти годам я неплохо усвоил полевые работы, подробно, во всех деталях, изучил сбрую, научился вскакивать самостоятельно, без посторонней помощи, на лошадь, скакать верхом во всю прыть. За то, что с такой суровостью приучали меня к работе, к самостоятельности, вспоминаю своих дядей только с чувством благодарности.

И всё-таки Закир-абзы и Хусаин-абзы были разными людьми. С Закиром-абзы мне было приятней. Он – старший сын Ахметши-абзы. Умел обращаться с ребёнком как старший. Если надо, не скупился и на слова утешения. Мы и так его любили. В длинные зимние ночи, он, бывало, заходил к нам посидеть, рассказывал всякие интересные истории, показывал удивительные фокусы, изумляя нас. Но мне очень редко приходилось выходить с ним в поле.