Читать книгу: «Исправленному верить», страница 3

8. «Угрозы, обещания и добрые намерения – ничто из этого не является действием.»

А на лестнице лютый холод. После жарко натопленной и даже душной квартиры Мережковских, лестница кажется выстуженной. И от этого перепада температур в глубине моей головы опять начинает зарождаться боль, охватывая кольцом лоб и затылок. Где-то наверху тяжело хлопает дверь, раздаются шаркающие шаги и чей-то надрывный кашель. Ага! Еще кто-то из гостей странной квартирки не выдержал ожидания чуда и сбежал. Прямо на меня по лестнице медленно спускается человек, закутанный по самые глаза. Человек идет, останавливаясь на каждой ступени, покачиваясь, не глядя по сторонам и вдруг начинает заваливаться на спину. Я кидаюсь к нему и успеваю подставить плечо, чтобы не дать неизвестному удариться головой о ступени. Приглядевшись, понимаю, что передо мной, опрокинувшись, лежит мужчина, голова которого обмотана серым пуховым платком поверх ушанки. Лицо его оказывается не просто бледным, оно будто залито синевой, даже губы кажутся черными. Нет, это не просто обморок, это больное сердце.

– Эй! Люди, помогите! – кричу я и пробую ладонью уловить слабое дыхание мужчины. Кажется, дышит. Ну не бросать же мне его здесь на лестнице.

– Только не помирай, миленький! – причитаю я, как деревенская баба – Только не помирай!

Кидаюсь на улицу и испытываю шок! Я опять в блокадном Ленинграде. Камин, пальмы, аромат туберозы, поэтические стоны о чуде – все исчезло. И зачем я ушла оттуда? Но теперь нечего жалеть. Нужно привести помощь, а никого кроме моих спасительниц из бомбоубежища я не знаю. Счастье, что мне удается перехватить тетю Лизу, которая уже торопится домой после дежурства. Вместе с ней нам удается дотащить моего больного до его квартиры.

– Нет, ты все-таки дурная баба, вечно в историю попадаешь. Чего тебя в этот дом понесло? – раздраженно говорит мне Елизавета Ивановна – Ну приволокли мы этого доходягу в квартиру. Хорошо, дверь нараспашку оставил. А дальше-то что? Он же совсем плохой, не видишь, что ли? Синюшный совсем. Я не вчера родилась, повидала таких с грудной жабой. Как его лечить?

Мы укладываем больного на кровать, на которой навалены старые одеяла, пальто и даже гобеленовые шторы. Наверное, хозяин квартиры пытался таким образом греться. В огромной квартире жилой кажется лишь эта комнатка в одно окно. В ней кровать, письменный стол под зеленым сукном и печка-буржуйка. В углу на полу валяются обломки мебели и плашки разобранного паркета. Книги лежат везде: на подоконнике, на столе, под кроватью. Видно, хозяин комнаты готов пустить на растопку все, что может гореть, но не книги. Это вызывает у меня уважение. А Елизавета Ивановна только фыркает:

– Умственной работы твой болезный. Ишь, книжками обложился, много они ему помогли? Тут не книжки, тут питание нужно, глюкоза опять-таки. Для сердечников она первое дело. Глюкоза – сахар значит. – поясняет Лизавета. – А сахар сейчас только на золото сменять можно. На золото, понимаешь? А тут, глянь, какое золото? Он уж всю мебель пожег. В комнатах хоть шаром покати. Продать или сменять на еду нечего. Пойдем-ка, что могли, сделали.

Мы прикрываем дверь квартиры и в тяжелом молчании спускаемся по лестнице.

– Я знаю, где взять золото. – вдруг говорю я.

Елизавета медленно поворачивается и придвигается, дыша мне прямо в лицо. – Врешь, артистка? Побожись, что не врешь?

– Я знаю, где спрятаны очень ценные вещи, кажется, там и продукты есть. Если сможем их достать, как думаете, спасем его? – я медленно и четко выговариваю слова, кивая в сторону двери.

– А ну-ка пойдем отсюда, Кирилловна, поговорим толком. Я тут голову сломала, как нам выживать без карточек, а она… Артистка и есть! – качая головой, привычно сворачивая курево корявыми пальцами, ворчит тетя Лиза. – А за доходягу своего не бойся. Я Аньку сейчас пришлю с кипятком, пусть его отпоит. И вот еще, берегла на черный день. Держи, а то передумаю. Сама ему скормишь. – Лизавета достает из-за пазухи маленький мешочек и вытаскивает оттуда два замусоленных кусочка сахара.

Я же пребываю в шоковом состоянии от того, что так опрометчиво пообещала Лизавете несметные богатства, местонахождение которых знаю весьма приблизительно и не уверена, смогу ли отыскать

Пожалуй, думаю я, мое сочинение стоит назвать «Путешествие юного следопыта во времени». А что? Очень даже точно про путешествия во времени, только следопыт не совсем юн, но это опустим. Да и само слово «следопыт» навевает мысли о приключенческих романах про индейцев. Хотя, по сути, правильно. Я все ищу чего-то, иду по чужим следам как сыщик. Нет, лучше уж назваться старым краеведом, точнее «краеведкой. Хотя, «краеведка» звучит совсем по-дурацки. «Краеведка» хорошо рифмуется с креветкой, котлеткой, нимфеткой. Вот ведь чушь лезет мне в голову! А все от того, что я сама себе поставила почти невыполнимую задачу, пообещав Елизавете отыскать в холодном и голодном Ленинграде золото. Кому пообещала? Елизавете Ивановне! Женщине сугубо практического ума, в никакие байки не верящей по самой природе своей.

Да уж, это не моя подруга Варька! Вот она идеальный товарищ для поиска кладов и других приключений.

Теперь я ломаю голову, как оправдать доверие мой спасительницы и вытащить из ослабевшей после контузии головы, сведения о находке клада, которые я прочла в газетной статье в далеком прошлом, а может будущем.

Проблема в том, что я плохо запоминаю цифры. Они не имеют для меня никакой эмоциональной окраски. Я хорошо помню только ощущение цвета. Например, двойка голубая, тройка непременно желтая, а шестерка не может быть иной, как коричневая. У многих людей есть особенность связывать цифры и буквы с определенным цветом. Иногда это помогает запомнить информацию, а в моем случае вспомнить то, что прочно забыто. Сейчас мне необходимо вспомнить улицу и номер дома, в котором в моей юности будет найден дореволюционный клад. Об этом кладе тогда много говорили и писали. Тогда было найдено огромное количество бытовых предметов, одежды, посуды, белья и, самое главное, продуктов. Ради этого стоит напрягать мозги. В каком году это случилось я забыла. Ну эта информация мне вряд ли понадобиться. В 1941 году клад еще не найден и слава богу! Вот и найдем его на сорок лет раньше.

На какой же улице это было? То ли Советская, то ли Красноармейская, я вечно путаю, потому что они пронумерованы, как улицы в Америке.

Что же еще я помню? Совсем рядом с этой улицей была станция «Технологический институт». Значит это не Советская, а Красноармейская улица. Ура! Уже что-то.

Теперь номер дома. Да нет, зачем я тороплюсь с домом, номер улицы я ведь тоже не помню. Сколько их, Красноармейских? Когда-то эти улицы назывались по номерам рот Измайловского полка, да и потом в советское время долго не думали, переименовали похоже, но уже на революционный лад. Итак, вспоминаем по цветам. Какого же цвета цифры остались у меня в памяти из газетной статьи далекого 1985 года? Ну надо же, год находки клада сам собой соскочил у меня с языка. Почему-то мне кажется, что, если сосредоточиться, постараться, я многое вспомню. Как же я представляю дом, где обнаружили при капитальном ремонте клад? Я представляю дом старым, с облупившейся темной краской на лепном фасаде. Темная краска, значит цвета черный или коричневый. Черная в моем представлении единица, а коричневая, я уже говорила, шестерка. Получается число 16, или 61. Нет, 61 не годится, такого количества домов на улицах нет.

Теперь следует отыскать подходящий дом, скорее всего под номером 16 на улице Красноармейской, той, что вблизи будущей станции метро и рядом с Троицким собором.

9. «Куда идем мы с Пятачком?»

Большой, большой секрет! И не расскажем мы о нем…» – твержу я себе под нос. Это помогает мне не спятить от всего того, что со мной происходит. А происходит следующее. Немолодая мадам, можно сказать, бабушка (как же без кокетства, даже наедине с собой) с дубинкой и мешком (привет Дане! Он тоже писал о человеке, который пошел куда-то с такой экипировкой, правда все закончилось плохо, но не будем суеверными) отправляется (нет, я все же закончу это предложение) добывать старинный клад! Если припомнить в каких исторических реалиях все происходит, то мне остается только одно, напевать песенку Пятачка. Елизавета вполне справедливо косится на меня с опаской. Она до конца не уверена в моем психическом здоровье после контузии. «Голова – предмет темный и исследованию не подлежит» – заявила я, желая пошутить, но, похоже, мои слова восприняли всерьез. Делиться же ходом рассуждений, которые помогают мне вспомнить место старинного клада, не стоит вовсе. Они любому покажутся бредом.

Мы отправляемся на место, которое я вычислила, (надо же, в буквальном смысле вычислила) засветло.

2-я Красноармейская улица

С августа 1941 года в городе установлен комендантский час с 10 часов вечера до 5 часов утра. Передвижение по городу в это время запрещено, а тех, кто нарушает порядок, задерживают. Нам нужно дойти до улицы Красноармейская, которая под номером 2, зайти в парадную дома под номером16, дождаться темноты и начинать поиски. Идти далеко, а сил у нас мало, силы нужно беречь. Мы берем санки, лом, лопату, мешки, веревки и в последнюю минуту я вспоминаю про фонарь. Он самодельный, вроде коптилки, но без него у нас ничего не получится.

До улицы 2-й Красноармейской мы добираемся в полном изнеможении и уже в сумерках. Дорогу по городу я помню плохо. На улицах тихо и почти безлюдно.

На бугристых, местами обледенелых и скользких панелях изредка встречаются прохожие. Везде следы осколков, множество домов с разрушенными фасадами, открывавшими квартиры как будто в разрезе. Кое-где удерживаются на остатках пола кровать или комод, на стенах висят часы или картины. Я заставляю себя не смотреть по сторонам, а сосредоточится на поиске клада и вспомнить все, что знаю. В газете писали, что на третьем этаже дома на Красноармейской между лестницей и комнатами одно из помещений было перекрыто антресолями так, чтобы внизу образовалось потайная комнатка, а в комнатке тайник. Над тайником сделана кладовка или дворницкий чулан, о котором все знали. Получалось, что кладовка – на третьем этаже, а тайник – под ней уже на втором. В тайник можно было попасть через потолок нижней квартиры, в котором в 1985 году обнаружили три доски, поднимающиеся на шарнирах. Но в квартиру мы пробраться не сумеем, а вот в чулан можно попробовать. И вот мы стоим перед мрачным коричневым домом в пять этажей на 2-й Красноармейской улице. Удивительно, но многое я угадала.

– Что делать будем? Куда идти, знаешь? – Лизавета толкает меня в бок.

Я осматриваю дом и вижу, что парадная в нем только одна.

– Давай, я сама поднимусь, посмотрю, есть ли на этой лестнице чулан. Вдруг я ошиблась. – предлагаю я.

– Ты что, артистка? Как это ошиблась? Зря что ли через весь город тащились? Нет уж, иди и ищи, подруга! – говорит Лизавета, тяжело дыша.

И я ныряю в темную парадную, в которую сумеречный свет с трудом проникает через разбитые цветные витражи окон. Однако, среди этих остатков былой роскоши между вторым и третьим этажами ничего похожего на чулан не обнаруживается.

– Кладовки я не нашла! – только и могу выговорить я, ожидавшей меня на улице Лизе, и приваливаюсь к косяку двери. – два раза всю лестницу прошла. Ничего.

– Вот же…!!! – И дальше следуют, не скажу ненормативные, скорее простонародные, крепкие выражения, которых во множестве знает Елизавета и неожиданно хорошо понимаю я. Они даже оказывают на меня тонизирующее воздействие.

– Не ругайся! – я вдруг легко перехожу на «ты», – Клад, я уверена, существует. Просто надо подумать. – и прибавляю аргумент для простого человека совершенно неотразимый: «Про это даже в газете писали!»

– Ну так думай, если есть чем! – сердито отвечает Лиза, – Только недолго, комендантский час скоро.

– Надо посмотреть со двора. Может, чулан устроен на черной лестнице, подальше от лишних глаз? – предполагаю я.

– Вместе пойдем, чего мне тут перед домом торчать? – решает Лизавета.

Кладовка и впрямь отыскивается на черной лестнице, что выходит во двор. Низкую дверь черного входа сильно прибило снегом, а это значит, что ею мало пользуются.

Небольшой дворницкий закуток обнаруживается на третьем этаже. Он отделен от лестничной площадки дощатой дверью, запертой на деревянную палку, воткнутую в ржавую петлю для навесного замка. В закутке-чулане тесно от ящиков, метел и лопат. Странно, что до ящиков еще никто не добрался и не унес их на дрова. Усевшись на такой ящик, Лизавета начинает налаживать фонарь – коптилку, а я выкидываю из дворницкой на лестницу лишний инвентарь и помятое ведро с мерзлыми грязными тряпками.

– Одну-то метелку оставь – мусор с пола сгрести! – говорит мне она, примеряясь ломом, откуда лучше начинать работу. Мы в четыре руки, поддев ломиком, довольно быстро разламываем деревянные половицы, под которыми обнажаются балки перекрытий и засыпка. Но дальше дело идет хуже. Елизавета, более привычная к такой работе, отнимает у меня лом. Громкие звуки ее ударов о перекрытия гулко раздаются по всему дому, и я боюсь, что они могут привлечь внимание.

– Хоть бы воздушный налет! – глупо думаю я, – Тогда, может, никто не услышит. И тут лом Лизаветы чуть не целиком проваливается в открывшуюся под полом дыру.

10. «Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, то дыра – это нора»

Я едва успевая перехватить тяжелое орудие, но не могу удержать, падающую на меня, Елизавету. Мы обе, пыхтя, лежим на мусоре у развороченной в полу дыры. Я, вцепившись в лом, а Елизавета в меня.

– Маринка! Живая? – спрашивает она. Я киваю.

– Тогда потихоньку отползаем. – говорит она. – И железяку эту проклятущую тащи, еще пригодится. Под нами прогибаются и пугающе трещат доски пола.

В дрожащем свете коптилки трудно разглядеть, что там внизу, но я все равно решаю туда спрыгнуть.

– Ты как? Не боишься? Кто его знает, что там. Еще ноги переломаешь!

Знаешь, ты погоди лезть, давай покумекаем. Вот, что, артистка, гляди-ка, какую я веревку с собой взяла, толстую. До войны собор наш ремонтировать начали, кой-чего от строителей осталось. Фанера к примеру. Я ею окна в храме давала заколачивать, когда вылетели от взрывов, еще листы железные, чтобы печки самодельные ладить, гвозди, веревки опять же. Я тебя сейчас веревкой обвяжу, а ты тихонечко ползком ногами вперед в дыру всунешься. Только сразу не прыгай, а спичками подсвети, поняла? – учит меня Лизавета.

Я сбрасываю ватник, беру спички и ползу на спине к дыре. Волнуясь, чиркаю спичкой раз, чиркаю два, не получается. Лизавета тяжело сопит, но терпит молча. Спичек у нас мало. Наконец огонек высвечивает внизу комнатку с грудой каких-то вещей.

– Веревку держи, а лучше привяжи к чему-нибудь. – прошу я свою боевую подругу.

Повиснув на руках, я тяжело падаю вниз. Да, уж, не прыгнула, а шмякнулась, как мешок… понятно с чем.

– Ну чего там? Продукты есть? – потеряв от волнения голос, спрашивает Лиза.

Чиркнув последней спичкой и оглядевшись, вижу комнатку, в которой, аккуратно уложенные в многочисленных ящиках, развешанные по стенам, тысячи предметов.

– Что-то есть, не волнуйся. Я буду подавать тебе наверх, но ты дверь-то чулана запри от греха. Там щеколда есть. – отвечаю я ей.

Первое, что я вижу это складная лесенка-ступенька, на которой лежит пачка свечей в вощенной бумаги. Одну из них я успеваю зажечь от последней гаснущей спички. Пригнувшись, я обхожу стены с полками и рассматриваю содержимое ящиков и коробок.

Это просто пещера Али- Бабы! Вот одежда – смокинг, бережливо подвешенный на плечики, бальное бисерное платье, шубы, обувь, мужское и женское белье, халат, шляпа в коробке. Ух, ты! Берем все! Но, не сейчас. Ужасно хочется все хорошенько рассмотреть, потрогать, даже понюхать. Вот посуда – кофейники, хлебницы, ложки, вилки, столовые ножи, бокалы, чаши, графины, кувшины, блюда, флаконы, конфетницы, корзинки. Пока не надо. В большой шкатулке из белого тусклого металла с узором на крышке, как переплетенная дерюжка, – лежат дорогие мелочи – кулоны, брошки, запонки, пудреницы, серьги, медали, знаки отличия, подвески, пенсне… Что-нибудь сгодится на обмен, думаю я и передаю шкатулку Елизавете. Из огромного ящика в углу с трудом вытаскиваю пыльную трехлитровую бутыль с вишневой наливкой. Сплошная глюкоза! Берем! А еще шоколад, боже мой, шоколад! И пакеты с кофе, мешочки с жареным ячменем, консервы из мяса, крупы, чай и даже сахарные головы в синей бумаге.

Елизавета наверху похоже близка к обмороку. Она принимает от меня продукты, приговаривая, как заведенная «Господи! Господи!»

Я быстро устаю и прошу ее дать мне передохнуть, чтобы я могла отбирать вещи с толком. Лизе я советую перекусить шоколадом, чтобы в голове слегка прояснилось. Ведерный самовар, телефонный аппарат, подсвечники, бронзовые часы, две фарфоровые скульптурные группы, гардины, шторы, постельное белье, одеяла, подушки, коврики, кружева – все это лучше оставить.

А вот несколько бутылок шампанского, целый ящик которого я обнаружила здесь, отправляются наверх. Портфель с деловыми бумагами, чековые книжки, документы и визитные карточки на французском языке, коллекцию почтовых марок, мешочек с разменной серебряной и медной монетой, три скрипки —разберем после.

– Лиза, Лиза, Лизавета! Тащи меня наверх, а то я здесь останусь и умру от обжорства. Я в эйфории от удачного завершения нашей авантюры, а больше, от глотка вишневой наливки, которую хлебнула, чтобы узнать, что же налито в бутыль. Приставив лесенку-ступеньку, я наполовину высовываюсь из дыры в полу. Лизавета с трудом вытягивает меня наружу. Лицо у нее бледное, в красных пятнах, а руки дрожат. Теперь я стараюсь вывести ее из шокового состояния и успокоить.

– Там еще самовар огромный? Хочешь? И шуба бархатная на лисе? Надо тебе шубу? – весело спрашиваю я. – А еще табачок настоящий, пляши Лизавета!

– Я тебе не верила, Кирилловна, думала чудишь с больной головы, а все-таки пошла. Теперь бы домой довезти все это добро, да здесь запрятать, что останется, чтобы не нашел никто. Свечку надо Николаю Угоднику поставить, вот что я думаю. – бормочет Лиза, запихивая шкатулку с ценностями глубоко под ватник.

– Лизавета! – трясу я ее – Про Николая Угодника мысль хорошая, но нам еще добраться до него нужно. И лучше бы не домой, а к тому доходяге. Квартира у него огромная и пустая. Он нас про вещи и продукты точно не спросит. Как думаешь?

– Правда твоя! Ко мне везти не нельзя. – приходит в себя Лизавета Ивановна. И мы начинаем увязывать наши сокровища.

11. «Пир горой и все, все, все»

– Тетечка Лиза! Тетечка! Вы вернулись… Это вы? – отчаянный голосок раздается из темного нутра квартиры в доме Мурузи.

– Мы, Анютка! Не боись, все хорошо! Больной-то наш дышит? – тяжело выталкивает из себя слова Лизавета и валится на сундук у дверей. Этот поход за сокровищами отнял у нас последние силы.

Сейчас нужно отдышаться и начинать действовать, хотя у нас одно желание – спать, спать и спать, пусть даже сидя. Но Анечка не дает, она тормошит нас поочередно, приговаривая.

– Тетечки, вы что! Вы не спите! Мне так страшно было, так страшно. И дядька этот то ли помер, то ли помирает, вдруг захрипит как! А я одна. И холодно, и вас все нет. Печка стала гаснуть. Я пошла по дому искать, что еще сжечь. Там в кладовке полку отломала, а она в печку никак не лезет, хоть плачь. В дальней комнате фотографии в рамочках висят. Я картинки вытряхнула, а рамки в печку. Ух, как они трещали! Это же ничего, правда? Теть Лиза, ты слушаешь? – она сильно дергает Лизавету за руку – Ты сама не помри, давай! Чего вы, как неживые обе!

С усилием разлепив глаза, Лиза заставляет себя подняться и начинает искать санки.

– Тьфу ты, пропасть! Я уж думала, мне приснилось все и никакого добра нет. Аж, сердце зашлось. Ну что, пировать будем, жить будем, Анька? А помирать погодим! – с облегчением говорит она и сует Анечке в рот кусок шоколада, вытащенного из кармана ватника.

– Надо бы дров раздобыть. Давай-ка я с ломиком по квартире пройдусь, может еще что отломаю. И вода нужна. Кашу будем варить. Знаешь, рисовая каша с изюмом очень питательна и полезна? – говорю я.

От моих слов Анечка застывает. С ее маленького, бледного даже в копоти, лица на меня, смотрят испуганные глаза.

– Я снега принесла. Далеко за водой не ходила, а снега в ведро натолкла, сколько смогла. Ты про кашу в правду, что ли? – неуверенно шепчет она.

– Все девочки! Разбирайтесь-распаковывайтесь, говорить совсем сил нет. Пойду по дрова, пока шевелится могу. – отвечаю я ей, с трудом вытаскивая из-под большого брезентового тюка лом. И я отправляюсь обходить квартиру.

В комнатке, где лежит хозяин квартиры, немного теплее от умирающей буржуйки. Холодом тянет от большого окна, которое никто не заделал на зиму, а только прикрыл светомаскировкой. Я ловлю себя на мысли, что всерьез прикидываю, как лучше обустроиться в этой ненастоящей жизни, которая стала моей реальностью.

В большой выстуженной квартире кроме пустых гулких комнат, которые я обхожу со свечкой, имеется заброшенная кухня, ванная с неработающим туалетом, кладовка и чулан, который когда-то был комнатой для прислуги. Чулан меня заинтересовал. В этой комнатке практически без окон, (маленькое окошко на черную лестницу не в счет) легче всего можно удержать тепло. А окошко вполне сгодится для того, чтобы вывести наружу трубу от буржуйки. В кладовке, рядом с чуланом по стенам широкие крепкие полки, застеленные старыми газетами. Их действительно непросто выламывать, но на пару полок у меня сил хватает. Оттащив толстые доски к печке и добавив к ним найденную синюю кастрюльку с отбитой эмалью, я опять направляюсь в комнаты. Нет, Лизавета не права, ни все в этом доме бесполезно. Вот бывшая спальня. На комоде, застеленным посеревшей от пыли салфеткой с уголком «ришелье», стоят две узкие, как цветочный стебель, вазочки голубого стекла с сухими цветами. Ящики комода разбухли от сырости и вытаскиваются с трудом. Комод этот тоже может сгодиться на дрова, беру я себе на заметку. В ящиках стопки накрахмаленных, пожелтевших на сгибах льняных полотенец, наволочки с костяными пуговицами, пододеяльники с той же вышивкой ришелье и завернутый в марлю пучок осыпающейся лаванды. Мне вдруг отчаянно захотелось выспаться на чистом белье и вымыться душистым мылом. Запах лаванды – запах чужой благополучной жизни, напомнил о несчастном хозяине квартиры.

А Елизавета с Анечкой уже хозяйничают вовсю. На буржуйке булькает под крышей каша, в которую они положили тушенку и, кажется, изюм. Я удивленно поднимаю брови? Но Анечка поясняет:

– Сами же сказали, что полезно для здоровья. – и мечтательно добавляет – Пахнет-то как, я уж слюной изошла, никакого терпения нет. Даже дядька ваш, кажись, очнулся.

Я кормлю больного маленькой ложечкой супом-кашей с изюмом и мясом, пищей, которую я в моем времени назвала бы бурдой, а здесь она оказывается эликсиром жизни. Кормлю и вглядываюсь в его лицо. А лицо интересное. Самое большая неожиданность – передо мной не старик. Худой, изможденный, но совсем не старик. Как же меняет человека болезнь и голод. Я отставляю в сторону кружку с жидкой кашей. И мой больной тут же открывает глаза.

– Нельзя сразу много. Потом еще дам. А сейчас чаю горячего с медом. – говорю я и наклоняюсь, чтобы вытереть синюшные губы мужчины. Он неожиданно крепко вцепляется в мою руку – Еще! Дайте еще!

– Анечка! Мед нашли? Мне казалось, несколько банок было. – спрашиваю я, подходя к столу, заставленному нашими находками.

– Давай, Мариха, мы ему наливочки плеснем, сразу отживет. – говорит Елизавета, захмелевшая от тепла и горячей еды.

– Вы, девушки, не переборщите, а то на радостях и помереть можно! Да и поберечь запасы надо, чтобы хватило до лета. —беспокоюсь я.

– А что, думаешь, к лету нас освободят? Может и совсем война кончится? – с надеждой спрашивает Лиза, подсовывая в печку кусок сухого дерева. После свалившегося на нас богатства, она, очевидно, меня зауважала. А то все, артистка, да артистка!

– К лету? Нам бы эту зиму пережить. – отвечаю я и задумываюсь. —

Нужно ли людям знать всю правду о войне, поможет им это выжить?

– Мы победим – это точно! И в Берлин войдем, и знамя наше будет над Рейхстагом! Надо потерпеть. – твердо говорю я, боясь, что голос мой дрогнет.

Отвернувшись от Лизы и Анечки, пробую приподнять голову больного, чтобы напоить его чаем и слышу его шепот: – Я верю вам, Марина. Крепко верю…