Читать книгу: «Выпитое солнце», страница 14

Глава 18

Утро пролетело подстреленной на охоте птицей, ухнуло в воду с высоты и утонуло – тяжесть пережитой жизни утянула.

– Держи! – На руки Октябрине приземлился пирожок в бумажной обертке. – Остался только один с карри, не знаю, кто вообще до такого додумался, но сказали, что вкусно.

Арсений взлохматил волосы и вгрызся с карамелизированное яблоко. Полина сидела на траве и ковырялась деревянной вилкой в салате. Редкие лучики света, пробивавшиеся сквозь облака, блестели на ее волосах как на глади воды. Боря куда-то ушел, но его голос, казалось, слышался где-то рядом, словно он одновременно находился у каждого киоска с едой.

День для фестиваля словно выбран кем-то свыше. Жаркий, но в меру душный, он растекся по полю в пять утра. Где-то вдали даже прокричал петух, хотя Арсений и уверял, что даже деревень в округе нет. Уже в семь послышались первые шаги, разговоры за стенами палатки. Боря перестал похрапывать и словно во сне прислушался, но не вставал. Полина лежала на покрывале, развалившись в позе звезды и будто бы не дышала. Арсений же завернулся в одеяло и отвернулся к стене.

С двух до трех ночи Октябрина не спала: кто-то так громко засмеялся на улице, что она испугалась и проснулась. Во рту пересохло, в груди пусто, ветер гуляет между ребер, но встать нельзя – Октябрина даже ногой пошевелить не могла. Ледяная корка осела на языке, позвать кого-то не получалось. Октябрина даже рот не могла открыть. И тут, в скрипящей тишине деревянных перекрытий, сонном шуме леса и тихих похрапываниях Бори, раздался тихий голос Арсения.

Он спал, он даже не двигался. Голос звучал так, словно доносился откуда-то издалека. Арсений шептал что-то стене, будто за ней был Федя. Нельзя услышать, что он говорил, не рассмотреть, каким умиротворенным выглядит его лицо, но Октябрина чувствовала, что Арсений улыбался. Была у него такая нечеловеческая сила – улыбаться, когда на груди лежат утяжелители послушания души, искать пути, когда все двери закрыты, ломиться в них, выламывать замки. Улыбаться смерти, которая многие годы бродила за ним верным псом, как лучшему другу.

Октябрина тихонько перевернулась и посмотрела на него.

– Арсений, – она тихо позвала. Арсений не ответил.

«Ему не страшно, ему не страшно», – повторяла Октябрина, пыталась закрыть глаза, но не могла.

Арсений улыбался, приоткрывал рот, но теперь не издавал ни звука, словно во сне осознал, что его поймали с поличным. Октябрина лежала на боку, железные прутья кровати впились в бок, боль растекалась по бедрам, но она не могла пошевелиться. Во сне Арсений ей не принадлежал. Даже если бы она лежала рядом с ним, рука на его груди, голова у его шеи, он бы все равно во снах видел не ее – такая честь есть только у тех, кто ушел раньше, чем с ними успели наговориться. У смерти было все время дня, а у жизни – лишь часть.

К утру Октябрина не могла уже сказать, спала ли или всю ночь просмотрела за Арсением, но, казалось, у нее появились силы на предстоящий день. Голоса звучали за стенами палатки, все уже проснулись. Палатки, еще вчера дремавшие под одеялами вываленных на них товаров, пробудились и пели утренними петухами. Десятки торговцев зазывали к своим лавкам, звучали голоса и песни, приглушенные звуки игры на гитаре и разговоры обо всем на свете, из которых ни слова не выцепить. Арсений с утра был бодрый, хоть в глазах его и затерялось что-то туманное, неопределенное. Казалось, что-то открылось ему ночью, потустороннее и дышащее холодом. Но оно открылось ему уже давно, может, просто напомнило о себе.

По дороге с ними здоровались знакомые с прошлого дня. Лица смешались в одно, общие глаза, общие носы, вдыхающие один воздух на всех, один рот, говоривший об одном, но по-разному. Октябрина пыталась разглядеть в калейдоскопе людей и – получалось. Она даже узнавала имена и здоровалась.

Куда они шли, Октябрина не знала. Толком и разглядеть, что было за Арсением, Октябрина не могла.

Они обогнули площадку, на которой люди пытались достать из бассейна какие-то предметы удочкой. Слышались крики, возгласы, слова поддержки и просто возгласы, разобрать которые нельзя. Утром, после завтрака, Октябрина уже смотрела за тем, как Полина участвовала в соревновании по плетению венков. Было еще не так жарко, чтобы стоять без шляпы или не под навесом было невозможно, и десятки людей выстроились в линию на поле. Участники сидели на траве и составляли цветочные композиции из разложенных перед ними цветов. Пальцы Полины были ловкие, длинные. Казалось, они тоже вплетались в венок, хрустели, когда их перевязывали веревкой. Ноготки Полины казались лепестками розовых цветков, но пропадали в дырках между тонкими веточками, листочками и сердцевинками цветов.

– А чего ты не стала участвовать? – спросил Боря, когда они вчетвером шли на обед. Полина махала выигрышным венком, Арсений шел рядом с ней и смеялся над какой-то очередной шуткой. – Ты же вроде говорила вчера, что умеешь плести венки.

Октябрина содрала заусенец. У края ногтя выступила алая капля.

– Такие не умею. Я только из одуванчиков могу.

– Ну и пошла б, что такого! – Боря по-доброму хохотнул. – А то так все веселье пропустишь.

Октябрина щурилась, когда смотрела на горизонт. Там, казалось, тоже был фестиваль, только такой, до которого уже не добраться. Даже до праздника жизни, который раскинулся вокруг, Октябрине, казалось, не дотянуться. Казалось, дотронься до чего-то, что ей никогда не принадлежало, и все рассыплется, распадется на частички и оставит после себя только пустоту с гуляющим по ней с ножом ветром.

Много конкурсов обошла Октябрина, шла рядом с Арсением или Полиной, шла послушной собакой, но чем дольше смотрела на других, тем чаще в сердце просыпалось что-то горячее, давно умершее и оледеневшее. Но что это – Октябрина пока не знала.

Позади осталась пока пустая площадка, на которой только начала появляться аппаратура. На сцене суетились работники, тянули провода, подвозили усилители. У больших экранов, которые должны были транслировать происходящее на сцене на многие метры вокруг, пока натянули клеенку, словно в любую минуту могли собраться тучи и залить дорогие приблуды, стоившие, наверное, как организация всего фестиваля.

– А это что? – спросила Октябрина. Рука Арсения в ее, казалось, дрогнула.

Под белым шатром, на маленьком розовом коврике, стояли парень и женщина, наверное, лет на пятнадцать его старше. Оба улыбались, человек, стоявший перед ними с какой-то книжкой, смеялся, а несколько человек, сидевших у входа в палатку, пили что-то из пластиковых стаканчиков.

– А на что похоже? – Он, казалось, усмехнулся.

– Ну, на собрание какое-то. Тут таких много.

– Это загс. Переносной. Так сказать.

Октябрина не поняла даже, как в тишине они прошли пару минут. Загс остался позади, начался ряд лавок, навесов с кинотеатром и детской комнатой. Только когда ноги перестали почему-то чувствовать твердую почву под собой, Октябрина остановилась.

– Чего? А зачем тут вообще загс?

– Ну, не все люди могут вот так пойти в свой загс и расписаться, – ответил Арсений. – Некоторые сюда из маленьких городов приезжают, их там засмеют. А в такой день хочется все-таки улыбаться, а не переживать, как на тебя люди посмотрят.

– Почему нельзя просто не обращать внимания? – сказала было Октябрина, но сама же усмехнулась себе. Она не умела просто не обращать внимания. Никто, наверное, не умел.

– Люди не так устроены. Даже Боря лишний раз старается не напороться на косой взгляд. Иногда косой взгляд – это просто взгляд. Но иногда он ведь может превратиться в кулаки.

Они шли дальше, мимо торговцев, мимо музыки, игравшей из разных колонок так, что ни одна песня не смешивалась с другой. А в голове Октябрины играла всего одна мелодия: «Нет таких людей, которые бы не сталкивались с ее переживаниями. Все, все люди на земле – такие же. И только она, казалось, считала, что с ней что-то не так».

До первых крупных концертов оставалось еще несколько часов. Главные выступающие и вовсе подтягивались только к ночи, для них расставляли по периметру незажженные факелы, отделяли толпу, которая в любой момент словно могла собраться у сцены, заборчиком. У сцены на холме уже стояли первые охранники.

– Ты привозил что-то отсюда? Сувениры какие-то, на память? – спросила Октябрина и посмотрела в сторону. Не хотелось, чтобы Арсений прочитал в ее лице немой вопрос: «Стоит ли мне дарить тебе что-то на память или ты и так запомнишь все, что было и будет между нами здесь?»

– Нет, я обычно ничего не привожу, – ответил Арсений и потянул Октябрину в другую от прилавков сторону. – Все равно все не увезешь.

– А куда мы идем? – спросила Октябрина, оглядевшись. Музыка становилась громче, за белыми палатками слышался смех. Жара была невыносимая.

– Веселиться.

Несмотря ни на что, музыка уже играла. Разная, она звучала то из одного края палаточного городка, то из другого. Арсений говорил о чем-то, жестикулировал, а Октябрина чувствовала, как что-то легкое, но жаркое поднимается к груди. Забытое чувство волнения, ощущение, что ты словно «не к месту». Но стоило ей сделать вдох, более глубокий, чем все прежние, вобрать в себя запахи пряностей, чужих духов и свежескошенной травы, как волнение упало к ногам. Казалось, Октябрина услышала, как хрустнула скорлупа ее прежней оболочки, как разорвалась броня ее «куколки». Ноги сами понесли ее быстрее, быстрее вперед, к месту, куда так стремился Арсений.

Они оказались среди танцующей толпы. Октябрина закрыла глаза в поле, окруженная палатками, а открыла – уже рядом с незнакомцами, чьи лица за день узнала лучше, чем многие лица за год работы и жизни в подземных клубах, где не то чтобы смотреть, а дышать казалось запретным.

Земля дрожала. Неизвестные молодые люди на небольшой сцене пели что-то на английском, трясли головой и взрывали струны на двух гитарах, привезенных, наверное, из маленьких квартир провинциального городка. Они могли быть врачами или дворниками, учителями или поварами, но сегодня на свободно сцене решили стать звездами. Струны звенели так, будто могли разорваться в любой момент, полететь в глаза зрителям, но – этого бы не произошло. Никто не смотрел на исполнителей, даже они друг на друга не глядели. Жаркий воздух опускался на поле, а трава под ногами танцевавших людей почти дымилась. Казалось, подними ступни и увидишь остатки растолченного пепла на трещинах.

Арсений прыгал на месте, тряс то одной ногой, то другой, будто слезал с лошади и отряхивал сапоги. Руки он то поднимал, то опускал, но ни разу не отпустил ладони Октябрины. Чем дольше девушка на него смотрела, тем сильнее ей было сдержать смех. Арсений танцевать не умел совершенно, но оторвать взгляд от его движений невозможно. Казалось, в песне шестидесятых он растворился, нащупал какие-то ноты, какие не услышать остальным, и держался за них как держится утопающий за круг. В песне, молодости его бабушек и дедушек, он словно нашелся, словно он принадлежал к этой песне, к словам о любви и свободе. На его фоне все люди, которые танцевали намного лучше, казались декорациями.

Октябрина попыталась повторить его движения, но сколько бы она ни подкидывала ногу, поднимала руки и качала головой, так танцевать у нее не получалось. Она дрыгала ногами, размахивала руками и смотрела на Арсения. Он закрыл глаза. Арсений не врезался в других, хотя танцевали так близко, что ненароком одной рукой можно коснуться.

Музыка пульсировала в ушах, горячей жидкостью текла по телу, огибала кости и обжигала. Белые полосы света окружили их, за ярким свечением за Арсением никого не рассмотреть.

Вдруг отчетливо и ярко вспомнился Октябрине громкий бит в закрытом помещении подвала. Жаркий воздух, который приклеивается к открытым плечам и ногам, горячее дыхание незнакомцев у уха, грязные фразы, после которых особенно хотелось помыться, наглые прикосновения, чужие руки, пролезающие под платья без разрешения. Мир клуба, в котором когда-то хотелось стать своей, сизым туманом стоял над землей, колыхался в шевелившихся от ветра травинках, распадался на куски, когда чья-то нога или рука его задевала. Октябрина остановилась и почувствовала, словно была там – мокрое прикосновение к мочке уха, тихий выдох: «Поехали ко мне» и рука на талии, сжимает кожу до боли. Таких мимолетных незнакомцев, чьих имен Октябрина не знала, было так много, что иногда казалось, будто большую часть незнакомцев составляли такие люди. Прежде в их компании Октябрина могла даже раствориться, представить, будто она – не она вовсе, а человек из сериала или телевизионного шоу. Теперь же, в окружении других незнакомцев, которые так были заняты собой, что на нее не обращали внимания, Октябрина вдруг осознала, как обманчивы были ее ощущения. Раньше она и не осознавала, какая опасность дышала ей в затылок, а теперь запах чужого одеколона и пива вдруг вспоминался холодным, как прикосновение самой смерти.

Октябрина притянула Арсения за плечи и поцеловала. Его сердце под ее рукой быстро стучало. Ее стенки касались нежной кожи на его груди, через распахнувшуюся рубашку можно почувствовать его горячее прикосновение.

– Ты такая лохматая! – Улыбался Арсений, такой взъерошенный, словно пробежал весь путь до фестиваля на ногах. Он задыхался, грудь его быстро вздымалась, с губ срывались тихие хрипы усталости.

– Ты не лучше, – усмехнулась Октябрина и потянула его за руки подальше от сердца толпы.

Люди прыгали, их грузное приземление поднимало пыль с земли. Маленькие частицы летели к небу, на котором тучи белели, виднелись кусочки синего неба. Масляные краски жары развеивались ветром. Даже сквозь музыку можно услышать, как дышала трава, как хрипели затоптанные цветы. Они вырастут снова – это Октябрина теперь знала.

Она и люди вокруг жили одну, но такую разную жизнь. Только люди, способные легко относиться к жизни, могут любить ее по-настоящему. Октябрина так тоже когда-то думала, но ее «легкость» граничила с «разрушением». Их «легкость» была отростком свободы, первым легким вдохом горного воздуха после долгого подъема по трудной тропинке, первому удару ног по воде после того, как проплыл уже десятки метров без остановки. Их «легкость» билась в сердце, разогревала мотор бега – не в догонялки, а попыткой поспеть лишь за собой. И пусть никогда не поспеешь, пусть догнать себя никогда не получится. Ухватить себя настоящего хотя бы за развевающиеся волосы или поля платья – уже большая удача для тех, кто в другом мире, где так легко не дышится, бежал бы только за другими.

В кармане шуршало письмо Роману. Роману, которого не существовало, которого никогда не должно было быть. Шраму на плече от неудачной ссоры, рваной ране на сердце, которая два года сочилась кровью, бесчисленным звонкам и сообщениям в полночь, когда казалось, что если не написать хотя бы кому-то, воздуха в груди не хватит на два вдоха. Его руки и грубые властные прикосновения забывались в мягких прикосновениях зеленой, пробивавшейся сквозь желтые ростки, травы. Его глаза, прежде имевшие цвет, вдруг обратились прозрачными. В нем не осталось вкуса, не осталось даже запаха его одеколона, которым он душился после каждой совместной ночи. Не осталось кислого привкуса на губах, когда он целовал Октябрину после выпитых таблеток. Не было больше грубого шепота на ухо, безразличия днями и беспокойства по ночам, когда огромная кровать вдруг казалась слишком пустынной и холодной. Романа никогда не было – так и должно было быть.

– Ты о чем задумалась? – спросил Арсений, когда подошел к Октябрине. Она просидела на траве, позади танцующих людей, всего пару минут, а Арсений уже умудрился заметить ее отсутствие.

Он затмил собой весь свет, который пробился сквозь облака. Высокий, хоть и такой же, как Октябрина, он показался скалой, которая отделила Октябрину от всего мира. Даже музыка, казалось, стала чуть тише.

– Да так, что-то…

– О жизни? – Он сел рядом и скрестил ноги. Ступни его окрасились.

– Ага, – усмехнулась Октябрина и посмотрела на огоньки, видневшиеся за головами людей. – Что-то так неожиданно о жизни захотелось подумать, даже не поняла, с чего так.

– А тут такое бывает. Почему-то сразу хочется понять, как жить правильно, когда ты тут. – Арсений улыбнулся и пропустил пальцы сквозь волосы.

– У тебя такое тоже бывает? Ну, типа, бывало.

– Да постоянно, – хохотнул Арсений. – Это нормально. Главное не грусти особо. Такая сказка, как и любая другая, быстро кончается. Нужно уметь наслаждаться ей.

Октябрина пододвинулась к Арсению и положила голову ему на плечо.

– Не против, если я буду наслаждаться пока что вот тут? Хотя бы немного?

Арсений ничего не ответил, но то, как ладонь его нашла ее, Октябрина поняла, что поймать момент наслаждения настоящим он не против с ней. Может, даже их момент был разделен на двоих – почему-то Октябрина даже не хотела думать об обратном. Знала, что прочитает ответ в его глазах, но не хотела убеждаться. Пусть ответы тоже остаются загадками, пусть и очевидными.

Ветер прорисовывал в волосах Арсения дороги, а лучи, редко пробивавшиеся сквозь навес облаков, красили кончики в золото.

– Знаешь, я смотрю на них и думаю, что Федька бы там хорошо смотрелся, – сказал он почти на ухо, когда уводил Октябрину от танцпола на вытоптанном поле. В волосах ее застряли поднятые чужими ногами травинки. Пыль хрустела на ресницах. Плечи, нагретые в танце, щипали как после ожога.

– Он бы пел или только играл? – спросила она, схватив Арсения за локоть. Воздух вокруг него был горячим.

– Он? Он бы мог делать все. Даже то, чего он не умел, все равно бы смог… смог, ну, сыграть все смог бы.

Октябрина посмотрела наверх, на нарядившиеся в вечернее золото облака, и зажмурилась.

– Наверное. Тебе виднее, – ответила она. Жар сквозь облака, зарево надвигавшегося заката, коснулось плеча. – А знаешь, смог бы, я думаю, что смог бы.

Арсений улыбнулся. Прежней задумчивости на его светлом лице и не осталось.

– Это его благословение. Его, теперь я понимаю, – сказал он и поцеловал Октябрину в макушку. – Я слышу, как его сердце в топоте ног бьется. Он был бы счастлив, если бы узнал, что мы все-таки тут.

Октябрина улыбнулась. Казалось, что Арсений видел в брате больше свободы, чем было в нем самом. Удивительное заблуждение. Она была точно уверена в том, что свободы Арсения хватило бы на всех на фестивале, только он в это не верил. А, может, ей так казалось.

– Я думаю, он сейчас на самом деле счастлив, – сказала Октябрина и перевела взгляд на Арсения.

Он не изменился в лице.

Октябрина и сама не заметила, как быстро пролетел день. Конкурсы и чужие разговоры казались уже какими-то далекими, чем-то вроде потухшего с годами воспоминания.

Вечерний прохладный ветер качнул закрывшиеся головки цветов. Прилетел и – умчался прочь, словно испугался, что его холоду будут не рады.

С запада шли черные тучи, стягивали за собой остатки дымки, поднятые к небесам травинки и уносили с собой. На небе появлялись звезды. С востока шли оранжевые, упавшие и остывшие на горячей земле звезды. Их одеяния колыхались на ветру, который причесывал остатки травы на поле. Их волосы прощались с небесами.

– Только не говори, что это…

– Не буду. – Улыбнулся Арсений. – Но ты и так знаешь, что это.

– Это разве не опасно? Разве, разве, разве пожара… – прошептала Октябрина.

– Огонь бывает разный. Огонь очищающий и огонь разрушающий. Кто разберет, где который?

Не сразу Октябрина поверила своим глазам. Долго присматривалась к рукам, приветливо махавшим золотыми срезанными косами, слышала, как громыхает земля под тяжестью звезд. Но стоило светилам приблизиться достаточно, чтобы почувствовать запах гари, как Октябрина поняла – это были не звезды.

На нее шли десятки факелов.

Глава 19

Огни приближались, вдали гремел гром. Частички сорванной и умершей на руках травы падали к ногам. Ветер горячими иглами протыкал кожу на ногах и руках, шею объял жар. Огонь надвигался, слышался хруст горящей травы, грохот надламливавшихся деревьев. Небо заволокло черным, серые облака зеркалом отражали оранжевое пламя, бежавшее по земле. Дождя не было слышно, дождя нечего ждать.

Лицом к лицу. Октябрина чувствовала, как жар подбирался. Даже запаха дождя нет, его не предвидится.

Сердце колотилось так, словно с рассветом придет расстрел или земля развергнется, жар ее поднимется из недр и опалит все, что посмело оказаться на поверхности.

Дождя не будет. Дождя было предостаточно.

Октябрина вспоминала, как часто сидела у окна во время ливня и следила за тем, как капли текли по стеклу. В каждой капле отражалось что-то от нее: кусочек глаза, нос, рука, коленка. Кусочки, огрызки, осколки, блики. За окном ничего не разглядеть, ничего цельного. Частицы настоящего, которые не собрать, полного не вспомнить.

Еще в восемнадцать она удивилась и расстроилась, что никто, как оказалось, не научил ее жить. Ее не научили говорить «нет», когда того требовало сердце. «Да», когда сердце хотело, губы произнести не могли. Вся жизнь прошла в смиренном молчании, в чужих словах, мыслях, ожиданиях. Но иногда, оказалось, нужно уметь отбросить чужую руку. Иногда стоит пройти сквозь безопасную полосу дождя и сделать шаг к теплу, пусть оно и обожжет.

Казалось, вся жизнь пролетала перед глазами. Взгляды родителей и знакомых, разговоры одноклассников и одногруппников, прикосновения Святослава и Романа и вдруг все, что было так важно в прошлом, – пропало. Октябрина стала легкая, поднялась над землей, как поднимается душа, чтобы подняться домой и постучаться в дверь, узнать, откроют ли, впустят ли, или снова придется падать. Теплый летний ветер трепал ее волосы, гладил по векам, обнимал за шею. Октябрина закрыла глаза, и не испугалась темноты.

Чужие разговоры ушли на второй план, в голоса массовки, в реплики зрителей фильма в зале, которые меняются каждый день, каждый сеанс.

Октябрина посмотрела в сторону палатки и увидела, как Арсений тряс над порожком ее кофточку, стряхивал с нее налипшие травинки. Полина болтала с подружкой у соседней палатки, Боря сидел на порожке и что-то говорил Арсению. Арсений смеялся.

Ночь, но холода не чувствовалось. Еще в мае, в первые жаркие дни, хотелось закутаться в теплый плед и не вылезать из него. Но теперь, когда теплый ветер обдувал щеки, по коже бежали приятные мурашки. Смерть всегда шла за ними по пятам. Смерть кусала за пятки, смерть дышала в затылок. Ее ледяное дыхание ощущалось на хрящиках ушей, на мочках ушей оставались ее влажные липкие прикосновения. А теперь она словно отошла.

Пока Октябрина стояла в отдалении, прислонившись спиной к фонарному столбу, они сменили позиции. Арсений нашел ее взглядом, кивнул и снова улыбнулся. Зрение у Октябрины не стопроцентное, но она видела Арсения так отчетливо, будто он стоял совсем рядом. Он ушел, а ощущение его присутствия осталось. Как что-то давнишнее, будто узнанное в детстве, но отобранное. Как воспоминание, которое узнаешь только при первой встрече. Что-то, что знаешь всю жизнь, но осознаешь только в миг, когда знакомишься с новым.

Арсений – ветер в бескрайнем поле. Вершина горы, на которой падаешь без сил и смеешься, потому что все-таки смогла добраться до нее. Опьяняющий воздух. Спокойствие у лесной реки, тихий шелест перекатывающейся у берега листы, прохлада подземного ручья, у которой остывают обожженные руки.

Пока он переодевался к ночи и перевязывал веревкой венки для девушек, Октябрина сидела на порожке и слышала, как Полина болтала с соседками по палатке, а Боря смеялся с другом по путешествиям – низким пухлым мужчиной с рюкзаком за плечами.

В проеме двери мелькнул ее венок. Желтый, ее любимый цветок. После дневных развлечений Арсений обошел все палатки в поисках таких цветков и нашел – нарциссы, сохраненные кем-то в прекрасном состоянии. Не скажешь, что они засушенные, выглядят как настоящие.

– А откуда ты возьмешь венки? – спросила еще рано днем Октябрина, когда они уже шли к палатке. Теплая рука Арсения в ее руке. Его пальцы гладят ее коротко подстриженные ногти.

– Их обычно Полина плетет, у меня руки из задницы, – усмехнулся Арсений и вытащил из кармана несколько веревок. – Вот, я только веревки принес и найду цветы. Их уже потом вставляем.

– Потом? А почему так?

– Всем же разные цветы нужно искать, из ромашек как-то скучно. Сушеные цветы тут многие привозят, очень даже приемлемые по ценам кстати, можно будет домой взять потом. Тебе какого цвета?

– Любой, только желтый, хорошо? Можно?

Арсений улыбнулся. Волосы его взлохматил ветер. Он кивнул и сразу же задумался. Выбирать цветы самостоятельно Октябрине совсем не хотелось, а когда Арсений прибежал в палатку, лохматый, но довольный, и показал нарциссы, Полина радостно закивала.

Пока Арсений с Борей громко переговаривались о работе и хохотали на улице, Полина подошла к удалявшей пропущенные звонки Октябрине и шепнула на ухо, одним длинным выдохом:

– Я слышала, как он спрашивал у соседки значение этих цветов.

Длинные пальцы Полины обхватили запястье. Светлые тонкие пальцы с острыми желтыми ноготками.

– Нарциссы же вроде… для нарциссов? – прошептала Октябрина и вздрогнула. Совсем не хотелось думать, что Арсений именно такой цветок выбрал для нее.

– Да нет же! – Она плюхнулась рядом, расправила край сарафана и тряхнула головой. – Нет, это, конечно, один из смыслов цветка, но не единственный же. Это еще и символ весны, обновления, понимаешь? А еще смерти и возрождения. Ну, в зависимости от культуры.

Октябрина сидела в тишине, одна, когда Полина уже отпрыгнула к своей кровати и рылась в вещах, а Боря с Арсением вернулись и открыли пачку печенья. Безмолвно она поднялась и вышла на улицу, никто не сказал ей ни слова. Октябрина улыбалась.

Она вспоминала, что в кармашке чемодана лежало письмо Роману. Написанное за один присест с Полиной под боком, словно говорить правду, которая много месяцев лежала на сердце отравляющим грузом, в одиночестве слишком страшно. На сердце за столько дней выросли язвы. С каждым словом язвы вскрывались, гной тек по сердцу, пробегал между клапанами.

Роман. Его прикосновения вспоминались кусочками льда, прислоненными к обнаженной кожи во время отвратительной душе игры. Роман – горячая пощечина во время ссоры. Его слова хрустели загрубевшей ледяной коркой на затылке. Его звонки были криком сверчков в ночной тиши, которые шли следом, куда бы ты не отправлялся спать.

Вдали засмеялись девушки. Белые платья мелькнули между палатками, раздались отдаленные залпы электронных гитар, но быстро стихли. Загудела машина, закричали в лесу птицы. Стая взметнулась к небу и разрезала убегавшие серые ночные облака черными пулями тел.

Роман. Его голос как прикосновение холодного металла к горячей после сна коже. Его прикосновения остры, скользящие по телу как вода. Его шепот, кончик языка на мочке уха, дыхание. Его руки держали ее жизнь в пальцах как птичку на Благовещение и не думали выпускать. Перья застряли в ложбинках пальцев, лапки ее царапали ладонь, а клетка не открывалась, сколько ни бейся, а ветер не подхватит и не унесет. Теперь же дверцы не было – ни одной стены не увидеть.

Октябрина улыбнулась – не себе, не Арсению, а чему-то другому. Казалось, самой жизни. Вокруг ее так много, что со временем даже перестаешь замечать ее разнообразие. Но стоит только попытаться прислушаться, прикоснуться к прохладной земле пальцами, вглядеться в темноту между деревьями, вдохнуть запах разлагающейся травы, как осознание конечности и бесконечности жизни ошеломляет. Свободы вокруг столько, что ее не осознать. Воздуха вокруг столько, что не надышаться.

Октябрина подняла голову и посмотрела на звездное небо. Сотни следов пуль на черной душе.

Октябрина знала, что нужно сделать, чтобы полноценно войти в новую жизнь, хоть ее и убеждали, что ничего не нужно – что ее самой достаточно. Октябрина же знала – всегда есть хотя бы немного добавочного для любого «Я», без которого его не воспринять как надо.

Нужно научиться говорить прощай. Так легко было умертвить себя для других людей, и так сложно убрать других с глаз своих. Октябрине казалось, что Роман и она ехали в автобусе, плечом к плечу, бок к боку. Их воздух поделен на двоих, каждый выдох одного – вдох другого. Но вот автобус останавливается, остальные люди выходят, но Октябрина и двинуться не может. Незнакомцы, которые с удовольствием бы умерли друг для друга на первой же остановке, не могли расцепиться. Но вот дверь открывается, в автобус влетает ветер с полевого костра. Огненные горячие частички пепла оседают на волосах, гладят лицо, и Октябрина чувствует, как воздух становится теплее. За окном может быть зима, минус тридцать, которые так редко приходили из дома в этот город, но пока пепел чужого костра греет, дышать теплее. Первый шаг всегда самый сложный – Октябрина почти слышит, как хрустят ее кости, как надламливается что-то внутри, что-то стеклянное, и сыплется по телу, к ногам. Октябрина видит, как наступает на осколки самой себя и делает второй шаг. Третий, четвертый. Проходят сезоны, проходят года, а она все идет к месту, где тепло, где дышится легче. Гремит гроза, льет дождь и смывает грязь, которая налепилась на Октябрину за годы жизни, от которой совсем расхотелось жить. И вот протянутая рука – теплая, крепкая. Автобус чужой жизни, калейдоскопа реальностей, водоворота звуков, вкусов и прикосновений, которых помнить не хотелось, вдруг закрывает двери и – едет прочь.

Ночь внутри озаряется первым за много лет рассветом. Глаза, смотрящие в ее, светятся.

Октябрина подавила приступ смеха, проглотила его и подавилась воздухом.

Чем больше отдаешь другим, тем больше получаешь взамен. Может, ее запомнят, запомнят, если она просто останется собой, останется жить до тех пор, пока у самой жизни не останется сил, чтобы нести себя дальше. Так просто, и так сложно. Столько живых примеров вокруг – люди, которые просто живут так, как им хочется. И стоит только обычному человеку взглянуть на них – навсегда их лица остаются в памяти других. Потому что всем так нельзя – всем будто кажется, что если они так будут жить, мир развалится. Может, так и есть, может, все наоборот, но все люди вернутся домой, будут вспоминать тех, кто посмел улыбнуться смерти в лицо и продолжать жить, пока сердце находит в себе силы биться, а их радость сойдет лишь тогда, когда песочные часы сбросят свой песок. Но песка еще много.

До конца лета два месяца, целая жизнь, чтобы решить, как ее жить. Два месяца, из которых один они точно проведут в путешествиях. Арсений все утро пути рассказывал, как собирается показать Октябрине Байкал, как они пронесутся на машине до Черного моря и поднимутся на горы Мангупа, где когда-то давно жил и Боря, бегал из пещеры в пещеру и жил на краю жизней природы и человека, отвезет к Кижам и установит палатку в северных лесах. Куда угодно, лишь бы каждое утро просыпаться с его теплой рукой под головой, сонным «Доброе утро» и надеждой, что новый день будет не хуже предыдущего.