Читать книгу: «О вчерашнем – сегодня», страница 5

Что сразу бросалось в глаза в медресе – так это чёрная доска и счёты на ножках. Я только после, когда стал постарше, узнал, что это, оказывается, были признаки нового медресе, то есть джадитской школы. А парты были по-старому – низкие. Подогнув ноги, мы садились перед партами на пол без всякой подстилки. Но если бы пережитки старого медресе ограничивались партами, куда бы ни шло. Гидаят-хальфа, с виду такой симпатичный, приветливый, оказался чрезвычайно вспыльчивым человеком. Если заметит, что какой-нибудь мальчик во время урока слушает невнимательно или разговаривает с соседом, он без всякого предупреждения хлопает его по голове линейкой, которую держит в руке. А если нарушавший порядок ребёнок сидел за задней партой, и нельзя было дотянуться, чтобы ударить, то он запускал в него мелом. И ни капельки не промахнётся: кусок мела с кончик пальца величиной попадал точно в лоб озорного мальчишки. По четвергам он осматривал руки и уши шакирдов. Если отросли ногти, повернёт руки виновного ногтями вверх и ударит по концам ногтей линейкой. Когда мальчики кладут подаяние на стол, внимательно следит, кто какие деньги положил. Как только он угадывал, откуда мог знать? Если, бывало, какой-нибудь ребёнок утаит одну или две копейки из подаяния, которое послали родители, он тут же разоблачал его…

Кто мог подумать, что этот вспыльчивый хальфа будет иметь какое-то отношение к строительству нашего КамАЗа, на сегодняшний день прошумевшего на весь мир?

Мне приходилось слышать, что Гидаят Сагадиев в годы революции ушёл в ряды Красной Армии, что после стал одним из государственных деятелей Башкирии. Я знаю и то время, когда он приезжал в гости в Зирган то ли из Стерлитамака, то ли из Уфы. Видел я его самого или нет – но запомнился его сын. Шустренький, курносый мальчонка по имени Талгат. На нём была рубашка с поясом и карманами, сшитая из фабричной ткани, и короткие штаны. Если бы не это, я, может быть, и забыл бы его.

Когда я писал эту книгу (то есть по прошествии более шестидесяти лет, как я не видел Гидаята-хальфу), к нам, как землякам, вспомнив и о своём некотором родстве со стороны матери с моей женой, неожиданно явился этот Талгат. Несмотря на то, что он уже дошёл до пенсионного возраста, во всех его движениях, в лице, взгляде, словах кипела жизненная энергия. Оказывается, он приехал с женой и двумя сыновьями на строительство КамАЗа из Москвы, оставив благоустроенную, обеспеченную жизнь.

Не успел он, окончив московский институт, поработать как следует в качестве инженера-строителя, как началась война. Талгат сражается на Курско-Орловской дуге, участвует в боях по освобождению Гомеля, Жлобина, Варшавы, наконец, доходит до Берлина…

После войны в каких только строительствах он не участвует! Знаменитый город Салават, тамошний нефтехимкомбинат. Нефтепровод «Дружба», газовые трубы… Иртышско-Карагандинский канал, Саратовская ГЭС, Тольятти, наконец – КамАЗ!

Каждый раз, приезжая в Казань по делам городского строительства, он останавливается у нас, приносит с собой в наш дом свежее дыхание КамАЗа…

У Талгата я расспросил и о его отце.

Гидаят Сагадиев, действительно, с первых дней организации Красной Армии добровольно уходит на фронт. В 1919 году вступает в Коммунистическую партию. На Петроградском фронте сражается против Юденича в качестве комиссара отдельного башкирского кавалерийского корпуса. После гражданской войны становится первым комиссаром просвещения только что созданной Башкирской республики. Немного позднее, обучившись на специальных курсах, работает в Башглавсуде. В тридцатых годах по делам просвещения направляется в Киргизию. Стал жертвой репрессий 1937 года…

Лично меня суровость хальфы не коснулась. Думаю, не потому, что его братишка жил в нашем доме. Если провинится, то и своего брата он не щадил. По отношению к тем детям, которые усердно занимались, знали уроки, не нарушали порядки, он был очень приветлив. Я, по-видимому, был хорошего поведения, не допускал шалостей, которые сердили бы хальфу. А что касается знания урока… То, что другие учили в медресе, я уже дома выучил. Хальфа заметил это. Прошла всего неделя, как я стал ходить на занятия, а он уже перевёл меня из первого класса во второй. С этого и началось то, что в татарской школе я был на один класс впереди своих ровесников.

Когда я говорил, что с детских лет общался с книгой, имел в виду не только учебники старшей сестры Марьям-апа. У нас был ещё Бадретдин-джизни.

В городе Стерлитамак жила мамина старшая сестра. Мы называли её «маленькая абыстай». Это значит, что у мамы была ещё одна старшая сестра. Да, но я не знаю ни эту женщину, которая приходилась нам старшей абыстай, ни того, кем являлся её муж: по-видимому, их не было в живых. Помню их дом. Старшая дочь их, Мафтуха-апа, когда ни придёшь, тук-тук-тук стучала на швейной машинке, шила что-то. Её братишка по имени Носыркай, говорили, что он хромой. Не знаю, в какой степени он хромал, не помню, чтобы я видел, как ходит. Только вот что перед глазами: он постоянно, сидя подогнув ноги на саке, что-то писал, обмакивая в воду, скопившуюся на подоконнике, химический карандаш. Он не обращает на меня внимания – я с изумлением смотрю на него.

Влажные сине-фиолетовые строчки парами выстраиваются на тетрадной страничке. Стихи, что ли, переписывает? Сказал бы так, да рядом книги нет.

– Баит сочиняет, – говорили о нём.

Как я слышал от родителей, умерший юношей в трудные голодные годы Носыркай, должно быть, сочинил немало баитов. Вообще в нашей деревне появлялось много баитов. Я немало наслышался баитов о девушках, вышедших замуж втайне от родителей, об опозоренных женщинах, о трагических событиях, о ворах, избитых до смерти, о разных людях, ставших посмешищем или из-за чрезмерного высокомерия, или из-за чрезмерной наивности. Если бы у меня хватило ума записать их в своё время, ведь не повредило бы, да кто же знал?

Я хотел рассказать о маленькой абыстай. Не столько о ней самой, как о её муже – Бадретдине-джизни.

Бадретдин Гибадуллин был довольно известным для своего времени человеком. Жители Стерлитамака по-свойски называли его Бадри-учитель. По рассказам близко знавших его людей, он родился в Башкирии, в деревне Кабак, в многодетной бедной крестьянской семье. С детства горя желанием учиться, пешком отправился в Оренбург. Наверное, на его счастье, как раз в это время царским правительством была открыта учительская семинария для инородцев. Его туда приняли. Обучившиеся там люди должны были проводить работу не только по обучению детей инородцев русскому языку, но и вообще по их обрусению. В первую очередь, самим выпускникам семинарии было предложено перейти в христианскую веру. Однако среди учащихся, состоявших в большинстве из людей, исповедующих мусульманскую веру, почти не нашлось таких, кто принял бы это предложение. Увидев это, царское правительство, говорят, уже после первого выпуска велело закрыть семинарию.

Бадретдин тоже, конечно, не крестился. Однако он довольно хорошо усвоил, что в условиях России для того, чтобы стать человеком передовой для своего времени культуры, то есть для того, чтобы просвещать свой народ, необходимо знать русский язык, и всю свою жизнь он посвятил обучению башкирских и татарских детей русскому языку. Сначала его послали в одну башкирскую деревню. Тёмные деревенские люди, никогда не знавшие никаких школ, не только не обрадовались тому, что их детей вдруг стали обучать русскому языку, а наоборот, перепугались. Царь не станет это делать из добрых побуждений, наверно, собирается окрестить народ. А увидев ещё и грифельные доски, которые вручил детям учитель, не смогли этого вытерпеть и вообще отказались посылать детей в школу.

Какие ещё пришлось ему преодолеть пути, не знаю, но его деятельность не ограничилась обучением детей. Насколько я помню, Бадретдин-джизни занимался также в городе Стерлитамак изданием и продажей книг в товариществе «Калям».

Когда папа был на войне, наша мама съездила в гости к этой маленькой абыстай. Наверное, привезла оттуда и вкусные городские гостинцы. А вот то, что она привезла очень много книг, заполнив ими простой холщовый мешок, не забывается. Названия всех книг, разумеется, не сохранились в памяти. Об авторах и говорить нечего. И тем не менее, наверно уж мама специально показала, – обратили внимание на книги с именем самого Бадретдина-джизни. На обложках книг с названиями «Асылмыш кунак», «Шерлок Холмс» стояла фамилия «Б. Гибадуллин», он их издал, переведя на татарский язык.

– А вот эту книгу написала твоя Раифа-апа, – сказала мама.

Книга оказалась очень интересной сказкой под названием «Ертанач»¹⁷. На обложке, действительно, было написано: «Раифа Гибадуллина».

Я помню одно любопытное свойство книг, выпущенных с участием Бадретдина Гибадуллина: в них, вместо обычного для книг того времени изречения из Корана – бисмиллы, была напечатана пословица «Брось тому хлеба, кто бросает в тебя камни». Секрет этого я понял, когда прошли годы, когда я уже поучился немного, когда увидел и узнал самого Бадретдина-джизни: оказывается, он очень любил Льва Толстого и старался жить по его философии.

Когда я увидел их имена напечатанными на обложках книг, и сам Бадретдин-джизни, и его старшая дочь Раифа показались мне обладателями чудесной силы, существами, живущими на недосягаемой высоте, совсем в другом мире – в мире баев и царей.

Из книг, привезённых мамой, запомнились ещё «Жизнь бедного раба» (я только после узнал, что это был перевод «Хижины дяди Тома»), «Аист и червяк», «Зильзиля» («Землетрясение») «Водяная», «Паршивый мальчик», «Озорной Фаим», «Весенняя капель», «Гиена из Суматры», «Человек», «Башкирская девушка Магинур», «Диван¹⁸ Г. Тукаева» и ещё несколько сборников стихов и песен. Вдобавок к этому были и отдельные номера журналов «Ак юл» («Светлый путь»), «Анг» («Разум»), «Кармак» («Крючок»), «Чукеч» («Молот»), «Ялт-йолт» («Сверкание»).

И Марьям-апа, и я, забыв обо всём на свете, набросились на эти книги. Через нас они разошлись и по рукам школьников. Мама и сама не осталась в стороне. Писать она не умела, а читать книги очень любила¹⁹. Однако она не может всецело отдаваться этому увлекательному делу, как мы, да и нас вынуждена одёргивать, если мы, чрезмерно увлекаясь чтением, забывали о своих домашних обязанностях, и даже вырывала у нас книгу из рук, если мы не могли от неё оторваться.

К четвёртому классу я уже перешёл учиться в медресе старого прихода. И только тогда узнал, что в этом приходе, кроме Гинията-муллы, был ещё имам Сагитджан. Молодого, довольно образованного для своего времени имама, на самом деле неплохо знающего арабский язык, старающегося связать мусульманскую веру не с потусторонним миром, а больше с этим светом, обычно называли не муллой, а Сагитджан-хальфой²⁰ (учителем Сагитджаном). Он преподавал у старшеклассников – мы, ученики младших классов, редко видели его. Нашим учителем был Гариф-хальфа. О нём мне запомнилось следующее: это был приезжий симпатичный парень. Жил в одной комнате со своим помощником Хади-хальфой. Женившись, перешёл к тестю.

Гариф-хальфа очень аккуратно одевался, в присутствии детей держал себя довольно важно. Должно быть, поэтому нам ближе был его помощник Хади. Близость заключалась в том, что во время экзаменов он заранее говорил нам, кому какой вопрос будет задан. Правда, прежде чем сделать это, он долго ломается, на простые уговоры не поддаётся, только лишь когда мальчики побогаче, позажиточней начинают сулить разные подарки – деньгами ли, вещами ли – тот вроде бы немного смягчается и с условием, что мы об этом не проговоримся ни старшему хальфе, ни мулле, ни даже родителям, заставив нас снова и снова поклясться, что мы будем крепко хранить тайну, соглашается, наконец, исполнить нашу просьбу. И как он, бывало, сдержит своё слово, так и мы прочно храним тайну, для нас и самих было очень хорошо, что об этом никто не знал.

Шакирд, заранее знавший, какой вопрос ему будет задан, каким бы тупым ребёнком ни был, не терялся. Дома он, прочтя ответ раз сорок, заучивал наизусть.

Шуточное ли дело для глубоко невежественных в большинстве своём отцов слышать своими ушами, как его дети чётко отвечают перед всем честным народом на любой, самый сложный вопрос. И хальфе почёт! И для муллы, держащего в своём приходе такого хальфу, почётно!..

Джадитская школа, в которой мы учились, была, несомненно, большим прогрессом по сравнению со старыми медресе, в которых учились наши родители. В течение четырёх лет мы там научились отлично читать и писать. Узнали, что дважды два – четыре, а семью семь – сорок девять, что земля круглая, и не солнце вращается вокруг земли, а наоборот, земля вокруг солнца, короче, неплохо для того времени усвоили арифметику и географию. Вместе с тем мы, не понимая ни одного словечка, научились читать арабские тексты в полном соответствии с правилами таджвита²¹. Ни словечка не понимая, мы прочитали эфтияк²² и начали осваивать Коран. Не понимая ни слова, научились читать молитвы пяти намазов. Я не помню, чтобы мы изучали историю нашего народа, но книги «История ислама», «История пророков» мы читали.

Вдобавок ещё и уроки религии в первые часы в школе, открывшейся специально для обучения на русском языке.

На этих уроках, конечно, не ставится целью учить арабский язык, имеется в виду только вникнуть в смысл слов пророка.

Правда, мы слышали, как учащиеся старших классов учили правила грамматики арабского языка. В наши уши проникало, как они непрерывно повторяли «зараба-зарабау-у», изучая формы времени глагола «ударить», и монотонно бубнили: «ударила эта женщина в прошедшем времени, ударяет эта женщина в настоящем времени, ударит эта женщина в будущем времени». Эти бессмысленные выражения в то время казались нам словами какой-то таинственной науки, мы мечтали о том, что сами будем учить это, овладеем их секретом. Однако моим одноклассникам не довелось учиться в рушди (старшем – шестом классе).

Расстроившись на уроке Гатауллы-муллы, я не скоро пришёл в хорошее расположение духа. Я чувствовал себя как-то виноватым перед своими товарищами. мне и на Герман-тау идти не захотелось…

Так называемая «Германская гора» – это вот что: в наше село приехало несколько семей переселенцев из тех мест, где шла война, – беженцы из Австрии. Хотя они и бежали от нужды, но, по-видимому, были не очень уж бедными: они квартировались у наиболее зажиточных людей с большим домом. Хотя в Зиргане проживало немало довольно крупных баев, однако ещё не было людей, построивших двухэтажный дом. Единственный в селе двухэтажный дом принадлежал Кисакею-абзы. Одна из семей беженцев остановилась в этом доме. Поскольку это было недалеко от нас, мы больше встречались с ними. Имена старших не сохранились в моей памяти, а детей помню. Две дочери по имени Рита и Тамара, сын – Рустик. Эти красивые беленькие дети, одетые совсем не по-нашему – в короткие штанишки и платья без рукавов, почти в первое же лето научились говорить по-татарски. Не только дети, но и родители. Только те говорили несколько ломая и коверкая язык, а Рита с Тамарой и Рустик так, что не отличишь от татар. Мы начали было немного учиться у них и немецкому, но они так быстро усвоили татарский, что наше обучение не пошло дальше запоминания ради интереса некоторых отдельных слов.

Их отец построил для детей на огороде Кисакея-абзы огромную снежную гору. Зимой кататься с горки, сев на маленькие сани или ледянку – это издавна существующее в деревне развлечение. Но мы большей частью пользовались созданными самой природой горами и оврагами. Если иногда и сооружали сами горку, она получалась у нас очень маленькой и была не особенно гладкой. А гора, сделанная немцами!.. Увидев её, сначала смотришь в изумлении. Сложили выше крыши хлева. С двух сторон по краям вырезанные из самого снега ровные-ровные ступени. Пологая, далеко-далеко протянувшаяся поверхность горы гладкая, как зеркало. Ещё и широкая! Гора кончается, а гладкая полоса тянется до самого конца огорода.

Я о ней слышал от мальчишек ещё до того, как сам увидел. Успели и название дать – «Герман-тау». Вначале с этой горы катались Тамара с Ритой и Рустиком. Вместе с ними и папа с мамой… Поскольку на их огороде, не остались в стороне и дочери Кисакея. А потом уж пригласили и других мальчишек, которые смотрели через ограду, не решаясь не то что подойти близко к горе, но даже зайти в огород.

Когда я увидел, она была окружена целой толпой мальчишек. Кто катится, улёгшись рядом по двое-трое, кто скользит, стоя на ногах, прыгая и приплясывая, падая и вскакивая на ноги – чего только не вытворяют! Что интересно: для того, чтобы скатиться с германской горы, не нужно ни санок, ни ледянки. Кто подложит под себя дощечку, кто – обычную рогожу. А у некоторых ничего под собой нет, кроме полы бешмета… Все катятся! Лучше всего – мальчишки, обутые в лапти. Некоторые, специально наступив на воду, обледенили подошвы. Эти, съехав с горы, катятся, не останавливаясь, пока не кончится ледяная дорожка, едут, пока не уткнутся в ограду на самом конце огорода. А шуму там! Нет ни одного, кто не выкрикнул бы что-нибудь. Не кричать и невозможно: разве можно удержать чувства радости, восторга, переполняющие сердце, когда скатываешься со скоростью летящей птицы! Хочется кричать, заставить людей посмотреть на тебя. Ну и ловкие же бестии, однако, эти германцы! И как не поленились? Ведь для ребятишек!..

В ту зиму, наверное, если и были, то очень редко, дни, когда мы после школы не отправлялись на германскую гору. Если только родители не нарушат план, поручив какое-нибудь дело, казалось невозможным не пойти туда. Хотя приближалась весна, и дни становились теплее, гора ещё не сдавалась, вечерами возле неё жизнь так и кипела. Тем не менее, в тот день мне не хотелось идти туда. На следующий день я не рвался, как обычно, и в школу. Обычно, я всегда старался прийти как можно раньше, чтобы до начала уроков немного порезвиться с мальчишками.

Пришёл, точно рассчитав время начала урока. Нерешительно зашёл, думая, вспомнят или не вспомнят вчерашнее, как, интересно, встретят?..

Что такое? Мулла всегда приходил очень точно, без опоздания. А сегодня?

Пора уже начинать урок. В школе какая-то суета. На меня никто не обращает внимания. Муллы совсем не видно. Учителя и подавно нет. Его урок после урока муллы… Мальчишки чем-то возбуждены, взволнованы. Все сгрудились возле классной доски. Глядя на пол, громко ругаются, выкрикивают проклятия. Вырываются довольно крепкие бранные слова. Может, поймали какого-нибудь вора? Или уж все вместе бьют кого-то? Слышны удары, пинки…

Подошёл ближе. Пробрался в середину группы. Смотрю… на полу – царь!..

На передней стене классной комнаты висел портрет царя в застеклённой раме. Может, потому, что глаза привыкли, обычно я на него и не смотрел, даже внимания не обращал. Увидев, что портрет самого царя, а не кого-нибудь, так позорно валяется на полу, я обратил внимание: он, оказывается, намного больше, чем был тогда, когда висел на стене. Украшен погонами с бахромой-позументами, какой-то канителью. А теперь мальчишки поверх его рыжих усов добавили новые усы – фиолетовыми чернилами, к плешивой голове пририсовали рога. Ноги, обутые в толстые, неуклюжие, подшитые и оставляющие при каждом шаге мокрые следы валенки или лапти с портянками, наперегонки стараются пнуть царя в голову, рот, грудь… Один мальчик, выделявшийся среди других своей бойкостью и злостью, хрипловатым, но, сколько бы ни кричал, неиссякаемым, сильным, сердито гудящим голосом орал на портрет царя:

– Хватит! Много ты пил нашей крови! Давно бы тебе так! На! Подыхай!..

Вот тебе царь! Личность пострашнее Бога, о которой плохо даже заикнуться нельзя было!

В тот день мулла совсем не пришёл. Учитель в своё время явился. Увидев, какое в школе столпотворение, не растерялся. Велел нам занять свои места. Убрав из-под ног портрет царя, сунул его под печку. Видно, он и сам не был готов к этому событию, ничего не смог объяснить. Заявив что-то вроде «свергать царя не наше дело», хотел продолжить урок как обычно. Однако, видя, что мальчики сидеть спокойно не могут, что занятия совершенно расстроились, отпустил всех по домам.

С этого и пошло…

II. Свобода – хоррият

1. Почему нет мира? Папа вернулся. Дус²³. Куллама. Пиши, сынок! Огурцы

После свержения царя запомнившимся на всю жизнь новшеством для нас было следующее: через некоторое время мы, ученики школ двух приходов под руководством наших учителей, собравшись, ходили с песнями по улицам. Помню и некоторые песни.

 
Настал рассвет, зажглась заря, в стране родной
Свободы солнце засияло.
Пришёл к нам праздник, светлый день,
Мир новый, радостный родился…
 

Из другой песни запомнились такие строки:

 
Старайтесь, дети, заботьтесь о нации.
Будьте едиными, дети, вы – последователи пророка.
Последователи, последователи,
Последователи вы пророка!..
 

И ещё запомнилось: мы ходили не только по своим, татарским улицам, поднялись и на большую улицу, дошли до базарной площади, что против церкви.

Вышли в тот день и ученики русской школы, мы с ними встретились возле кантуры (конторы, так называли татары дом волостного управления).

Среди народа, собравшегося в тот день на площади, было много не только детей с учителями, но и деревенских жителей. И русских, и татар. Не только мужики – среди них были и муллы, и попы. Можно было увидеть и больших баев, и старых солдат в шинелях без погон и серых папахах, и бойких солдаток.

Было много выступающих, которые говорили, поднявшись на крыльцо конторы. А сколько шума-гама, сколько торжества! Радость, ликование! Кого-то бранили, кому-то грозили. Но, пожалуй, было только три слова, которые навечно запали в душу. И даже не три, а два.

– Революция!

И звучавшее на двух языках одно и то же слово:

– Свобода! Хоррият!

Татары, выступая с речью, большей частью говорили, соединяя эти два слова – «Слабуда-хоррият!»

Мы уже понимали, что эти слова означали «воля, независимость». Значит, свобода ругать царя. Свобода и татарам говорить на собрании всё, что хочется. Свобода!.. Солдатки совсем расхрабрились. При любом удобном случае везде кричат: «Почему всё ещё не возвращают наших мужей? Почему всё ещё нет мира?»

То, что особенно пришлось по сердцу таким, как мы: начиная с этого дня мальчишки получили свободу разгуливать по всему селу. Хочешь – ходи по русской улице, хочешь – зайди на чувашскую улицу – никто тебя не тронет. Если русские мальчишки спустятся на татарскую улицу – мы их тоже не трогаем.

Прежде, бывало, собравшись в переулках между русскими улицами и татарской стороной, бросались камнями друг в друга, иногда даже вступали в рукопашную. Эта привычка тоже кончилась. Мы теперь не трогали не только русских мальчишек, но даже свиней. А раньше свиньям, зашедшим на татарскую улицу, житья не было. Мы избивали их до изнеможения, науськивали на них собак. От этих диких выходок нас и взрослые не удерживали, некоторые мужики даже сами принимали участие. Сильно ударить палкой или швырнуть камнем либо кирпичом в ничем не провинившееся животное считалось святым делом. Такой же была и судьба попавших на русскую улицу татарских коз: русские мальчишки били их, пока не надоест, навешивали на шею, на хвост, на рога старые лапти, истрёпанные веники – издевались, как могли. Если подумать, странное ведь дело! Как будто всем этим диким обычаям учил сам царь! Как только его скинули с трона, народ на глазах переменился. Значит, несмотря на различие в вере и национальности, народ стосковался по дружной, мирной жизни.

Когда свергли царя, говорили, что теперь и баи присмиреют. Нет, их это не тронуло. Даже наоборот, они ещё больше заважничали. Мельница Клеменкова гудит по-прежнему, и в волости особых изменений нет, говорят, что делами вершат всё те же люди. Магазины открыты. И на базарной площади, и на татарской улице торговля идёт вовсю…

Почему я помню, что работали магазины? Однажды мама послала меня купить керосину. Несусь во всю прыть. В руке – бутылка. В переулке Чёрного барана показалась подвода. Смотрю, в телеге, запряжённой одной лошадью, сидят двое. Один – Закир-абзы. Второй – какой-то солдат. На нём блёклая зелёная рубаха, на голове – картуз. Не успел я даже посмотреть на него внимательней, как Закир-абзы, увидев меня, крикнул:

– А вон Мирсаяф!..

Солдат улыбнулся. Тут я заметил, что у него есть и довольно длинные рыжеватые, с загнутыми немного концами, усы, и почему-то ускорил шаг.

– Мирсаяф, постой! Иди сюда. Вот, привёз твоего отца!

Я был изумлён. В это время солдат соскочил с арбы и поспешил ко мне. Что тут со мной случилось – не знаю. То ли застеснявшись, то ли крайне растерявшись, я со всех ног кинулся к магазину. Пошёл ли отец за мной, сказал ли что-нибудь – я ничего не видел, не слышал. Не хватило сил, чтобы обернуться и посмотреть.

В магазине, как обычно, кому-то что-то взвешивали, несколько мужиков-бездельников болтали о том о сём. Встал я в сторонке, не спешу говорить, что мне надо, молчу, жду, пока освободится продавец. Но мне не дали прийти в себя, собраться с мыслями – с улицы вошёл ещё один человек. Прежде всего он заметил меня.

– Это же сын Масалима-абзы! Что ты тут стоишь? Ведь твой отец приехал!

Все загалдели.

– Отпустите ему скорее, – сказал один. – У мальчика сердце не на месте. Наверное, не терпится увидеть отца.

Как «мальчик, у которого вернулся отец», я чувствовал себя как бы виноватым и почему-то стеснялся. Еле-еле смог сказать, что мне надо…

Тот человек сказал правильно, у меня сердце было не на месте. Но насчёт того, что мне не терпится увидеть отца? Нет, я не спешил встретиться с отцом – пошёл так медленно, как никогда не ходил. Как показаться отцу на глаза? Как с ним поздороваться? Что ему сказать?..

Что это такое? Что за состояние? – до сего дня не могу толком понять. Ведь я три года ждал папу. Случалось, что безмерно тосковал. Мало, что ли, я видел его во сне? Мало ли мечтал: вот, мол, приедет отец – мы и то сделаем, и это сделаем, и туда пойдём, и вот сюда пойдём? Разве мало было вечеров, когда я, произнеся агузе-бисмиллу по всем правилам, от всей души, старательно, ничуть не ленясь, прочитывал и альхам²⁴ и после обычного «Ва ля-д-даллин, аминь»²⁵ засыпал, повторяя: «О Боже, скорей бы вернулся папа, о Боже, скорей бы вернулся папа!»

Вот и исполнилось моё желание, папа вернулся. А я?.. Где уж там кинуться ему в объятия с криком: «Папа!» Не хватает смелости подойти к нему, показаться ему на глаза. Стыжусь, что ли?.. Какой же в этом стыд – поздороваться с человеком, которого любишь, по которому соскучился? Если это страх – опять непонятно. Он ведь тоже соскучился по мне. Может быть, я виноват перед ним? Да нет, бояться никаких причин нет. Вот так растеряться, застыдиться без всяких на то оснований, испугаться, когда нечего бояться – разве это само по себе не стыдно? Если подумать, так-то ведь оно так, но разве в такое время можешь думать? В такое время мысли убегают. Остаётся только пламя вспыхнувшего вдруг во всём твоём теле, как лихорадка, бессмысленного горячего чувства. Если смотреть с точки зрения природы, может быть, этому и есть какое-то объяснение. Только нормальное это состояние или болезненное – я до сего дня не могу понять.

«До сего дня», – говорю я. Потому что в течение всей жизни меня преследует эта «болезнь». Хотя с годами и ослабела, не так сильна, как в детстве, не могу сейчас сказать, что она совсем меня оставила. Было время, когда я старался бороться с ней, считая социальной болезнью. Рос в бедной семье, чувствуя себя униженным перед богатыми – «счастливыми»… Мало того, я искал причины, уходящие корнями глубже – жизнь нашего народа в течение веков в унижении, национальном угнетении, да ещё вдобавок впитанные в мозги через мусульманскую веру законы рабства. Я и сейчас не могу отбросить их отрицательной роли. Но ведь из живущих в одинаковых условиях, даже в одной и той же семье, детей, рождённых одними и теми же родителями, вырастают люди разной натуры. Одни стеснительны, застенчивы, вроде меня, у других с малолетства бойкий, огневой характер. Что утешает: такая моя натура никогда не мешала мне быть честным в работе и справедливым по отношению к людям, быть верным своему гражданскому долгу.

И всё-таки, когда это чрезмерно, я думаю, стеснительность, застенчивость – не есть хорошие качества. Особенно в условиях прожитой нами жизни. Разве не было трудных времён, когда, если не проявить определённую активность для удовлетворения своих личных потребностей, для материального обеспечения, то лишаешься возможности получить даже то, что тебе полагается по закону. Правда, я никогда не завидовал своим знакомым, которые, благодаря своей чрезмерной активности, урывали больше того, что им полагалось, и пышущие румянцем щеголяли в дорогих мехах перед бледнолицыми честными, скромно одетыми людьми. Наоборот, такие во мне всегда вызывали только невесёлые мысли. И вместе с тем, во время материальных трудностей в стране – в такие дни, когда всем по норме отпускались продукты и предметы быта, конечно, совсем не геройство не получать даже того, что тебе полагается, и только туже затягивать ремень, стараясь оправдаться своей скромностью и чрезвычайной честностью.

Есть ещё и такая сторона: некоторые неправильно понимают твою робость. Я слышал из уст моих близких знакомых, вместе с которыми очень долго довелось быть вместе: оказывается, при первой встрече я казался им или очень гордым, или скрытным, себе на уме.

Некоторые из бывших красавиц, к которым я, будучи юношей, не решался подойти, уже став бабушками, открыли мне секрет и сильно меня рассмешили:

– Парнем вы были очень гордым и важным, – говорили они мне, – такие, как мы, не могли осмелиться даже близко к вам подойти…

Что я так много рассуждаю об этой особенности моей натуры, сопровождавшей меня всю жизнь, иногда приносившей мне вред, а иной раз пользу? Почему именно на этом месте? Возможно, именно в эти минуты встречи с отцом, которого я и так знал мало, и долго жил в разлуке с ним, – именно тут моя застенчивость впервые так сильно дала себя почувствовать.

Это ещё не было окончательным возвращением отца, на той же неделе мы проводили его обратно. Сколько времени он гостил, что делал – запомнил я только следующее: отец заменил опасно обвисшие потолочные доски, и мы, дети, в те дни спали все кучей в боковушке на маленьком саке, почти наполовину занятом посудой. Когда папы не было, мы спали в комнате, облепив с обеих сторон маму.

Вскоре отец опять вернулся. На этот раз уже насовсем. По-видимому, я ещё не интересовался тогда, где он служил и в каком чине вернулся. Помню только слово «Житомир» в одном из его писем, пришедших с фронта, и запомнилось, что на погоне была нашита поперёк узенькая тонкая полоска. Значение её отец сам объяснил. Не у всех солдат, оказывается, бывают такие погоны, такие полоски нашиваются только на погоны «яфратила»! Значит, наш отец был ефрейтором. Невелик чин для человека, девять лет жизни отдавшего солдатской службе.