Читать книгу: «Вызволение сути», страница 46

Внизу статьи репортёр втиснул, по моей настоятельной просьбе, рекламу о выставке картин Михаила Кулакова, которую я тогда подготавливал. Материал появился в St. Paul Pioneer Press, 17 October, 1977.

Поначалу мы вчетвером жили в одной квартире, мы отказались от предложенной родителям отдельной квартиры, чтобы жить вместе, как всегда жили. Вскоре моя сестра переехала жить в студенческое общежитие университета, где она стала учиться. А я с родителями продолжали жить втроём, поставив цель – поскорей купить дом. В 1978 году я заполнил свой первый отчёт по налогам, и вскоре получил от государства переплаченные 2000 долларов. Эти деньги послужили первым взносом, и мы получили заём из банка для покупки дома.

В день когда мы переехали из квартиры в дом, пришёл наш багаж из Ленинграда, добиравшийся до нас по морю. Мы всё волновались, что он придёт до въезда в дом, и нам будет негде держать мебель и книги – то, из чего состоял наш багаж, так как только эти “ценности” разрешалось вывозить эмигрантам. Мебель мы продали когда родители через 23 года переехали в кондоминиум, а большинство привезённых книг до сих пор у меня пылится, ибо не то что покупать, но и брать их бесплатно никто не хочет.

За перевозку этого багажа тоже заплатила еврейская община. Но именно эту сумму мы должны были вернуть – заём был беспроцентный. И мы, разумеется, вернули, платя каждый месяц сколько могли.

Теперь о Peltsman Corporation, которая обеспечила мне финансовую возможность заниматься женщинами, литературой и прочими радостями. А точнее – всё обеспечил мой папа. И конечно же, – мама, она всегда поддерживала папу и меня и помогала нам во всём.

Ещё до покупки дома папа устроился на работу инженером и участвовал в проектировке танков для Израиля, и мама начала работать помощницей секретарши на той же фирме, что и папа.

Родители нашли работу не без помощи раввина Max S. из синагоги, в которую мы ходили по пятницам. Во время службы я слушал мелодичные еврейские песни и писал стихи на программке.

Папа знал лишь несколько английских слов, к тому же ему пришлось переучиваться с метрической системы на английскую. Но папа был замечательный инженер-механик, и он изъяснялся со своими коллегами на работе с помощью рисования технических набросков и создания чертежей. Его начальник-израильтянин подходил к папе и разводил ладони на разную длину друг от друга, а папа должен был на глаз определить, какое расстояние между ладонями в дюймах. Так проходило практическое обучение английской системе единиц.

Поначалу, до того как папа нашёл инженерную работу, он был готов работать таксистом, уборщиком – кем угодно, только бы начать жить, как настоящий американец, и никого не обременять. Но когда папа стал успешно работать инженером, он сразу начал мечтать открыть собственную компанию. В СССР у папы было много изобретений, причём внедрённых в производство, которые давали деньги, значительные по советским масштабам. Так, в сибирском городе Искитым был завод, который изготовлял машины для горячего литья керамики под давлением, на которые у папы было авторское свидетельство.

Вот мы, посоветовавшись, решили, что папа напишет о себе и о своих изобретениях, я переведу на английский, и пошлю это письмо в технические компании Миннесоты.

Одна из крупнейших компаний в США, в которой имелось отделение по производству керамических изделий, откликнулась. Нас пригласили на деловой ланч¹⁶, где мы познакомились с начальником этого отделения Чарли М. и другими шишками. Чарли отнёсся к нам с искренним расположением, а к папиным машинам с большим интересом. На пробу он дал папе разработать несколько мелких конструкторских решений, что папа легко и быстро сделал, потом он отправил нас слетать в другой штат, где находился их завод, чтобы папа прошёлся по цехам и сделал технические предложения по улучшению производства. Сделали и это.

Вскоре Чарли дал нам понять, что его фирма хочет разместить заказ на автоматическую литьевую машину. Тут мы сразу столкнулись с массой проблем из-за полного отсутствия американского опыта в бизнесе, в производстве и самое главное – из-за полного отсутствия деловой хватки.

Мы опять обратились к нашему раввину-благодетелю за советом, и он познакомил нас с влиятельным членом синагоги Sid C. – владельцем компании по продажам механического инструмента и оборудования. Он тоже заинтересовался папиной машиной, а главное – близящимся заказом из огромной компании.

Мы заключили с ним договор о совместной работе и познакомили его с Чарли. Папа и я с восхищением наблюдали, как наш новый партнёр легко и верно разговаривает с Чарли и целенаправленно ведёт нас к получению заказа. Он делал то, что нам бы и в голову не пришло, а приди – мы бы не осмелились это сделать.

Разительным примером было установление цены за проектировку и изготовление машины. Мы с папой подсчитали на пальцах и пришли к сумме 80 тысяч долларов, да и то, она казалась нам нагло высокой. А Сид прямо спросил Чарли, какой у него выделен бюджет на этот проект. 200 тысяч долларов – поведал наш будущий заказчик. И когда мы стали подготавливать техническую смету (к тому времени я уже знал что такое quotation и как её делать), то наш партнёр, не задумываясь, поставил цену 200 тысяч долларов. Мы с папой заволновались, что Чарли увидит такую огромную цену и не разместит заказ. Но Сид заверил нас, что раз у Чарли такой бюджет, значит он готов заплатить и заплатит эту сумму. И действительно, через пару недель мы получили заказ.

Счастью нашему не было предела.

Это был 1979 год. Папа стал президентом нашей новой компании, я – вице президентом. А Сид даже не сделал себе визитки и не взял себе никакой должности – у него было других достаточно, и его не впечатляли звания, а лишь деньги.

Сид занимался делами: он выделил в здании своей фирмы комнату для папы, где установили кульман и закупили все принадлежности для конструирования машины. Сид поручил одной из секретарш печатать наши письма, отвечать на звонки и пр. Сид нашёл маленькую компанию с механическим цехом, которая должна была изготавливать детали, закупать узлы и делать сборку машины по папиным чертежам и указаниям и т. д.

Папа сделал комплект чертежей своего детища за несколько месяцев. Его чрезвычайно вдохновляло то, что он купил новый белый Кадиллак Эльдорадо, и при его жаркой любви с детства к автомобилям всё это воспринималась абсолютным чудом, как и президентство в собственной корпорации.

Так началось наше дальнее деловое плавание вдвоём с папой, а потом и с мамой, которая стала работать у нас секретаршей. Мы проплыли 33 года, и после смерти папы я продолжал его дело по мере своих сил.

За девять месяцев до папиной смерти в 2011 году произошло значительное по своему глубокому смыслу событие. Мы получили заказ на наши машины из России. В то время папа уже не участвовал в работе компании, и я несколько лет руководил производством сам. На установку изготовленных машин я отправил в Москву механика и электрика. По возвращении, они показали мне фотографии, которые они сделали в процессе установки и испытания машин. На одной из фотографий я обратил внимание на оборудование, стоявшее рядом с одной из наших машин. Оно смотрелось как давняя модель папиной литьевой машины. Электрик подтвердил, что это – действительно, старая установка, которая работала в цеху заказчика с давних времён, но к которой они уже не могут найти запасных деталей, а потому она стоит в нерабочем состоянии. И тогда я узнал в этой машине первую литьевую машину, которую изготовляли по папиному авторскому изобретению в 60-70х годах в Искитыме.

Я показал фотографию папе, и он радостно и с недоумением подтвердил, что это – его советская машина.

Круг замкнулся: через полвека папина американская машина встала рядом с папиной советской машиной в России. И, что самое главное, папа увидел это при жизни.

Милиционеры и полицейские

В СССР мы всей семьёй дружно, как и большинство советских людей не любили милиционеров. Папа особенно недолюбливал гаишников, как и всякий машиновладелец. Папа вынужден был общаться с гаишниками, когда они останавливали его и грозили “проколоть талон”, пока не получали взятки.

Нечто подобное происходило и с ежегодным техосмотром машины.

В своих других ипостасях милиционеры тоже были мало привлекательны. Так, они меня не раз прихватывали из-за перехода улицы в неположенном месте.

С милиционерами уголовного розыска нам, к счастью, не приходилось иметь дела.

Да и вообще, в основном, плюгавые, безграмотные, наглые существа в плохо сидящей на них форме были объектом всеобщего опасливого презрения и насмешек, а подчас и ненависти.

И вот наступил октябрь 1977 года – родители прилетели в Миннеаполис из Италии, где жили несколько месяцев, ожидая визы в США.

Счастливые, восторженные, мы с сестрой везём папу и маму к нам в квартиру. Там накрыт стол, и мы говорим, говорим, не веря, что мы снова вместе, и снова обнимаемся, целуемся.

Уже за полночь, и все, полные чувств и впечатлений, укладываемся спать.

Вдруг среди ночи меня осторожно будит мама:

– Папе плохо с сердцем.

Я вскакиваю, бегу в спальню. Папа лежит в кровати, держится рукой за сердце и стонет.

Я сразу вызываю Ambulance (скорую помощь). Буквально через три минуты, стук в дверь, и в квартиру входит полицейский метра два ростом, широкоплечий, в руках у него медицинский чемоданчик, на боку пистолет и наручники. Он идёт быстрым шагом в спальню, склоняется над папой, щупает пульс, я перевожу вопросы и папины ответы о характере боли и пр. Попутно, полицейский переговаривается по радио со скорой помощью, которая приезжает через пару минут после полицейского.

Так мы узнали, что полицейские приезжают первыми.

Папе при виде могучего, вооружённого и заботливого полицейского, сразу стало легче, но всё равно мы решили взять его в больницу на обследование. Оказалось, что причиной боли было не сердце, а желчный пузырь, который потом успешно удалили. Но папа всё равно считал, что полицейский спас ему жизнь.

С тех пор папа влюбился в американских полицейских да и все мы – тоже. И за всё время последующей жизни американские полицейские были только помощниками и друзьями. Даже тогда, когда они доброжелательно штрафовали папу за превышение скорости.

И папа не пытался предлагать им взятку, поскольку он не хотел омрачать в себе образ американского полицейского.

Железо и мякоть

Мой папа, любитель всякой механики, всегда стремился всё чинить и сооружать сам. От этого он получал огромное удовольствие и удовлетворение. Так в детстве, я вынужден был помогать папе в ремонте машины, а в зрелости – в производстве механизмов, которые папа проектировал.

Я же – прямая противоположность в этой области. Я получаю огромное удовольствие и удовлетворение, когда я нанимаю кого-то, чтобы тот сделал за меня механическую работу.

Мне не интересно влиять на механизмы и всякого рода железо, мне интересно влиять на сердца людей и на их другие органы.

Однако именно благодаря продажам изготовленного железа, я смог позволить себе беззаботное увлечение женской мякотью.

Папа был прав. Но и я не ошибся.

Стихи между строк

Когда в 1976 году я покидал свою пресловутую родину, власть, в ней царившая, запрещала уезжающим брать с собой что-либо рукописное или напечатанное на машинке. Разрешалось только взять записную книжку с адресами близких и знакомых, причём содержание этой книжки проверяли на таможне.

К тому времени я сделал три самиздатовские книжки стихов, взять с собой которые даже нельзя было и помышлять. Так как моя память могла удержать в себе не более десятка стихотворений, да и то с ошибками, я попросил родителей, чтобы они в письмах мне переписывали стихи из моих книжек. Но так как письма, отправляемые за границу “предателям родины” проходили цензуру и часто пропадали, то я решил, чтобы стихи вкраплять в текст письма, записывая их в строчку, чтобы они не привлекали к себе внимание цензора столбцами. А внимательно читать мелкие и обильные строчки письма цензору станет лень.

Решение оказалось абсолютно правильным, потому что, таким способом, я получил от родителей все свои стихи. И ни одно письмо не пропало.

Каждое письмо шло минимум месяц. Родители мне писали часто, и я отвечал им, описывая чудеса американской жизни.

Когда я получал письмо, я отделял стихи красными скобками для простоты их отыскания в сплошном тексте. Так в одном письме (четыре тетрадные страницы) мама пересылала мне около десяти стихов.

Папа тоже подключался, но почерк у него был неразборчивый, и мама была главной переписчицей и хранительницей моих стихов.

После одного из них мама написала:

"Мишенька, надеюсь что ты на практике будешь бОльшим оптимистом, чем в своём творчестве."

Мамины надежды я полностью оправдал не только на практике, но и в самом творчестве, в чём родители с радостью убедились на нашей второй славной родине.

Так родители переписали три книжки моих стихов. У меня хранятся все эти письма.

Мой позывной

Самая первая осознанно услышанная мелодия была та, которую мне насвистывал папа. Он насвистывал её для того, чтобы окликнуть меня и маму, пропавших из виду или отыскать нас в толпе или в лесу. Это был позывной нашей семьи – мы свистели в поисках друг друга. С помощью высвистывания этой мелодии мы не терялись, а всегда находились и были вместе.

Я никогда не спрашивал папу, что это за мелодия, я думал, что она – это часть папы. В детстве я был уверен, что он придумал её для меня, для нас.

Каково же было моё удивление, когда, уехав в Штаты, я услышал эту мелодию по радио и разузнал, что это знаменитая американская песня When You Wish Upon A Star и папа насвистывал первые два такта этой мелодии. Вот тогда я понял, что папа с давних пор, пусть неосознанно, но настойчиво звал нашу семью в Америку.

Я дал послушать папе эту песню, он уже не мог припомнить, где он её услышал впервые и при каких обстоятельствах он начал использовать её как позывной нашей семьи.

И вот, теперь, когда папа затерялся в огромной стране смерти, мне иногда кажется, что если я посвищу эту мелодию, то он выйдет из густой неподвижной толпы, и я, как маленький мальчик, брошусь к нему в раскрытые объятья, а он, молодой, смотрящий на меня с фотографии на столе, много моложе меня сегодняшнего, скажет: Как тебе живётся, сынок?

Я свищу, но папа не откликается, хотя верю, что он слышит меня.

Когда я буду умирать, я уверен, что услышу, как папа насвистывает мне эту мелодию, и я с облегчением вздохну в последний раз, обрадованный, что я не потерялся.

Следование за родителями

Папа не хотел учиться работать на Макинтоше, который я купил в 1986 году, несмотря на то, что я не раз предлагал ему показать хотя бы азы. Он оставался верен кульману и карандашу. Правда, он с радостью перешёл с советских кнопок на клейкую ленту, крепящую бумагу на пластиковой, а не на деревянной чертёжной доске.

А вот мама с радостью приняла мои уроки и даже стала печатать на Макинтоше письма для нашей компании.

К восьмидесяти годам папа отошёл от дел. Но он продолжал чертить на кульмане. Он чертил снова и снова один и тот же узел машины, который хотел усовершенствовать. Но пальцы его уже плохо держали карандаш, линии были нечёткие, и узел становился всё менее узнаваемым. Да и усовершенствования никакого не получалось, проступали только повторения, с каждым разом всё менее различимые.

В какой-то день папа уже не сел за кульман и перестал обращать на него внимание. Я его продал какому-то домашнему изобретателю, который был много моложе папы, но тоже не любил компьютер.

Папа, ещё недавно замечательный инженер-механик, ушёл в телевизор и в сон.

Маме в какой-то момент тоже стало тяжело печатать письма на компьютере, и я взял это на себя. Интернет тогда ещё только начинался и до нас не добрался.

Только бы мне не писать об одном и том же, тот же “узел темы” вывязывать по-разному. К счастью, вариации в литературе могут быть вполне продуктивными.

Любимое кладбище

На это кладбище я попал случайно, проходя вдоль его почти не заметной из-за деревьев и кустов ограды. Ворота были открыты, и я вошёл. Меня встретили высокие старинные памятники и семейные склепы, за которыми шла поросль недавних памятников, ростом поменьше. В центре красовалось озерцо с лебедями и утками, а на берегу стояла скамейка.

Кладбище это старинное, Lakewood Cemetery – давно обжитое смертью место, в котором кроется беспощадное время.

Красота и торжественность этого кладбища меня проняла, и я стал привозить туда девушек на первое свидание, паркуясь у озера под расплакавшейся ивой. Выбор такого места их поражал, и от удивления девушки раскрывали рот и раздвигали колени, что от них и требовалось.

Через многие годы, в преддверии папиной смерти, мы купили кусок земли на этом полюбившемся кладбище под наши могилы. С холма поблескивала озёрная рябь, и виднелось место моих любовных парковок.

На холме и похоронили папу, а потом и маму. И я решил там же поселиться после смерти. Несколько раз в год я взбираюсь на холм и кладу руку памятнику на плечо.

Так всегда, всё началось с любви на фоне смерти и кончится смертью на фоне любви.

Литературные радости

Я заказал маме в новую квартиру русское телевидение, и она, в свои девяностые годы, посмотрев передачу о чём-либо культурном, просила меня достать ей почитать книгу на заинтересовавшую её тему. Так на тот раз ей захотелось перечитать рассказы Чехова. А я недавно продал двенадцать зелёных томов Чехова издания 1957 года – одно из первых собраний сочинений классиков, которые стали издаваться в то время в СССР. Чтобы подписаться на Чехова, мама и папа стояли ночью в очереди. Такие ночные очереди выстраивались тогда и на собрания сочинений других классиков. Книги были на вес золота.

Собрания сочинений Чехова и прочих я привёз с собой в США. А когда интернет заполнился любыми собраниями любых сочинений, я стал распродавать то, ради собирания чего было потрачено столько времени, денег и вдохновения.

Я достал маме рассказы Чехова в библиотеке. А вот Андрея Платонова, которого мама запросила вслед, я ещё не продал и принёс ей на следующий день. Мы с ней обсуждали прочитанное, и она восхищалась, смеялась, радовалась.

Так мама продолжала наслаждаться литературой до конца своей жизни. Она несмотря на мои предупреждения, внимательно читала мою писанину, пытаясь понять, где правда, а где – выдумка. Я намекал, что всё – выдумка, чтобы мама не тревожилась за мою судьбу.

Мама корила меня за “гадкие слова”.

А я отвечал: Нет гадких слов, это мы в них гадкий смысл вкладываем. Я этот смысл меняю на прекрасный.

Мама не соглашалась, но с любовью и надеждой смотрела на меня, веря что её "умный сын" окажется прав.

Она всегда переживала, когда читала ругательные статьи обо мне.

Я пытался объяснить и утешить её, что если меня ругают – это хорошо, а плохо – когда молчат и сомнительно – когда хвалят, и что есть литературные и психологические условия, при которых я имею полное право и необходимость использовать мат. Но это не помогало.

И я грущу, что мама не дожила до 15 августа 2019 года, когда была защищена докторская диссертация обо мне. Вот она гордилась бы, радовалась бы… А без неё это уже не так и важно.

* * *

30 декабря 2017 года мамочке исполнилось 96 лет, и мы отпраздновали это событие в кругу нашей семьи. Но вскоре началось мамино быстрое угасание. Она оставалась в сознании почти до самой смерти, узнавала всех нас и продолжала волноваться о нашем благополучии.

На старые мамины фотографии я смотрю отстранённо, спокойно – там мама в дальнем прошлом, неподвластная смерти. Но на недавние – не могу смотреть без ужаса: где же ты, мамочка? – ведь только что мы были вместе.

Вот она – беспощадная непостижимость исчезновения.

А ведь моя мама в свои 96 была совершенно здоровым человеком со светлым умом. У неё не было никаких болезней, кроме гипертонии, которая держалась в узде с помощью таблеток. Ей был не нужен слуховой аппарат – у неё был отличный слух, после давней операции по удалению катаракты, она читала и могла вдеть нитку в иголку без очков.

Если у мамы что-то падало из рук, она быстро и легко наклонялась, чтобы поднять и также быстро и легко выпрямлялась. Она интересовалась работой интернета и чудесами генетики. Она часто обыгрывала меня в игре в слова – мы выбирали какое-нибудь слово и из его букв составляли как можно больше других слов.

И вот несмотря на всё это, по некому задействованному злодейскому закону, мама вдруг стала терять силы и угасать. Почему?!!!

Что меня мучит, так это закон смерти, который, как всякий закон, пора нарушить – совершив преступление вечной жизни.

Вся надежда на науку и на то, что бог не будет ставить ей палки в колёса.

Мне выпало огромное счастье иметь родителей, которые полюбили друг друга с первого взгляда и которые продолжали любить и уважать друг друга всю жизнь.

Горький писал: “Всем лучшим, что есть во мне, я обязан книгам”. А я всем лучшим во мне обязан родителям.

Папа с мамой решили умереть, ибо пришла пора научить меня смерти. А лучшая форма обучения – это личным примером, как любил говорить папа.

Мама с папой соединились в жизни и дали мне жизнь, а теперь мама с папой соединились в смерти и дадут мне смерть.

И мне уже будет не страшно умереть, ибо они встретят меня с прежней любовью.

* * *

Когда мама впервые увидела Таню и поговорила с ней, гостьей, на нашей кухне, она мне сказала: Вот такую женщину я бы хотела тебе в жёны.

Мама навидалась моих женщин, не говоря о двух жёнах, но она никогда, не одобряла, не сватала мне ни одну, хотя всегда была со всеми вежлива и гостеприимна.

Я и сам почувствовал в Тане женщину, близкую и родную, с редчайшим сочетанием красоты, ума, очарования, доброты и хозяйственности. Но она была замужем за другим, у неё было двое детей, и мечты казались несбыточными как маме, так мне.

Но всё случилось. Таня стала моей женой, посватанной моей мамой (папа, как повелось, был в моих женских делах согласен с мамой) и лучше женщины у меня не было, и счастливее я ни с кем не был. Подтверждение моего выбора родителями, убедило меня и доказало мне, мою собственную правоту.

Надежда в казино и в жизни

Папа с мамой любили ездить в казино, что находится в часе езды от дома. Они не умели играть в азартные игры, а просто сидели у автоматов и дёргали за ручку.

Одна из причин притягательности казино, это не столько сам выигрыш, в который люди в глубине души не верят, а надежда на выигрыш. Именно ощущение надежды исключительно важно, и это ощущение легко обрести именно в казино.

Люди проигрывают состояния ради того, чтобы пребывать в состоянии надежды, несмотря на проигрыши. Как говорится, надежда уходит последней. Сразу после последних денег.

Но папа с мамой не были заядлыми игроками и ставили себе предел проигрыша в сто долларов. Они разменивали деньги на десятицентовые монеты и растягивали игру на как можно долгий срок.

Самое интересное, что, приехав очередной раз из казино, мама звонила и рассказывала, что они выиграли долларов 10-20, в крайнем случае, оставались при своих. Но никогда не проигрывали. Я дивился их везению и радовался за них.

Когда родители, постарев, уже перестали водить машину, мама созналась мне, что они обманывали меня и сестру и что на самом деле они всегда проигрывали 10 – 20 долларов. Просто родители стеснялись, что постоянно проигрывают и опасались, что мы будем тревожиться их проигрышами и волноваться всякий раз, когда они отправлялись к казино.

Даже в этой ситуации, папа с мамой заботились о нас и берегли наши нервы.

Но если бы они говорили нам правду, то я бы только радовался, что они испытывают счастье игровой надежды. Ведь их надежды вне казино, надежды любви, здоровья и благополучия действительно исполнялись практически без проигрышей. Правда с неизбежным проигрышем смерти.

Хотя и смерть, быть может, есть некий выигрыш, который мы не умеем распознать.

Последняя одежда

Мама "достала" эту кофту в те ленинградские времена, когда в магазинах ничего модного купить было невозможно, и лишь под конец месяца для выполнения плана "выкидывали" импортные вещи.

Трикотажная коричнево-бордовая длинная кофта с поясом была маме так по душе, что она взяла её с собой в Америку. Здесь мама за сорок лет купила много красивой одежды, но тем не менее, она продолжала любить свою ленинградскую кофту и носила её дома, особенно, если было зябко. В последние годы маме часто бывало холодно, и она не расставалась с кофтой, которая не висела в шкафу, а всегда лежала поблизости или была на маме.

Через насколько дней после приезда в Америку папу привели в комнату, наполненную бесплатной одеждой для новых эмигрантов. Он выбрал бело-голубой пиджак в крупную клетку и ещё кое-что. Там висели добротные вещи, которые пожертвовали богатые люди.

Пиджак и впрямь смотрелся как новый и прекрасно сидел на папе. Несмотря на множество впоследствии купленных красивых пиджаков, папа часто надевал этот клетчатый, предпочитая его новым. Пиджак был летний, но папа надевал его и весной, и осенью, а иногда – даже зимой.

Вот почему мы похоронили папу в клетчатом пиджаке, а маму – в пятидесятилетней кофте.

Пусть их старые и любимые останки покоятся в старых и любимых одеждах.

Причина смерти

В свидетельстве о смерти моей мамы причиной смерти обозначено: Adult Failue to Thrive.

Попытка перевести это выражение на русский язык выявляет бездну смыслов, на которые американцы, скорее всего, не обращают внимания, так как это выражение есть привычное название старости, которая ведёт к смерти.

Однако по-русски всё становится больше и страшнее. Как и всё, связанное с русским.

Ключевое слово thrive переводится многообразно, но все слова имеют оптимистический, полный будущего смысл, а именно: процветать; преуспевать; благоденствовать.

Перевод слова Failure – это отказ (в работе), выход из строя, повреждение, поломка, неисправность, несрабатывание, сбой.

Ну и adult означает – взрослого человека.

И вот, комбинируя возможные варианты перевода, причиной смерти оказывается: Отказ взрослого человека благоденствовать.

Во-первых, в мамины 96 лет было не до благоденствования, тут бы жить да поживать как есть, без молодёжного устремления вперёд, а радуясь имеющемуся.

Во-вторых, получается, что это самоубийство, раз человек отказывается от благоденствия.

Впрочем, один из симптомов умирания – когда человек отказывается от еды и от питья. И такое решение, действительно, напоминает самоубийство. Только осознанно ли такое решение? Скорее всего, это орудие убийства, которым пользуется бог, издав генетический приказ – прекратить жить.

По сути произошёл отказ маминого здорового организма от жизни. И отказ этот был выполнением приказа, “спущенного сверху”.

Возвращаясь к смыслу слова thrive – сама жизнь приравнивается не к страданиям, к ужасам, трагедиям, прозябанию – нет, она лишь отождествляется с процветанием, преуспеванием, благоденствием. Если ты отказываешься от жизни, то значит ты отказываешься от благоденствия. А раз ты такой неблагодарный, то – умирай.

Когда мы с мамой гуляли в парке у её дома, я пытался поднять её настроение, указывая на гуляющих в парке соседей, которые были моложе мамы, но все – в болезнях: один – слепой, другой – в инвалидной коляске, третий еле шёл с кислородным аппаратом.

Но мама не воспринимала этих сравнений: у них – своя жизнь, у меня – своя, и я не могу сравнивать, парировала мама – и была права, потому что каждый умирает по-своему.

Последние разы, когда мы гуляли, мама присаживалась отдохнуть, всё чаще: "С каждым днём уходят силы", – говорила она слабеющим голосом.

Нет, мама не отказывалась от благоденствия жизни, это бог с помощью своего сообщника-времени отнимал у мамы жизнь.

Люди, как всегда, пытаясь подольститься к богу, решили убийство переименовать в самоубийство. Ведь человек бы рад жить вечно, но ему бог не позволяет.

Так что причина смерти в свидетельстве указана – ложная. А истинная причина: бог не позволяет нам жить вечно – её указывать не смеют.

Но мы ещё вернёмся в прошлое! Мы ещё завоюем бессмертие!

Объезд прошлого

Дорогу перекрыли из-за ремонта, но услужливые стрелки, указывающие объезд, вели меня к выезду на нужный путь. И вот, следуя стрелкам, я оказался в районе, где я жил долгие годы, ещё несколько поворотов, и я, к своему изумлению, оказался у дома, в котором прожил более двадцати лет. Это был первый дом, который я и мои родители купили в США, и всё это время мы там жили вместе, за исключением четырёх лет моей первой американской женитьбы, после успешного завершения которой я снова вернулся в этот дом.

В нём зародилась наша фирма по производству папиных изобретённых в СССР машин, в нём побывало несчётное количество женщин – в моём распоряжении имелся целый этаж для их ублажения.

Но самое главное, что в этом доме я жил с моими любимыми родителями – моими лучшими друзьями.

Последние годы я избегал проезжать мимо этого дома, зная, как больно и бесполезно оглядываться назад. Но тут сама судьба привела меня к нему.

Я остановился у дома – внешне он почти не изменился, только чужие машины стояли у гаража. Те же перила вдоль лестницы, ведущей к дому, которые установил папа. Та же входная дверь, из которой выходила мама, чтобы помахать мне рукой, когда я уезжал на работу или на свидание.

Я смотрел на дом, и слёзы лились по моим щекам – мне казалось, что мама с папой сейчас выйдут из двери и скажут: Чего ж ты сидишь в машине? Заходи скорей, мы тебя ждём обедать.

Но они не выходили. Они были на кладбище.

Там, у их могилы, у памятника, мне определённее и легче. Я смирился, что это их последний дом, что они теперь живут под землёй и в то же время – во мне и везде. Я разговариваю с ними, и хотя они мне не отвечают, я знаю, что они меня внимательно слушают.

А тут была жуткая неопределённость: место – то же, дом – прежний, память жива… Но где же вы???!!! Почему вас нет в нашем доме?

У меня возник порыв выйти из машины, взбежать по лестнице, открыть дверь и войти в дом, где, мне верилось, сидят на диване папа с мамой и смотрят телевизор.

Но я вспомнил, что у меня нет ключа от двери.

Потому что ключ этот не существует.

Палочка-выручалочка

В свои последние годы мама часто звонила мне: то лампочка в торшере перегорела, то в телевизоре русские каналы не переключаются на английские, то видеомагнитофон не устанавливается на нужное время записи, то ещё что-то. Я ехал к маме и решал эти простейшие задачи. Но для мамы, которая уже не могла решить их сама, я представлялся великим умельцем. И когда я входил к ней в квартиру по её зову, мама радостно восклицала, с любовью и благодарностью глядя на меня: – Вот моя палочка-выручалочка.