Читать книгу: «Будничные жизни Вильгельма Почитателя», страница 31

Вильгельм улыбнулся, вновь заплакал и притянул товарища к себе. Обхватил его тощее тело грязными руками, почувствовал аромат трав, нащупал амулеты и камни, висевшие на шее старца. Узнал их, ведь многие из этих кристаллов дарил сам, некоторые даже во времена их жизни на Земле.

Старец обнял в ответ и положил ввалившуюся щеку на макушку Вильгельма. Он впервые улыбнулся. Молочные глаза будто начали проясняться, являя миру темные радужки, знакомые Почитателю ничуть не хуже своих.

Вильгельм плакал, хрипел и кашлял, прижимаясь к хрупкому, но такому сильному телу, и повторял, срывавшимся от счастья и отчаяния голосом:

– Норри, ты вернулся ко мне! Норрис, дорогой друг, столько лет, столько лет, и ты вернулся, вернулся ко мне…

Глава тридцать седьмая

Карета подъехала к дому, слегка подпрыгивая на неровной дороге. Катя нервно поправляла складочки на платье и готовилась к очередной встрече с мужем. Во рту горько, но графин, прежде наполненный водой, пуст. Нужно было наполнить его в городе.

Улица встретила женщину жарой, да такой, что от земли шел пар, а даль нельзя было рассмотреть за размытой, словно не успевшее засохнуть масляное полотно. Катя не хотела выходить, но в карете, казалось, не осталось воздуха для нового вдоха. Она стерла пот со лба, изрезанном парой морщин, и пошла к дому, ступая по дорожке, усыпанной сухой травой, которую еще не успел убрать спрятавшийся в тень садовник.

Она ездила в ближайший город. Каждый раз ей приходилось трястись в карете, сжимать обветрившиеся руки в кулачки и улыбаться, пока экипаж не отъедет подальше от дома. И лишь потом предаваться чувствам.

За домом простирались апельсиновые сады, принадлежавшие прежним хозяевам, море почти заливалось на террасу, которая спряталась за шумные в ветреный день деревья, а прислуга суетилась на кухне, громко звеня посудой. За месяцы затворничества Катя научилась определять, какой звук дает поварешка при встрече с кастрюлей. Слуга вытащил вещи из сундука и потащил их в дом, а женщина медленно пошла к террасе.

– Екатерина Алексеевна, вы хотите что-то? – По-французски спросил слуга, но Катя улыбнулась, как учили ее на уроках этикета, и покачала головой.

– Иди. Ничего не нужно.

Катя подставила лицо Солнцу. Кожа покрылась горячей маской лучей. Глаза защипали.

Она ездила не в магазин, не за новыми платьями или парфюмом, удивить которыми могла разве что улиток и ящериц. Катя писала письма. Много писем, спрятанных в темные конверты и скрепленных сургучом. Для этого ей приходилось сбегать из дома, укрываться от прохожих, строчить послания в карете. А ведь раньше все было иначе – раньше она думала, что наконец обрела свободу.

Все началось с того, что Вильгельм выбросил из дома всю бумагу для писем, спрятал перья и чернила, оставив лишь краски и холсты для себя. С миром вокруг себя он контактировать отказывался, устраивал себе отдых. Вильгельм мечтал об уединении, о месте, где никто бы не мог его найти, а Катя лишилась возможности переписываться со своей семьей, которая осталась в Петербурге. Иногда Кате казалось, что Вильгельм пытается спрятать ее от всего мира. Иногда ей чудилось, что никаких глаз, кроме фиолетовых, она не видела уже так давно, что даже липкого чувства, когда их взгляды встречались, не осталось. Иногда ей казалось, что ее не касался никто, кроме Вильгельма. Казалось, на коже оставались красноватые, как после прикосновения к горячей поверхности, отпечатки его пальцев, всегда холодных. Катя гадала, таяли бы на больших, почти огромных в сравнении с ее, ладонях снежинки, или оставались бы словно очередные бриллианты. Иногда Катя задумывалась, откуда у мужа появлялись деньги, но он, вопреки комплиментам ее уму, никогда не старался объяснить или хотя бы ответить на вопросы. Вильгельм обеспеченный, Екатерина не сомневалась, но о родителях никогда не рассказывать. Богатство же не может появиться из неоткуда – Катя, выросшая при деньгах, все же знала это.

Первое время она надеялась, что и сама справится с одиночеством. Однако спустя месяц, в который ей не хватало внимания Вильгельма и общения с другими людьми, женщина начала искать способы обхитрить мужа.

– Милая, неужели тебе так важно, что творится в этом опоганенном Петербурге? В этой колыбели разврата и грязи? – спросил он ее как-то раз, в один из тех дней, когда она умоляла его разрешить написать письмо матери. Вильгельм качался в гамаке, свесив голую ногу, и курил, а колечки дыма улетали в облака.

– Там ведь моя семья. Я не могу не писать им, они переживают! – шептала Катя и гладила его руку, но слова ее терялись в шуме листвы. А Вильгельм улыбался.

– Я твоя семья. Ты прекрасна. Ты – диковинный редкий цветок, дотрагиваться до которого могут только достойные. А что твои родители? Они собирались отвести тебя под венец и забыли о том, что ты можешь отказать, если человек тебе не нравится. А они ведь настаивали, – говорил Вильгельм и гладил жену по руке, не открывая глаз. Катя плакала, а слезы катились по ввалившимся щекам и выпивались изголодавшейся по влаге сухой землей. – Ты теперь взрослая, нужно совершать взрослый выбор. Мы не будем здесь вечно. Нужно кое-что закончить, и мы уедем.

Когда Катя спрашивала, куда они отправятся, Вильгельм всегда молчал, а улыбка его исчезала, словно ее и не было. Будущее всегда следовало за ним, но Вильгельм, казалось, не ликовал. Будущее кусало его заранее, опаляя болью раны, не зарубцевавшиеся с прошлого. Прошлое и будущее для него, казалось, не существовали, и все время он превратил в собственное настоящее, в котором Катя терялась. Тогда она начала писать тайно, уезжала в город и целый день заполняла листы словами, окропляя слезами руки. И отсылала, молясь, чтобы Вильгельм не узнал.

Каждый раз, когда Катя замечала накрывавшую Вильгельма задумчивость, старалась отойти подальше, но так, чтобы все еще видеть его лицо, скрывавшее прежнюю веселость туманом грусти. Обычно она брала шитье и долго, стежок за стежком, вырисовывала узоры на ткани. Из-под ее пальцев выливались озера с карасями, вылетали журавли и лебеди, а Вильгельм сидел на траве или качался в гамаке, о чем-то усиленно размышляя. Катя же сидела до тех пор, пока муж не начинал разговор сам. Ждала его теплого взгляда, такого же, как в Петербурге, когда он с нежностью гладил ее по волосам в кабинете на диване, писал портреты и улыбался, когда она меняла позу, целовал ее руки перед сном и слушал, что бы она ни говорила.

Но в этот раз, как и уже несколько недель, Катя уехала в город, чтобы отправить очередное письмо семье, чтобы по дороге домой сжимать ткань платья в пальцах и шептать короткие молитвы в надежде, что Вильгельм не раскусит обмана.

Катя скучала по его прикосновениям, когда они гуляли по парку и ветер трепал ее выбившиеся из прически волосы. Вильгельм никогда не морщился, казалось, ему распущенные волосы нравились больше. Он улыбался, проводил тонким прохладным пальцем по щеке жены и заправлял сбившиеся пряди за ухо. В такие редкие, открытые всему миру моменты близости, когда Вильгельм смеялся, когда целовал ее руки и губы в парке, в тени деревьев, она чувствовала себя птицей, готовой взмыть в небо и разнести всей Империи весть о счастье.

Вечерами, когда Вильгельм уходил в кабинет в новом доме и запирался там, Катя вспоминала дни, проведенные в путешествии до Италии. Тогда муж, казалось, не был так задумчив и хмур, в нем теплилось еще ребячество, такое чуждое его ровесникам. Он бегал по полям и падал в мягкую высокую траву словно в воду. Когда Катя бежала мимо, хватал ее за платье и притягивал к себе, валил на мягкую траву и целовал, смеялся до тех пор, пока воздуха не переставало хватать обоим. Она помнила, как светились его фиолетовые глаза, когда в них отражалось голубое небо, как сияли его белые зубы, когда он улыбался ей. Катя помнила, как муж смотрел на нее, когда вечерами она играла на фортепьяно и напевала песни, которые знала с детства. Вильгельм их слышал впервые. Он сидел в кресле, чуть подаваясь вперед, и слушал, не закрывая глаз. Он пытался запомнить каждое движение рук. Он смотрел на нее, на каждую клеточку тела, даже спрятанную под одеждой, и Катя краснела. Но потом вспоминала – он ее муж, не нужно стесняться.

Воспоминания о прежнем Вильгельме каждый вечер калейдоскопом проносились перед ее глазами. Громкий смех, шорох новых холстов, постукивание кисточки по палитре, топот его ног, когда он бежал по нетронутым людьми полям и лугам, и шепот по ночам, о котором никому нельзя рассказывать. Она чувствовала прикосновения его пальцев, мягких и пахнувших яблоком волос, разметавшихся по подушке, и надеялась, что на следующее утро прошлое вернется. Но настоящее уже наступило, и в настоящем муж изменился.

Вильгельм знал, что не мог любить, но делал так, чтобы Катя считала обратное. Первое время у него даже получалось. Но сердце невозможно обмануть, а любящее – тем более.

Катя зашла в дом и убрала зонтик в специальную подставку. Посмотрелась в зеркало и отвернулась. За время, что они жили в Италии, она, казалось, осунулась, постарела, а кожа ее покрылась пятнами загара. Тело ее, впрочем, оставалось прежним, но иногда Катя не узнавала себя в зеркале. В те дни, когда она позволяла течению океана жизни унести себя, закрыть пеной глаза и отравить горькой солью, Кате даже казалось, что счастье появлялось в жизни. Что муж, так заливисто смеявшийся и обнимавший ее на берегу, прижимавшийся к ее спине и целовавший в плечо, читавший ей стихи и писавший картины, становился другим человеком. Что ее любовь, ее ласка и забота медленно грела айсберг его сердца. Но стоило Луне взойти над миром, все менялось. Все чаще Вильгельм уходил, громко скрипя половицами.

В такие беспокойные ночи Катя не могла уснуть. В гулкой тишине вслушивалась в шаги любимого, в рваное дыхание, раздававшееся на первом этаже, но так громко, будто с Вильгельмом дышал весь дом, а потом – в шепот, от которого спина Кати покрывалась острыми мурашками. Казалось, муж говорил с кем-то, но собеседников, с которыми бы он мог поговорить на древней разговорной латыни, в доме не было. Голос его менялся и иногда становился таким, что Катя не узнавала Вильгельма. В такие ночи он, все еще повторявший неизвестные звуки раз за разом, словно молитву, поднимался в их спальню и вставал напротив кровати. Спина прямая, руки по швам, голова – чуть повернута на бок, словно у сломавшейся куклы. Катя накрывалась одеялом до носа и зажмуривалась до боли в глазах, делала вид, будто сон уже поглотил ее. А Вильгельм стоял и смотрел, сжимая в руке камень на шее, который отказывался снимать. Каждое утро Вильгельм извинялся, но держался до ночи, в которую его снова звал камень на шее, и уходил на первый этаж, чтобы продолжать беседу с пустотой. Он отказывался разговаривать о детях, об их будущем. Ничего после завтра для него не существовало.

Со стороны террасы послышалось странное копошение. Топот ног, звон бокалов. Смех. Такой счастливый, что Кате стало не по себе. Обычно она поднималась в спальню, звала служанок и приводила себя в порядок, прежде чем спуститься к мужу, но в этот раз любопытство взяло верх.

На террасе Катя чуть не потеряла дар речи. Рядом с мужем сидел посторонний мужчина, лицо которого пусть и казалось ей знакомым, но осознание этого только настораживало, не радовало. Вильгельм смеялся и рассказывал незнакомцу о рабах, жестикулируя и улыбаясь, будто и не замечая жену, стоявшую за его спиной. А лысый мужчина заметил и поспешил вскочить с места, чтобы поприветствовать Катю.

– Здравствуйте, Екатерина Алексеевна. Безмерно рад видеть снова. Вы, наверное, не помните меня? – спросил он, а Катя, не придумав ничего лучше, покачала головой.

Вильгельм вскочил с места, улыбнулся и порывисто обнял жену. Крепкое объятие, поцелуй в висок. Он не позволял себе этого при посторонних. Катя поняла, что Вильгельм пьян, но решила не объявлять об этом. Незнакомец и так понимал это.

– Это мой друг, милая моя, он… Он приехал ко мне! Приехал! Мой самый лучший друг! Мы не виделись сотни лет! – воскликнул Вильгельм и рассмеялся. – Сотни лет, милая, сотни! Столько лет не живут!

Катя поборола желание сделать шаг от мужа. Сотни лет – Вильгельм так часто говорил. Сотни – это много. Они часто разговаривали на разных языках, даже когда оба говорили на русском или французском.

Остаток вечера Екатерина провела с мужем и незнакомцем. Над морем разливался пролитым на небесах вином закат, отбрасывая капли на чистый песок, слуги суетились и постоянно приносили и уносили тарелки, а Вильгельм с незнакомцем, носившем имя «Норрис», говорили о странных вещах. О мире и звездах, о людях и болезнях, о ветре, который «почему-то переменился» и еще многом, чего Кате не понять. Иногда, будто не замечая, они начинали говорить на древней латыни, и она переставала пытаться понять их. Когда Вильгельм рассказывал об их жизни, Норрис внимательно рассматривал ее. Глаза его с каждой минутой становились печальнее, а она не могла понять, почему. Когда Солнце скрылось и набросило на небеса темное покрывало, Катю потянуло в сон. И пусть она не хотела расставаться с мужем, сон оказался сильнее. Пока она видела сны, в которых все хорошо, на террасе Вильгельм продолжал разговаривать на неизвестном никому из людей языке с другом.

Жизнь в доме окрасилась новыми красками. Теперь их было уже не двое, а трое.

Несколько дней прошло с момента, как Норрис объявился в доме Вильгельма. Он облюбовал комнатку, окна которой выходили на сад, и не выходил оттуда, ссылаясь на то, что очень устал от природы и хотел немного пожить в человеческих условиях. Вильгельм почти постоянно сидел с ним. Катя же вновь съездила в ближайший городок, где получила письма от семьи и подруг. Долго над ними плакала. Дрожащими руками написала ответ. Вытирала слезы. И приезжала домой так, будто ничего и не случилось.

Время шло, дни летели. Они вместе, втроем, вечерами гуляли по берегу моря. Вильгельм обычно носился у кромки воды и бросался камушками в бурлящие дали, а Норрис рассказывал Кате о себе, расспрашивал ее о жизни. Он оказался интересным собеседником, и женщине, которую многие мужчины не считал ровней даже в беседе, было по-особенному приятно встретить того, кто бы мог поговорить с ней обо всем. Они беседовали о природе, о городах и языках, об искусстве. Во всем этом Катя пусть и не была уж очень осведомленной, но разговор поддержать могла и, судя по теплой улыбке нового знакомого, даже успешно. Они трапезничали на террасе, а вечерами Катя играла на фортепьяно и пела, стараясь не вспомнить песни, которые напоминали ей о доме, но Вильгельм просил именно их. Он больше не смотрел на нее, как прежде.

Однажды, когда прошло уже несколько недель с приезда Норриса, Катя собирала апельсины в саду. Был жаркий день, от земли шел пах, а в дали стонала скотина, просившая хозяев увести их тень. Женщина, уморившаяся за неблагородным занятием, решила присесть на лавочку и прислониться спиной к прохладной стене. Тут-то она услышала приглушенный ветром разговор, происходивший в комнате на первом этаже. По звукам, они играли в шахматы.

– Ты же знаешь, что я тебе не вру, Вельги. – Стук шахматной фигурки о доску.

– Врешь. Ты мне уже врал. – Грохот, словно вместо «коня» Вильгельм бросил на доску кирпич.

– Когда я тебе врал? – Тихое постукивание пальцев о шахматную доску.

– В Петербурге. – Стук новой фигуры. – Вот, совсем недавно.

– Почему? Я говорил правду. – Молчание, стук ногтей по доске.

Катя почувствовала, что ноги вросли в землю, и ни одного шага она сделать не могла.

– А почему тогда ты не сказал тогда, у ворот, что это ты? Почему не рассказал сразу?

– Я… Я не мог… Я себе не принадлежу. Я не мог обмануть тех, кто отпустил меня. Ты давно уже свободен, а я – я наоборот. Я в этом плане тебе не ровня. – Ответ Норриса был рваным, мятым, словно растолченная сахарная груша. Одни комочки и сморщенная кожура.

– Ты всегда был со мной! О чем ты говоришь?

– Не был. Ты был главным, а я – твоим помощником.

– Ты был и будешь моим другом и главным коллегой!

– Они не просто так увезли меня. Они знали, что так и мне, и тебе будет лучше. Понимаю, сейчас это звучит так, будто они предали тебя, но это не так. Они тоже старались ради нашего блага, они тоже клялись охранять Землю, и если Земле было лучше так, значит я не зря просидел в изоляции все это время. Я не мог позвонить тебе, потому что они рассказали мне, сколько у тебя проблем. Ты даже не представляешь, сколько времени я провел в беспамятстве. Я не помню так много. Легче сказать, сколько лет в памяти осталось.

– Но я бы мог тебе помочь.

– Никто бы не мог мне помочь. Мы друг другу были бы обузой, – сказал Норрис и стукнул шахматной фигуркой по доске.

Глубокий вздох. Ветер зашелестел листьями. Пыль поднималась на дорогах. С дали ползли тучи. Вильгельм грустил.

– Но я хочу, чтобы ты знал, что я никогда не врал тебе по собственной прихоти. Я клянусь тебе, – добавил Норрис.

– Я знаю, – выдохнул Вильгельм. – Но мне от этого не легче, сам понимаешь.

Катя повернулась к окну, облизала пересохшие губы, к которым прилипли песчинки. Горячий ветер раздувал светлые волосы, а в голове вертелись мысли. Влезть ли на лавочку? Подсмотреть ли?

– Что я могу сделать? – прошептал Вильгельм.

– Позволь исполнить свой долг. То, ради чего приехал. Я же говорил тебе…

– Ты не сказал, кто отправил тебя туда! Назови хотя бы эти имена! – прорычал Вильгельм, а по спине Кати снова поскакали мурашки. Она боялась даже думать, о чем они говорили.

– Но…

– Скажи! Какое условие мне поставишь? – устало выдохнул Вильгельм.

Норрис молчал долго. Ноги Екатерины приросли к лавке и почти онемели.

– Ты должен ей рассказать, Вельги. Сказать ей, почему оказался здесь, и ради чего. Если она тебе дорога, то должна знать.

Наступила очередь Вильгельма молчать. Он постукивал фигуркой по шахматной доске. Громко дышал, так, что даже Екатерине было слышно, а затем согласился. Даже не сказал «да». Просто промычал что-то невнятное, а потом выплюнул какую-то фразу на странном языке.

– Все? Теперь твоя часть клятвы выполнена, ты меня уговорил на правду. Где твоя?

Норрис глубоко вздохнул, стукнул ногтями по столу и что-то прошептал.

– Не помню, почему они отправили меня туда. Может, это и не они были. Я уже мало что помню, ты же понимаешь.

– Кто это был, Норрис?

– Ванрав. Ванрав и Годрик.

Стоило Норрису произнести эту фразу, Вильгельм сначала громко что-то прорычал, заскрежетал ногтями по столу, а затем во все горло закричал что-то на древней латыни. Что-то разбил, вновь долбанул по столу, и кричал, кричал, кричал. Голос его напоминал раскаты грома, а Норрис будто даже и не пытался унять ураган. А потом порыв ветра захлопнул ставню. Да так, что женщина, уже забравшаяся на лавку, чуть не упала.

Она на ватных ногах спустилась, уселась на землю, наплевав на все правила приличия, обхватила колени тонкими ручками и заплакала. Услышанное испугало ее до глубины необъятного сердца, растолкло всякое самообладание словно тонкий апрельский лед. Ей никогда не было так страшно. Она даже не могла понять, о чем говорили мужчины. Это пугало ее больше всего. До вечера она так и не увидела Вильгельма. На ужин спустился только Норрис и то, чтобы извиниться. Сказать, что не может с ней отужинать. А слова его, услышанные под окном, так и вертелись в голове женщины.

Дни посерели. За время, что Вильгельм избегал встречи с ней, она успела несколько раз съездить в город, но писем не было. А Катя все эти дни, полные обиды и одиночества, думала еще и о матери, которая тяжело болела. Знала – вряд ли ее снова увидит. Катя приезжала домой разбитая каждый раз, когда не находила ответа от семьи. Норрис тоже стал избегать Катю, а она чувствовала себя прокаженной и вечерами, когда уходила в спальню, зарывалась в ворох одеял и плакала. Страх, обида и унижение кусали ее, но спрятаться от их зубов Катя не могла.

Вильгельм долго собирался с мыслями. Днем он ходил по комнате, рисовал, но картины все выходили темные и депрессивные. Ночами – гулял в одиночестве по апельсиновому саду, думал, прикидывал, как можно объяснить жене, кто он такой и зачем приехал. Пытался представить ее реакцию, но каждая мысль пугала. Он думал написать письмо, но руки не слушались. Вильгельм смотрел на коричневатые листы, перья, чернильницы и понимал, насколько задержался здесь – уже и забыл о прежней жизни.

– Не знаю даже, может, мне как-то спроецировать ей длительный сон? Показать нашу жизнь.

– Вильгельм, нам это не под силу, – тихо сказал Норрис.

– Попробуем! А мы ее за это время перевезем на Шаттл. Проснется – будет уже в Академии, и объяснять ничего не придется, – неуверенно предположил Вильгельм, сидя на кровати и верча в руке шахматную фигурку, но Норрис отмахнулся.

– Ты должен рассказать ей сам. Какой бы ни была новость, легче будет принять ее из уст того, кого она любит. А она любит тебя, даже если ты ее любить не можешь, – отрезал Норрис и стукнул фигуркой по доске. – Шах и мат.

– Знаю, что она меня любит. В этом и дело, – прошептал Вильгельм, грустно взглянув на собственное поражение, а Норрис ему ничего не ответил.

Они долго просидели на сквозняке. За окном шел дождь, а Катя вновь уехала в город. Она зачастила пропадать, но Вильгельма это не заботило. Хотя даже Норрис уже понял, что ни за какими платьями и тряпками жена друга не ездила.

– Хорошо. Только прошу, начни подсыпать ей успокоительное. Думаю, после моего рассказа лучше будет сразу погрузить ее в транс, – выдохнул Почитатель и потер глаза окоченевшими пальцами.

– Ты не будешь ее спрашивать?

– Если я еще спрашивать буду, то вообще никуда не полетим. А так, наколем ее успокоительными, она уснет. Когда привезем назад, после операций, она уже и не вспомнит… Да, так будет лучше. Для нас всех лучше.

– Назад, – подавленно прошептал Норрис, но ничего не добавил.

Достаточно долго он послушно подсыпал Кате порошок в еду и питье. В Академии он назывался кодом, который произносить даже в неблагополучных районах не следовало, но многие Академики использовали порошок в экспериментах. Конечно, эти эксперименты они не документировали. Перед глазами Кати нависал плотный туман, а мир стал таким плавным, что ей казалось, будто кружка со стола падала четверть века. Она слегка покачивалась, когда ходила, а голос ее стал тягучим и каким-то булькающим, будто слова застревали в горле и с трудом проталкивались в рот. План работал. Но Вильгельм чувствовал себя отвратительно.

– Я порчу ей жизнь. – Он давно уже сидел на кровати, свернувшись в клубочек, и прятал нос в коленках. Норрис даже подходить к другу боялся.

– Так надо. Я понимаю, что ты к ней привязался, но…

– Но что? – пробубнил Вильгельм в коленки. – Но что, Норри?

– Но ты знал, зачем женился на ней. Ты к ней привык. – Норрис все-таки сел на край кровати. – Она замечательная женщина, но ты ведь прилетел сюда не для того, чтобы отдыхать на итальянском побережье. Ты просто привык к ней.

– Она не заслуживает того, на что я ее обрекаю.

– Никто не заслуживает, Вельги.

– Но она куда больше не заслуживает! Она. Она… Она же любит меня.

– Любит. Но у нас есть Земля, которую нужно любить больше людей. Жизнь одного человека не стоит уничтожения целой Планеты, ты сам это понимаешь.

Вильгельм понимал, но говорить долго не мог. Он отворачивался к окну и смотрел на море, темное и беспокойное.

Это продолжалось почти две недели, по истечении которых Катя медленно готовилась к перемещению. Нужно было затупить ее восприятие, успокоить надолго, чтобы организм не погубил себя в момент шока, который должен был вот-вот наступить. Ее ждало путешествие на два века в будущее, а потом – полет в другой мир. Через две недели упорного откармливания и отпаивания любая новость воспринималась ей как обычный набор слов. Норрис проверил и множественно в этом убедился.

Тогда он поднялся в комнату друга и сообщил о достигнутом.

– Теперь твоя очередь. Я буду рядом, не волнуйся.

– Не волнуйся, – хмыкнул Вильгельм и взлохматил волосы. – И побереги глаза от ее ногтей. Ты забыл это добавить.

– Я не знаю про ее ноготки, ты в этом лучше разбираешься, – съязвил Норрис и юркнул за дверь, увернувшись от летевшей в него подушки. Вильгельм выдохнул и свалился на кровать. Одеяло пропахло Катей. И снова Вильгельм отложил разговор.

Это случилось в безветренный вечер, в который даже Луна побоялась выйти. Все стихло. Мир замер.

Шатающейся от бессилия Кате не понравилось его лицо – испуганное и бледное. Она все еще соображала, узнавала мужа, могла разговаривать, но эмоции ее притупились настолько, что даже новость о смерти матери восприняла бы спокойно. Катя медленно зашла в комнату, ведя рукой по стенке, чтобы не потеряться в темноте. Ее позвал Норрис, а потом исчез. Вильгельм сидел на кухне, обнимая длинными пальцами чашку кипятка. Был поздний вечер, но не горело ни единой свечи. Дом наполнился липким полумраком.

– Катя, сядь, пожалуйста, – выдохнул Вильгельм. От него пахло табаком и алкоголем. Глаза были пустые и холодные. Он тоже подготовился.

– Что случилось? – заплетавшимся языком прошептала она, а Вильгельм скривился, будто под ребра ему вогнали нож.

Вдох. Руки сжимают кружку. Жар. Выдох.

– Ничего не случилось… Я просто должен сказать тебе правду, – ответил он и отхлебнул кипятка, даже не поморщившись.

Она кивнула, но будто для вида. Вильгельм это заметил. На небо быстро набежали тучи. Холодный дождь забарабанил по стеклам, расшевелил море, которое забилось в беспокойном танце. Заухали совы, зашумели листьями деревья. Запахло прохладой.

– Прошу, выслушай мою историю. А потом – делай что хочешь. Хочешь бить – бей. Хочешь выплеснуть мне кипяток в лицо – выплесни. Я…

– О чем ты говоришь? – с трудом проговорила она.

Вильгельм поморщился и воскликнул:

– Да не любимый я, Катя! Я обманывал тебя! С начала и до конца! Всегда обманывал!

– Но я люблю тебя, – выдох, потерявшийся в визге ветра. Вильгельм зажмурился. По щеке его потекла слеза.

– Ударь меня! Посильнее, прошу! Я просто так рассказать тебе не смогу.

– Я не могу, я же люблю тебя, – ответила она, не шелохнувшись. Тряпичная кукла. Кусок пластилина. Его ледяная леди.

– Прости… Прости меня, – прошептал он. – Я должен тебе рассказать. Иначе мы все погибнем.

Она посмотрела на него затуманенными глазами. Голова ее чуть повернута, а плечи, спрятанные в ткань летнего платьица в цветочек, подрагивали.

Ему мерзко. Миллионы погубленных душ сейчас казались ему пеплом, по сравнению с медленно угасавшей женой, к которой он на самом деле привык. Он в миг осознал, как ошибался, когда думал, что дарил Кате достаточно ласки. Когда считал, что беготня в садах и поцелуи, разговоры по ночам и обещания счастья были настоящими. Ничего настоящим не было, кроме этого вечера – ради этого вечера он приезжал. Ради этих минут он так долго играл.

Вильгельм стер слезы ладонью и, в миг охрипнув, начал свой рассказ.

Впоследствии он даже и не мог вспомнить, что именно рассказывал. Лицо ее не менялось до самого его последнего слова. Он прошел путь от детства до квартиры в городке мостов и панельных домов. Она молча слушала, даже не кивала, а руки ее дрожали словно в лихорадке. Он много раз останавливался, вскакивал с места, начинал ходить взад-вперед по комнате. Хватался за волосы, прикрикивал, но не мог вытрясти из жены хотя бы одну эмоцию.

– Норрис, зачем ты превратил ее в живой труп?! – завопил он в конце, когда она даже не моргнула, когда рассказ завершился. Вильгельм не слышал, как она дышала. Он прикоснулся к ее щеке, и рука покрылась мурашками. Холодная. Вильгельм взвыл.

Норрис сидел в соседней комнате и шептал слова, которыми успокаивал себя долгие века. Но никакие звуки не могли унять дрожи, замедлить его быстро бившееся сердце.

Вильгельм вскочил, отвернулся, отошел к окну, громко и часто задышал. Ветер ледяными кулаками ударял его в грудь. Артоникс горел, вновь пытаясь что-то сказать.

– Это ты, это все ты! – закричал Вильгельм и схватился за камень, но тот обжег его. Руку Почитателю пришлось убрать. На глазах выступили слезы. – Катя, ну неужели тебе нечего сказать? – прошептал Вильгельм, подбегая к жене и хватая ее за руки.

Она плакала. Лицо ее не изменилось, все еще оставалось каменной маской, но глаза все еще сверкали сохраненной жизнью. Губы растянуты в вежливую улыбку. Прекрасная и покладистая кукла, о которой мечтали многие. Но слезы все еще лились из глаз.

– Я не хотел, чтобы все так закончилось. Но ты подходишь, Катя. Жизнь одного человека не может стоить жизни целой Планеты, – выдавил Вильгельм, прижимая податливое, что почти пластилиновое, тело к груди. Катя продолжала молча плакать.

Сзади послышались осторожные шаги, скрип двери. Звуки почти тонули в реве ветра, носившемся за окном. Тонкая рука прикоснулась к дрожащей спине Почитателя. Успокаивающе погладила.

– Самое время лететь, пока она не очнулась. Ей так будет легче, поверь.

Почитатель чуть выпустил жену из объятий и посмотрел в ее глаза. Провел пальцем по мокрой щеке. Он всхлипнул, задрожал вновь.

– А вдруг мы сделали что-то не то? Вдруг…

– Она вернется, когда я вколю ей антидот. Он есть в твоем доме, помнишь? Я давал его тебе.

Вильгельм вновь прижал жену к себе, уткнулся носом в ее пахнувшие океаном и апельсинами волосы. Он привязался к ней, сам того не осознавая, привязался.

– Обещаешь? – прошептал Вильгельм в макушку Кати.

– Клянусь.

Мир за окном сходил с ума. Пенился океан, рыба всплывала на поверхность. Тучи опустились так низко, что казалось, будто их можно было схватить руками. Холод пополз по итальянской долине. Все готовилось к концу. А Вильгельм, собрав последние силы, прошептал:

– Полетели. Больше тут делать нечего.