Читать книгу: «Исправленному верить», страница 2

5. «У меня положение безвыходное, но я хоть брыкаться могу!»

А наверху я сразу зажмуриваюсь от яркого света. Вернее, свет с неба льется серенький и тусклый, но он слепит глаза, а горло перехватывает от волнения. «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз» – вспоминаю я Мандельштама. Мой город, знакомый до слез, изуродовали воронки, руины, поваленные деревья. Я еле волоку ноги в огромных валенках дяди Васи, наступая на битый кирпич и стекло на залитых местами кровью мостовых. Идти тяжело, идти страшно. Все напоминает фильмы о войне и в то же время все непохоже на фильмы своей обыденностью. Выброшенная из домов мебель, кажется выставленной за ненадобностью. Людей мало.

Ленинград, блокада.

Места, пострадавшие от обстрелов, огородили рогатками, и вывесили таблички, предупреждавшие об опасности. Наверное, боятся и неразорвавшихся бомб, ушедших глубоко под землю, и накренившихся, готовых упасть в любую минуту, остовов зданий.

Я иду через войну, разруху, смерть. Иду домой. Зачем я иду в дом, которой станет моим через много лет? Иду, потому что хочу вернуться в свою жизнь. Иду, понимая в душе, что никакого обратно не будет. Пока… я не сделаю здесь в блокадном Ленинграде что-то важное. И это важное связано с Даней.

Трусливая мысль мелькает в голове. А что если все-таки попробовать вернуться прямо сейчас?

Эту мысль прогоняет звякающий звук и громкий металлический скрежет. На Литейном беспомощно дергаясь и буксуя по скользким рельсам, которые замело снегом, пытается сдвинуться с места трамвай. Кажется, что сил у трамвая, как и у людей, больше нет. Из вагона с трудом выбираются две обвязанные платками женщины – кондукторша и вожатый. Они, поддерживая друг друга, тихо идут по разбитому проспекту. Только что на моих глазах ленинградский трамвай умер. Я, не замечая горячих слез, которые у меня капают, бреду в сторону дома.

Никто в городе не знает, когда закончится блокадный ужас. Никто кроме меня.

Знакомая дверь моей парадной примерзла, я с силой дергаю ее на себя и заглядываю в темноту, как в бездну. Полумрак подворотни не освещает стылое нутро парадной, и я неуверенно делаю шаг внутрь, затем еще один шаг и спотыкаюсь. Что-то мешает и не дает мне пройти. Но главное я вижу: лифта в парадной нет. Совсем нет. Вверх уходит лестничный пролет безо всяких следов шахты подъемника. На месте лифта прямо у входа в подвал лежат люди, мертвые люди.

Мне хочется закричать, но голоса нет. Пятясь спиной, я вываливаюсь на воздух и натыкаюсь на живого человека. У него серое, костлявое лицо и страшные, покрасневшие, глубоко посаженные глаза.

– Там! Там! – я открываю рот и мне не хватает дыхания. – Там люди, много.

– Какие люди? Чего орешь? – зло спрашивает мужик и облизывает потрескавшиеся губы, приоткрывая бледные десны и почерневшие остатки зубов.

– Неживые… – шепчу я.

– Мертвяки, что ли? Это ничего, это пусть. Покидали всех, кто умер на улице. Тоже невидаль! – глаза мужика нехорошо блестят.

– Там даже ногу некуда поставить в парадной. – стуча зубами, говорю я.

– А ты чего здесь? Одна? – он озирается и придвигается ко мне, – Сытая какая. – корявой рукой с обломанными ногтями безумный мужик хватает меня за щеку.

– Не одна! Нет! – изо всех сил кричу я, – Тетя Лиза, я здесь!

Мужик отшатывается и говорит с сожалением – Чего орешь, будто режут…

– Я не одна! Мы учителя, нас послали, делаем обход квартир, собираем в школу тех, кто не уехал, кто ослабел. – придумываю я на ходу.

– Нет здесь никого, никаких детей. Иди давай отсюда, пока ноги носят. – говорит мужик, противно втягивая слюну и сглатывает.

Перебирая руками по стене, я выбираюсь из подворотни, продолжая звать тетю Лизу, которой поблизости быть не может.

– Нет, ну надо же быть такой дурой, прости господи! – в сердцах выговаривает мне тетя Лиза и закуривает самокрутку, которая воняет чем угодно, только не табаком. Я сижу перед ней в бомбоубежище Преображенского собора на том же колченогом стуле, на котором сидела утром, с закрытыми глазами и качаюсь. После рассказа о пережитом, сил на разговоры у меня нет.

– И ты тоже хороша, отпустила! – обращается тетя Лиза к Ане —

Ее вон ветром шатает, не гляди, что тела много. Голова-то совсем плохая! Это чудо еще, что обратно дошла, а не завалилась где-нибудь по дороге. Вот уж точно, и костей бы не нашли.

Кошмарный смысл этих слов доходит до меня не сразу, а когда доходит, я кидаюсь в угол, где меня начинает выворачивать наизнанку. Прихожу в себя я на узкой железной кровати тети Лизы, которая гладит меня по голове и молчит. Потом будничным голосом спрашивает: «А ты, часом, не беременная?»

От нелепости ее предположения я закатываю глаза и мотаю головой.

– И то хорошо. Значит контузия. Ты головой-то не тряси, а то опять блевать будешь. Как зовут-то тебя, помнишь? Документов нет, карточек нет, вот что плохо. Анька, твердит, будто ты артистка. Это понимай, делать ничего не умеешь. – говорит про себя тетя Лиза, сворачивая очередную самокрутку и вздыхает.

– Я не артистка, нет. Я преподаю литературу. И как зовут меня не забыла. Марина Кирилловна. Еще я лечить немного могу, нас когда-то на медсестер учили. – с надеждой говорю я.

– Ну, до Кирилловны ты еще дорасти. Марина, значит. А не врешь, что медичка? Это дело! А то я одна здесь не справляюсь, будешь мне помогать, когда оклемаешься. – Тетя Лиза обрадованно вглядывается в мое лицо.

– Я скоро оклемаюсь, правда, я очень постараюсь! Только мне еще в одно место нужно сходить. Очень нужно. А если вы меня к себе берете, я все буду делать. – обещаю я Лизе.

У меня возникла идея, наверное, бредовая, но я не успокоюсь, пока ее не реализую. Я хочу найти дом, где есть лифт, любой лифт и попробовать вернуться. Я не хочу далеко уходить от бомбоубежища, где чувствую себя в безопасности, но желание вырваться из блокадного времени сильнее страха.

– Вот, артистка, это тебе. – говорит Лизавета, бухнув на стол большой узел с одеждой, завязанной в клетчатый платок. – От мамаши Аньки осталось. Я берегла, думала, как прижмет, сменяю на продукты. Да на что сейчас сменяешь? Мать Аньки в соборе нашем прислуживала, одинокая была. Отец их сгинул, забрали еще перед войной, вот она и тронулась умом. Теперь Анька сирота и при мне. Бери узел-то, одежда чистая, теплая, хоть и с покойницы, да все лучше, чем в драной шинели форсить.

Лиза права. Правда и то, что в чужой одежде я стала выглядеть странно даже для конца 1941 года. Длинная юбка, суконные боты и простые чулки. К юбке прилагается темная жакетка с маленькими пуговками, обтянутыми тканью. И еще белая блузка с пожелтевшими кружевами. Все это дополняет пальто, темно-синее, с рукавами буфами и облезлым воротником из меха непонятного зверя. Пальто очень тяжелое, на вате, из прошлой или даже позапрошлой жизни. И наконец – черный платок. Просто Вера Фигнер после освобождения.

Одевшись, я решаю, пока силы есть, буду искать дом с лифтом. И тут я вспоминаю про знаменитый дом Мурузи, что выходит своими окнами прямо на Преображенский собор. Как же я не подумала о нем сразу? Дом высокий, богатый, построенный по последнему слову архитектуры и техники конца 19 века. А это значит, что лифт в нем должен быть! Обрадованная, я спешу к дому на углу Преображенской площади. Нетерпеливо заглядываю в ближайшую парадную и с облегчением выдыхаю. Справа от лестницы старинный лифт. Но радость моя быстро сменяется отчаяньем, ведь без электричества временной портал не откроется и лифт никуда не поедет. Но все же, я в него захожу.

6. «Нормальных не бывает. Ведь все такие разные и непохожие.»

Стены кабинки и зеркало покрыты изморозью. Я, подышав на стекло, расчищаю маленькое окошко и смотрюсь в него. Глядя в зеркало, удивляюсь. В чужой старушечьей одежде я неожиданно выгляжу моложе. Из тусклого зеркала на меня смотрит бледное, осунувшееся, но совсем не старое лицо. Надо же, я, кажется, похудела, а глаза стали больше под насупленными бровями. Я разматываю платок и укутываю им заледеневшие руки. От холода привычно начинает болеть голова. Мне хочется сесть и закрыть глаза, потому что я устала до звона в ушах. Кажется, рядом и впрямь звенит колокольчик. Ласково звенит, убаюкивающе. Звук его вплетается в нежную и печальную музыку Свиридова к пушкинской «Метели», которая мне слышится. Ах, какой же хороший сон, просыпаться не хочется. Но, за плечо меня кто-то осторожно трогает.

– Сударыня! Вам нехорошо? – сквозь сон слышу я голос. – Не стоит здесь сидеть, лифт уже поднялся на 5 этаж. Вы выходите?

Эти слова я уже когда-то слышала. Очень похожие слова сказал мне когда-то Даня. Дежавю какое-то! Я решаюсь открыть глаза и вижу силуэт в черном. Лицо мужчины постепенно проступает из полумрака, словно проявляющийся негатив.

– Ой! Иван Павлович! – говорю я автоматически. – Как вы на свою фотографию похожи, что у меня над столом висит. – добавляю я.

– Виноват! – произносит Иван Павлович, приподнимая шляпу – Мы с вами знакомы? Вероятно, мы встречались на религиозно-философских собраниях? Вы к Мережковским?

Я таращусь во все глаза на молодого прадедушку и не сразу соображаю, что он ждет ответа. Какая у него смешная борода, не борода, а метелка! Ну к чему они, мужчины, вдруг выдумали эту моду на бороды? Для солидности, что ли? Чтобы демонстрировать свою близость к народу? Или от лени? – думаю я. – А серьезный какой! Или очень хочет казаться серьезным.

– Так вы к Мережковским? – нетерпеливо переспрашивает Иван Павлович.

– К Мережковским. Проводите меня, пожалуйста, с вами мне будет спокойнее. Я бывала на собраниях в Географическом обществе на Фонтанке, но здесь впервые. – добавляю я.

Мне приходится быстро ориентироваться в меняющихся исторических реалиях и соображать на ходу. Я так сильно волнуюсь, что прихожу в себя в чужой передней, где резко пахнет калошами, табачным дымом и духами. Накрахмаленная до скрипа горничная помогает мне снять пальто, берясь за него двумя пальцами. Видя себя в большое высокое зеркало, я заливаюсь краской стыда, потом встречаюсь глазами с моим прадедом и краснею еще больше. Иван Павлович приглаживает волосы и, наклоняясь ко мне, произносит:

– Не смущайтесь своего скромного платья. Это дом, где не удивляются гостям даже очень необычным. Если робеете, держитесь меня или присядьте где-нибудь в уголке.

Я благодарно улыбаюсь ему и, хватая запястье Ивана Павловича, горячо жму ему руку. Он смотрит с удивлением. Кажется, я сделала неловкость.

– А вы нынче со спутницей, милейший Иван Павлович! – разряжает обстановку молодая дама, на чей голос мы дружно оборачиваемся. Иван Павлович кланяется и сдавленно шепчет:

– Прошу вас, назовитесь сами, я не знаю, как вас представить.

– Марина Кирилловна, давняя знакомая Ивана Павловича. – говорю я, глядя в прищуренные зеленые глаза дамы и наклоняю голову. Зинаида Николаевна Гиппиус, которую я сразу признала, слегка усмехается уголком накрашенного рта, оглядывает меня в лорнетку и делает приглашающий жест.

– Прошу, мы ВСЕМ гостям рады! – говорит она, делая ударение на слове «всем»

В большой гостиной Мережковских, где из окон виднеется Спасо-Преображенский собор, толпится довольно порядочно людей и все они мужчины. Яркие язычки огня пляшут на поленьях в камине, бросая отблески на красноватые стены с золотистым узором. Я, забившись в глубокое кресло у окна за небольшой колючей пальмой на подставке, с облегчением вздыхаю. Иван Павлович оставляет меня ради общения со знакомыми ему мужчинами, посчитав свой долг провожатого выполненным. Уверена, ему не понравилось, что я назвалась его старой знакомой. Молодому прадедушке не все равно, что подумают обо мне гости Мережковских, а значит и о нем тоже. Заметив, брошенный на меня, оценивающий взгляд одного из гостей, я поджимаю под юбку ноги в своих нелепых ботах и независимо встряхиваю коротко стриженной головой. Да уж, по сравнению с Гиппиус с ее копной ярких рыжих волос, наряженной, как невеста, в белоснежное платье, надушенной и холеной, я смотрюсь черной вороной.

Однако, какая специфическая в доме Мережковских атмосфера. По цвету – темная, по аромату – пряная! Атмосферу создает цвет стен, оберток книг в шкафах, мебель, тяжелые шторы и сладковатый запах корицы, который примешивается к дыму папиросок и аромату духов Зинаиды. Ее духи пахнут туберозой, которую называют «королевой ночи» или «цветком ночных мотыльков». Тубероза пахнет медом, чуть-чуть лилией и еще сладкими фруктами. За шлейфом этого пьянящего аромата хочется следовать по пятам. Правда, мне этого вовсе не хочется, так как с его хозяйкой мы друг другу не понравились.

– Ваша нынешняя протеже, Иван Павлович, смотрится в моей гостиной несколько экзотически. Вы не находите? – слышу я голос Зинаиды Николаевны. Она, проходя мимо группы оживленно беседующих мужчин, через плечо бросает взгляд в мою сторону – Не хотите посвятить нас в ее тайну? О-о! Я уверена, тайна у нее есть. И непременно трагическая. – мадам Гиппиус выпускает в сторону моего прадеда голубоватое облачко дыма. – Ваша спутница из ссыльнокаторжных, народоволка, я угадала?

Таких эпатажных дамочек, как Гиппиус, у которых продуманы каждая поза и жест, Иван Павлович, я уверена, побаивается и потому не выносит.

Уши и шея его в крахмальном воротничке сильно краснеют, но, взяв себя в руки, он, откашлявшись, говорит:

– Уважаемая Зинаида Николаевна, я не настолько близок со своей спутницей, чтобы быть поверенным во всех ее тайнах. К тому же, согласитесь, ваши гости всегда могли рассчитывать на приватность своей частной жизни. Не так ли?

Ай да Иван Павлович! Вот молодец! Не побоялся дать отпор «белой дьяволице»! А ведь публичная задиристость не в его характере. Мне кажется, что у Мережковских он невольно чувствует свою инородность. Все эти поэты-философы-мистики, как говорится, «не из его песочницы». Но я понимаю сильное желание прадеда найти себе духовных попутчиков. Оно вынуждает его делать попытки к сближению с очень разными людьми.

7. «Мало кто находит выход, некоторые не видят его, даже если найдут, а многие даже не ищут»

Если я правильно угадала, мне повезло оказаться на одном из религиозно-философских собраний. Эти собрания с 1901 года стали привлекать к себе не только «мирян», но и много духовных лиц, так что сборища сочувствующих походили на Ноев ковчег, где «каждой твари по паре». Поэтому, несмотря на мысль о необходимости сближения интеллигенции и церкви, атмосфера собраний была полна расхождений во взглядах, взаимных выпадов, колкостей и резких выражений. Сталкивались не только мнения, сталкивались личности. Каждый говорил о своем, почти не слушая другого. Вот и сейчас в квартире Мережковских собралась весьма любопытная публика. Мне бы сидеть и радоваться тому, что могу увидеть какую-нибудь знаменитость, Блока, например. Но пока, я вижу, как поеживается под изучающим взглядом Зинаиды Николаевны бедный Иван Павлович. Он, верно, чувствует себя жучком или мухой под микроскопом-лорнеткой Зинаиды. То есть, очень неуютно.

Дмитрий Мережковский

– Нет, я не согласна! – капризным тоном заявляет Ивану Павловичу Гиппиус – Но, чтобы сделать вам приятное, я, пожалуй, не стану задавать вопросы. Цените это! – и она обворожительно улыбается.

Затем хозяйка дома мелкими шажками проходит к камину и картинно вытягивается на ковре перед огнем, выставив на показ ножку в нарядном ботиночке со сверкающей пряжкой. Шлейф белого платья эффектно откинут и веером разложен на ковре. Зинаида победительно оглядывает присутствующих.

– Несчастная женщина! – хмыкаю я про себя.

Однако мужчины заметно оживляются, отвлекаясь от своих разговоров, и придвигаются ближе к камину. Вообще-то, следует отдать должное Зинаиде Николаевне. Улечься на полу перед гостями в длинном тесном платье и не выглядеть при этом дурой, нужна смелость и огромное желание нравиться. Иван Павлович, не разделяя общего настроения, аккуратно обходит собравшихся у камина и подходит ко мне.

– Я вижу, вы вполне освоились и более не стесняетесь. Знаете, здесь кого-нибудь? – с ноткой снисходительности в голосе интересуется он.

– Только вас, а про остальных либо что-то слышала, либо читала. Но, наблюдать за людьми очень интересно, жаль, что не все разговоры мне слышны. – отвечаю я. – Присаживайтесь рядом, Иван Павлович. Не бойтесь, я не стану вас больше хватать за руки. Посидим, послушаем. Здесь у окна всех видно, можно тихонечко посплетничать.

Иван Павлович дергается и с неприязнью говорит:

– Прошу прощения, я не сплетничать сюда пришел, да и вам не советую.

– Боже мой, ну что вы такой колючий! Я пошутила. Совсем забыла, что у вас все всерьез. Вот скажите, зачем вы сюда ходите? Не думаю, что у вас здесь друзья. Хотите, чтобы заметили, услышали? Не боитесь даже Зинаиде Николаевне на язычок попасться? Она ведь дама безжалостная, только супруга своего не кусает. Скажите, это же он, сам Мережковский? – я киваю в сторону маленького господина, в синих войлочных туфлях с помпонами, который осторожно передвигается между гостей.

Иван Павлович стоит рядом, словно аршин проглотив, и не находит слов, чтобы мне ответить. Он ошеломлен и моим свободным обращением с ним, и моим пониманием его характера. Повернув голову, Иван Павлович вслед за мной провожает глазами худенького, сутулого человечка, с поразительно молодыми, зверино-зоркими глазами на бледном лице, и с интеллигентской бородкой.

– Господа! – хлопает в ладоши Зинаида Николаевна, как бы не замечая, что в гостиной есть и дама в моем лице, – А что, если нам почитать стихи!

Мрачнейшего вида молодой человек, не покидавший за весь вечер своего стула в углу и упорно молчавший с крайне неодобрительным видом, вдруг вздрагивает и поднимает голову. Он точно ждал весь вечер случая высказаться. Откинувшись к стене и закрыв глаза рукой, он начинает читать стихи глухим, «загробным» голосом, отрывисто выбрасывая слова. Стихи красивые, но тоскливые. Ему аплодируют, и я тоже. Иван Павлович же продолжает стоять молча.

– Вам не приходило в голову, дорогой Иван Павлович, – как ни в чем ни бывало обращаюсь я к нему – что поэты редко бывают философами? Знаете, почему? У них я думаю, иной способ познания мира. Уверена, что вам, например, стихи не даются, тогда как в публицистике вы убедительны и даже страстны.

Иван Павлович упорно молчит, не сводя глаз с Гиппиус, которая, чтобы вновь привлечь к себе внимание, перемещается от потухающего камина к темному окну. Она, закладывает руки за спину и нараспев начинает читать стихи:

 
Колокола молчат, молчат соборные
И цепь оградная во мгле недвижнее
А мимо цепи, вдаль, как тени чёрные
Как привидения, – проходят ближние.
 

– Я знаю эти стихи. – негромко говорю я Ивану Павловичу. Там в конце есть строчки обо всех нас, очень символичные. Вы же поняли, о каких цепях идет речь? Посмотрите в окно на Преображенский собор. Иван Павлович молчит.

И тут Зинаида Николаевна, возвысив голос до пронзительности, заканчивает

 
Где ненавистные – и где любимые?
Пути не те же ли всем уготованы?
Как звенья чёрные, – неразделимые,
Мы в цепь единую навеки скованы.
 

– А ведь и мы с вами в цепь единую навеки скованы. – произношу я сама себе и уже в полный голос прошу – Прочтите же и вы, дорогой Иван Павлович, свою «Небесную царицу мира».

Эта просьба примиряет прадеда со мной. К тому же он испытывает удовольствие от того, что эту просьбу горячо поддерживает Гиппиус. Иван Павлович читает во всеуслышание свое стихотворение-молитву, волнуясь так, что голос его местами дрожит. Затем он с тревогой оглядывает собрание и убеждается, что понравилось всем.

Ну а дальше беседа, естественно, переходит на религиозные темы, и доходит до самой важной – а именно до веры «движущей горами», до силы ее.

– Хорошо бы иметь вещь, которая давала бы человеку такую силу. Что-то вроде волшебной палочки. – мечтательно говорю я Ивану Павловичу.

– Вы рассуждаете, совсем как ребенок. Вы относитесь к божественному проявлению, к чуду, как к игрушке, как к леденцу! Даже странно. – раздраженно замечает он.

– Но, вы же верите в чудесную силу, например, оберега? Или это не по-христиански? – продолжаю допытываться я.

– Что ж, я расскажу вам об одном сердечном даре. В силу его я не просто верю, а имел возможность в ней убедиться. Это совсем маленькая икона Божией Матери, вырезанная на перламутровой овальной пластинке. Я всегда ношу эту, как вы выразились, вещь с собой и берегу, как зеницу око. И убежден, что икона Пресвятой Богородицы является одним из самых сильных оберегов. Но сам по себе оберег не поможет. Только вместе с подлинной верой он защитит своего обладателя от зла внешнего мира. А теперь, давайте слушать самого Дмитрия Сергеевича. Он ведь истинный поэт, из тех, что вы так цените. – обидчиво заканчивает Иван Павлович.

– Дмитрий Сергеевич, кто это? Ах, ты боже мой! Да Мережковский, конечно! – не сразу вспоминаю я. – Что ж, его послушать интересно.

Дмитрий Сергеевич проповедует вдохновенно. Настроение у всех делается «благостное», спокойное и, слова богу, не истерическое. Но вот, когда Мережковский возносится до высшей патетичности и, вскочив, начинает уверять, что и сейчас возможны величайшие чудеса, стоит только повелеть с настоящей верой среди темной ночи: «да будет свет», свет явится. В этот самый миг не успевает Мережковский договорить фразу, во всей квартире… гаснет электричество и наступает мрак. Все до того пугаются, что минуты две проходят в полном оцепенении, едва только нарушаемом тихими словами: «С нами крестная сила, с нами крестная сила!

Я же, не испытывая подобных чувств, бросаю в темноту фразу из старого фильма, позабыв, что здесь ее не оценят – «А вдоль дороги мертвые стоят! И тишина!»

Ответной реакции никакой. Вокруг меня тьма и тишина. Подождав, я встаю и вытянув руки вперед, начинаю двигаться в сторону двери.

– Господи, дураки какие! Мистификаторы! Фокусники! Любители эффектных жестов! – раздраженно ворчу я, пробираясь по коридору на выход – Ну и сидите тут в потемках до второго пришествия!

Я выхожу на лестницу, сдернув свое тяжелое пальто с вешалки, и начинаю спускаться.