Читать книгу: «Обыкновенная семейная сцена», страница 4

Начну с того, что супруга моя с Галиной Олеговной в ту новогоднюю ночь таки подружились. Опять же, удивляться тут нечему, я уже говорил, что «язвочка» на людях никогда свое жало не обнажала, представлялась любезной и обходительной, ну а затворнице той с непривычки, понятное дело, любой человек не с экрана ее старенького телевизора никем иным и не мог показаться, кроме как, каким-нибудь исполином. Что же касается нас с Вадимом Эдуардовичем – не заладилось; распространяться не стану, просто, как ни с той ноги человек встал, да и я, может быть, не сумел должным образом себя повести. А что оно такое: должный образ, – это уже вопрос пятый и нам им заниматься некогда. Тем не менее, Новый Год мы тот кое-как высидели – в уступку нашим «дорогим и ненаглядным». Ну, а что далее? Прошло два дня, и я в последний раз видел Вадима Эдуардовича – конечно, в нашем подвале. Он тогда опоздал, чего с ним ранее никогда не случалось; вошел и – ни с кем не здороваясь, сразу к старику. Пошептались они со стариком о чем-то, не долго, одну лишь минутку; старик Щепочкину клочок бумажный, то ли с номерочком, то ли с адреском каким вручил и все – поминай, как звали; с того дня нашего Германна и след простыл. Дражайшая же моя с Галиной Олеговной, не смотря ни на что, положили сношений не прерывать, и с момента зарождения их дружбы, то есть с того самого новогоднего празднества, хоть раз на месяц, но, непременно, виделись. И вот в каком виде, и какого рода информация о житье-бытье семьи Щепочкиных до меня доходила.

По первой так было. Возвращалась ненаглядная моя с гостей, то есть от подруги своей новоиспеченной Щепочкиной Галины (Вадима Эдуардовича она никогда дома не заставала, все его где-то «по делам» носило), – возвращалась и тут же, с порога, давай мне выкладывать, что оно у них, да и как.

–Ничего, говорила, живут Щепочкины, не тужат (еще бы тужить, с таким-то кушем за пазухой). Говорила, что по долгам они, конечно же, рассчитались. (Оказалось, наш Германн накануне своего фееричного выигрыша порядочно назанимался, и у весьма серьезных персон – а все, чтобы в тот знаменательный для себя день иметь возможность сыграть по-крупному: вот ведь характер!)

–Вадим работу бросил окончательно, – продолжала дражайшая моя тешить мое любопытство. – Теперь одна игра… Что же до Галюськи – она все то же: дикарка неисправимая; я ее насилу из дома выманила. Говорю ей, новые сапожки, шуба норковая, платьица на выбор, – ну для того ли тебя муж балует, чтобы ты все это богатство в шкафу под нафталином хранила? Говорю ей, а ну марш одеваться! в ресторан пойдем. Согласилась. По пути мы еще к мастерицам в цирюльню зашли, такую конфетку из Галюськи сочинили; а она, чудачка, после, в ресторане сидит, как на иголках, робеет вся, будто кем-то пристыженная.

И так весело все это женушка моя мне передавала; видно было, и сама она развлекалась рассказом своим. Ей весело и мне заодно безмятежно, ведь, знамо дело и как одна тривиальная мыслишка гласит, спокойствие мужчины напрямую от настроения подруги жизни его зависит. Эх, подруга, подруга, – вздыхает Пряников шаловливо, – ведь бывали же и с язвочкой у меня умиротворенные минутки жизни… Но время быстроходная река, – продолжает Дмитрий Сергеевич встрепенувшись, – проходит один лишь месяцок и – ненаглядная моя возвращается с гостей, от Щепочкиной Галюси, уже в совершенно ином расположении духа: возвращается сущей Мегерой, и давай меня орошать своей ядовитой слизью.

–А ты все лежишь, лежебок, – язвит она мне, – жирок завязываешь? А то, что жена нищенствует, тебя не интересует? То, что жене твоей уже подаяния подносят, тебя не занимает, да? Да? – кричит; а я и ума не приложу, за какие прегрешения мне все это на этот раз, и какая муха «радость» мою укусила.

–Да чего же ты, голубушка, в самом деле, – обращаюсь я к гюрзе своей нежно, потому как, когда она в таком настроение бывала, с ней выгоднее всего было обходиться ласковее. – Да неужели тебе, ясочка моя, кушать нечего? – трепещу я.

–А тебе лишь бы брюхо набить, – вспыхивает она окончательно, – только о том и все мысли твои! А то, что несчастная супруга твоя третью зиму в одном и том же пальто, это тебе нипочем, на это ты глаза свои бесстыжие закрываешь, да? Да? Сам опустился ниже плинтуса, – делает она мне замечание, – ходишь как сирота рязанская в полушубке до дыр затертом, так и меня за собой на дно тянешь, к клоаку приучаешь, не дождешься! Уйду от тебя, уйду! – кричит.

Я ей:

–Маточка, родненькая, – унижаюсь совсем, чуть ли в ножки не кланяюсь, – кто же тебя надоумил, дружочек, кто же тебя навострил сегодня-то так? – спрашиваю. – Ведь ты к Галюске ходила блаженненькой, – говорю. Тут-то моя вампирша как сверкнет очами; у меня от этого ее взгляда так даже кровь похолодела, – умела, ох умела ненаглядная моя этак по-особенному взглянуть, так, что мурашки на кожу мигом вскакивали, – сразу понял я, что на больное, к несчастью своему, случилось надавить.

–Так вот она-то, блаженненькая, она-то, юродивая, с барского плечика мне шубку-то свою и отпустила! – открывает мне дражайшая моя причину своей взвинченности. – Нет, ты только послушай, – блеет она мне, – выслушай, что пела твоя блаженненькая, и что мне пришлось по твоей милости вынести. «Подружка моя единственная, – обращается Галюська твоя своим вечно плачущим голосом, – слышишь, как обращается? ой, как я этот ее голосок ненавижу! – Возьми, говорит, мою шубку себе; мне эта шубка, говорит, совсем не нужна». А я ей, дура, только пред тем пожаловалась на тебя, и на твое ко мне бессовестное отношение. А разве могла не пожаловаться! – вдруг вспыхивает Мегера моя, будто я укорить ей в чем-либо смею. – Вхожу я к Галюсе, – продолжает ситцевая моя мне свое повествование, – вхожу, а у них не квартира – хоромы, и все так роскошно, так дорого, дух захватывает. Слышишь? дух захватывает! – шипит моя змея подколодная. – А она, инопланетянка эта, так, как нарочно, на всем этом богатстве акцентирует мое внимание. Будто я без нее бы никак не справилась, будто у меня повылазило! «Вот, – проводит Галюська рукой, стоя посреди залы своей сверкающей, – понавез, говорит, супруг мой, да что мне делать со всем этим? Меня, говорит, это все только пугает. А самого его никогда нет», – добавляет она. И давай мне плакаться, мол, зачем ей весь этот ширпотреб, – и это она такую роскошь ширпотребом называет! – ей, видишь ли, Вадика подавай, а там хоть сырой угол и тряпье изношенное, мол, как раньше. Я ее, космонавтку эту, конечно, тут же переубеждать принялась, свое бедственное положение ей в пример ставя. Да, а как ты хотел! – вновь оскаливается на меня моя ехидна. – Говорю ей, глупая ты, счастья ты своего не знаешь. Толку, что мой шут гороховый, – это я на тебя говорю: шут гороховый! – толку, говорю, что дни напролет рядом вертится, так ведь он только раздражает. А мне и передохнуть от него деться некуда. Деньги он мне, какие дает? – я ей на тебя бесстыдника указываю, – медные гроши. И куда я с таким капиталом, – в ресторан? людей смешить? Да и в чем мне идти, признаюсь я ей, ни платья порядочного, ни туфлей, и пальто, показываю ей: гляди какое пальто старое. Тут-то и расходилась сумасшедшая эта, в благодетель ударилась. «Возьми мою шубу, говорит, мне в ней все равно ходить некуда, да и не люблю я», – говорит, а сама, тем временем, на плечи мои уже шубку эту норковую, пречудесную набрасывает. Я у зеркала покружилась, – и впрямь, шубка как по мне шита. Галюська видит мое удовольствие, и давай по хоромам своим метаться. «Вот тебе сапожки мои, – щебечет она, – вот, на, померь платьице. А! – спохватывается, в конце концов, уже целый чемодан, взвалив предо мной, добра всякого, – мне, говорит, Вадик на карманные расходы время от времени средства кое-какие вручает, да как-то, говорит, средства эти у меня не тратятся». Вот – она мне эти средства; вот – она мне все эти вещи; вот – она мне шубу поверх всего, а у самой слезки на глазах и улыбочка умиленная; ух, я б ее за улыбочку эту, да за слезки! – топает ногами дьяволица моя. Я же, глупый, возьми и спроси у нее на свою больную головоньку, – и как только меня угораздило:

–И что же ты, голубушка моя ненаглядная, у Галюськи-то все добро это приняла? – решил убедиться, и зачем только? И надо было оно мне, да пропало бы оно все пропадом! Тут-то на меня и полилась из уст ее всякая всячина.

–Приняла? – освирепело, она у меня переспрашивает. – И у тебя язык поворачивается? – брызжет слюной, беспутником, насмешником, губителем своим меня называет. – Все приняла! – утверждает желчно, – чтоб знал ты паразит обрюзглый, – обзывается, – до чего супруга твоя дошла, как по милости твоей опустилась, в какие впала крайности, – и проч. и проч., стоит ли перечислять все тогдашние укоры ее и ругательства, что метеоритным дождем сыпались на мою несчастную, и так раненько облысевшую макушечку. Эх, – весело вздыхает Пряников, и отчего-то вдруг прерывает сказку. Теперь он вновь топчется на месте, склонив голову набок, и все как-то пригибается. В таком причудливом положении, так, исподлобья, накось, ему как будто удобнее в лица присутствующих вглядываться; и большею частью на женщинах почему-то заостряет он свое такое особенное внимание.

–А ведь не одним же только паразитом в глазах дражайшей моей мне бывать выпадало, – наконец, роняет он с улыбочкой, продолжая скользить по лицам слушательниц своим плутоватым, но все же таки с добродушной хитрецой взглядом. Здесь стоит присовокупить, что никогда нельзя разглядеть в Дмитрии Сергеевиче злодея, всегда он для стороннего глаза представляется этаким гуттаперчевым добряком, такого себе врожденно шутовского репертуара, – и это справедливое впечатление, будьте уверены, так и есть, здесь на лицо, говоря языком г. Достоевского, всевместимость чудачества. Но в том-то и дело, и кто с этим незлобивым чудаком знаком, кто оказывался с этим неудержимым беспросветным болтуном в одной компании, тому, конечно же, уже приходилось быть фраппированным его умопомрачительным, порою бесконечно глупым и всегда неуместным «художеством», и тот подсознательно впоследствии даже ожидает от Дмитрия Сергеевича чего-то экстраординарного. Так вот, и что ощущает Данил (само собой чувствуем и мы с вами), за столом сейчас нависло как раз это ожидание, ожидание чего-то эксцентричного, беспримерного, из ряда вон выходящего. Руководимый нехорошим предчувствием Данил делает еще несколько шагов вперед, почти вплотную приближаясь к беседке, но попадает в тень виноградника и потому пока не привлекает к своей персоне ничьего внимания. Даже и Марина Александровна, похоже, как будто забыла о нем. Все взоры устремлены на Пряникова, который, тем временем, безоглядно фанфароня и весьма довольствуясь собой, продолжает свою «правдивую» и уже порядком затянувшуюся сказку.

–Да, не одним только паразитом, – повторяет он, – не только лишь бесстыдником, насмешником, губителем в глазах своей язвочки мне бывать приходилось. А прошел один только месяцок, и что? И возвращается гюрза моя с гостей от Щепочкиной Гали совсем ручная. Да, да, вам не послышалось, – во все тридцать два своих крепких, округлых, не без весьма естественной желтизны, словом нараспашку улыбается Пряников. – Возвращается и птенчиком летит ко мне под крылышко. А я на диване сижу, сериал как раз смотрю – интересный, документальный. Моя меломанка документального ничего никогда не любила, ей всё высокую материю подавай; я и хватаюсь, было, за пульт, чтоб изувера своего лишний раз не сердить, вижу, настроение: слава богу, думаю, от греха подальше. А она мне:

–Чего ты, милый? – милым назвала, вдумайтесь, и это меня, паразита обрюзглого. – Зачем ты, говорит, переключаешь? Ты же любишь, говорит, смотреть про Гитлеров, – это она передачи о войне «про Гитлеров» называла. – Оставь этот канал, – настаивает, – смотри, отдыхай, дорогой, и я с тобой посмотрю здесь, рядышком. Ой, какой ты теплый, – ластится ко мне, мурлычет, – какой ты сильный у меня, какой ты… – не договаривает и лезет обниматься. Мне и сериал интересный уже не интересен, в толк никак не возьму, всё причины такого невероятного ее к себе расположения угадать пытаюсь.

–Ты разве не к Галюське ходила? – спрашиваю я дражайшую свою аккуратно. Конечно, аккуратно, а как еще было спросить? Предыдущий приход ее от Щепочкиных припоминаете? Вот и я припоминал.

–К Галюське, ой к Галюське ходила! – так и затрепетала моя ненаглядная, отринула, и смотрит, заинтересованности моей глазами выпрашивает. Я вижу, опасности ожидать нечего, догадываюсь, что оно мне, пожалуй, в зачет пойдет, спрашиваю:

–И что же Щепочкины, как дела их?

Тут-то моя сердобольная так даже с дивана спрыгнула, ручки сложила, заслонила собой телевизор и давай мне о Щепочкиных повествовать…

Я вас диалектом женушки своей ненаглядной… бывшей женушки, – склоняясь над Мариной Александровной, с нарочитой сокрушенностью во взгляде спешит поправиться Пряников, – утомлять боле не намерен. Хватит с нее. Расскажу своим языком. Расскажу, как сам тогда воспринял и в двух словах только. Расскажу, что семью Щепочкиных дражайшая моя на сей раз застает в самом бедственном положении. У Галюськи, как передается мне, из драгоценностей в распоряжении: «ни грамма, ни каратика». Из вещиц: опять какой-то балахон, что на ней висит, точно она член масонской ложи, не иначе; люстры сняты, ванна неизвестными людьми вынесена, мебель разобрана и вслед за ванной пожалована. Спит Галюська, в буквальном смысле, на полу и уже подбухыкивает, – так жалуется мне сердобольная моя, сущим ягненочком предо мной представляясь; есть у нее, у Галюськи то есть, почти нечего, мужа ее, моего знакомого Германна, оповещается мне с трагизмом, словно черти унесли! Завершается тем, что подхалимка моя мне на колени аккуратненько опускается, мурлычет на ушко, чтобы дал я ей денежек на обогрев и прокормление ближайшей ее подружки, в которой, альтруистка новоиспеченная мне утверждает, совершенно искренне не чает она души, и которой, опять же говоря собственными ее словами, в случае таковой надобности готова она пожертвовать даже собственным благополучием.

–Чем вам не «катастрофическое»? – лукаво прищуриваясь, обращается к Маргарите Олеговне Пряников. – Удел игрока: из грязи в князи, из князей назад в пастухи!

За Маргариту Олеговну, вновь показывая себя прилежной и увлеченной слушательницей, спешит возразить Анжелика Владимировна.

–Стало быть, поторопился ты, Димочка, Германна в бытность вашего с ним товарищества произвести в иллюзионисты?

–Где-то, видно, в психологии больше него знались. А может шулера, – отвечает Дмитрий Сергеевич. – Впрочем, знаешь, Анжела, игра – это те же качели: сегодня вверх, завтра вниз. Он и опять потом выигрывал и возобновлял свои «хоромы», и опять спускал все.

–Что же на этом закончил ты свою сказку? – разочарованно интересуется Анжелика Владимировна.

–Нет, что ты! – самодовольно улыбается Пряников. – Закончу тем, что Щепочкин Вадим Эдуардович, бывший налоговый инспекторишка, теперь, спустя восемь лет от переданных мною событий, в депутатском ложе заседает… разумеется, под другим, своим настоящим именем.

–Как!.. – удивленно восклицает госпожа Бондаренко. Остальные присутствующие за столом, кроме Андрея Константиновича, тоже смотрят на Дмитрия Сергеевича вопросительно.

–Как ему это удалось, вы хотели спросить? – помогает Пряников, по всем признакам вполне упоенный эффектом, произошедшим от кульминационной его новости.

–Выиграл миллион на депутатское кресло? – проявляя живейший интерес, выкрикивает муж Анжелики Владимировны. Пряников аж взвизгивает от удовольствия; «вот тут бы с ним эту штуку и провернуть», – думает он, однако, уклоняясь соблазна, удерживается-таки показать язык.

–Нет, мой друг, в предположении вашем вы оказались неудачливы, – снисходительным тоном отвечает он Бондаренко. – И, право, в ваши лета рассуждать столь легкомысленно… – обрывает он и с торжествующим видом, неспешно обводит глазами всю публику.

–Время эпилогу дамы и господа! – объявляет рассказчик.

****

–Вы думаете, я΄ не удивлен был, – «промыв горло» компотом со стакана, возобновляет свой рассказ Пряников, – три года тому назад, узнав, тогда еще в кандидате в депутаты Верховной Рады, своего давнего знакомца Щепочкина Вадима? Но сомнений возникнуть не могло, Германн баллотировался: плакаты и стенды с его физиономией, то там, то сям, я стал замечать все чаще по всему округу. «Что за притча такая?» – изводился я умопомрачающим этим обстоятельством. Мне, конечно, нестерпимо захотелось повидаться с баллотировавшимся. Тут как раз оказия: выпало кандидату Щепочкину в виду предвыборной агитации с трибуны речь держать в том городе, где я тогда имел место жительства. В тот знаменательный день я занял место на площади в первом ряду. И что же? Соловей! Дамы и господа, как пел! Точно ручеек журчит: слово к слову, буквачка к буквачке – складно так!.. Друзья мои, я Германном тогда заслушался. И даже, знаете, загордился. Вот, думаю, сейчас кончит, подойду к нему, как к знакомому, руку пожму, скажу: «Молодец, Вадим, удивил, радуюсь!» Благородные, понимаете, такие порывы были. К тому и элемент честолюбия, признаюсь, проскользнул. Думаю, вот, народу сколько, его речами упивается, а я ему сейчас по-приятельски да перед публикой: «Дай, скажу, руку, брат». В общем, фантазировал.

Дождался я. Закончил свою речь Щепочкин, прямо скажу, феерически. Народ так и хлынул к кандидату, только он сошел с трибуны; короче говоря, желающих пожать «соловью» руку и помимо меня было пруд пруди. Ну, я на правах закадычного товарища, габаритами подналег, кое-кого потеснил, к Германну продвинулся. Тут, старушенция какая-то перед ним на судьбу жалуется. Я ей: «Погоди мать, будет тебе… Вадим Эдуардович, милый, кричу, сколько лет, сколько зим!» Германн механически так мне: «спасибо, спасибо» и календарь на будущий год с изображением своим, как и другим, протягивает; «голосуйте, говорит, сделаем жизнь лучше». ― «Вадим Эдуардович, аль не узнали? ― «Спасибо, спасибо», – он мне. ―«Да как же!..» – только заикнулся я. ― «Пшел прочь!» – бабка мне, которую подвинул пред тем, да как пнет костылем. Вот тебе и потешил честолюбие: Германн уже далеко в толпе, а я в стороне, с отбитой ступней стою не солоно хлебавши.

Вышел из людского скопления, стал на бордюру, «эхма», – думаю. Гляжу, Олег Егорович приближается ко мне, банкир, один из завсегдатаев когда-тошних клуба игорного нашего. Помните, в подвале?

–Дмитрий Сергеевич!

–Егорыч, Олег! Какими судьбами!

–Да вот на Германна приехал взглянуть!

–И вы?

–И я.

Обнялись мы с ним, как старинные приятели, сошлись в желании пройти в буфет. Там рюмка, другая, как положено. На счет Германна интересуюсь я первым долгом, может сотрапезник мой мне прояснит: что сей сон может значить?

–Того человека помнишь? – вопросом на вопрос мне Егорыч отвечает. Еще бы не помнить! И вы помните, любезные друзья мои, – обращается к своим слушателям Пряников. – Я вам рассказывал: человек с бархатным голосом, кого Германн обыграл тогда в подвале.

–Конечно, помню и знаю, он и сейчас у всех на слуху. Что за вопрос? – отвечаю я банкиру. Олег Егорович, как тогда вижу, выжидает паузу, томительную…

–Так вот, Германн зять его, – говорит…

Переполох

С того момента, как в родительский двор вошел Данил и сколько развивались на его глазах события, Андрей Константинович, сидел совершенно понурившись и ни разу не поднял головы. Младшего Игнатова с первого же взгляда насторожило это обстоятельство. Сколько Данил помнил себя, а стало быть, и своего родителя, то он всегда был, как говорится, душой компании. Манеры и само лицо его всегда располагали к приятной беседе; даже людей угрюмых и скрытных Андрей Константинович умел разговорить. В его присутствии обыкновенно царило настроение безусловной непринужденности и умеренной, ненавязчивой веселости, что в гармоничном сочетании с безупречной вежливостью и тактичностью, которыми как будто был пропитан сам воздух вокруг Игнатова, культурным и воспитанным людям доставляло комфорт и возможность быть самими собой вполне. Люди же невежественные и грубые почему-то сами собой общества Андрея Константиновича сторонились. Сегодня же он был сам не свой. Так заметил его сын, его друг и вообще вся его сейчашняя компания, которой, он как будто не рад и которой будто сторонится. До самого последнего момента он всё сидел во главе стола каким-то отшельником, не поднимая головы, и, складывалось такое впечатление, совсем не интересовался как происходящим вокруг и около него, говоря вообще, так и речами Пряникова в частности. Когда же Дмитрий Сергеевич в эпилоге своей сказки совершенно неожиданно обнаружил главного героя зятем некоего таинственного и, судя по всему, влиятельного лица, Андрей Константинович вдруг выказал себя не просто слушателем, а слушателем заинтересованным и глубоко впечатленным. Обратив к другу своему какой-то отчаянный взор, с примесью выражения как будто мольбы о пощаде, он словно пытается образумить оратора и отвратить его от чего-то. Антонина Анатольевна, в это же время, сидя слева от мужа (но не рядом, между супругами угол стола), как будто глотает образовавшийся в горле ком и спешит запить его вином, правой рукой поднимая бокал. Маргарита Олеговна смотрит на «сказочника» длинным удивленным взглядом. Анжелика Владимировна прикрывает свои вишневые пухлые губки, как бы в испуге. Жена Дмитрия Сергеевича, Марина Александровна, своей недоброй улыбкой улыбается еще шире и красивыми черными насмешливыми глазами выражает как бы предвкушение, Нина Матвеевна крестится. Пряников, не обращая внимания на детали, замечает один только фон, явно свидетельствующий об общем впечатлении, произведенном последней его репликой и, как автор, завладевший вниманием публики вполне и явно, чувствует воистину восторг от мнимого успеха.

–Хи-хи-хи, – вырывается у него смешок удовольствия. – А я вам говорил, говорил! А вы, Маргарита Олеговна, – порок. Видели бы вы, какие часы теперь Германн носит!.. Намедни папарацци зафиксировали – любят они в дни собрания Рады на том внимание заострить. N-тысяч американских долларов, Маргарита Олеговна, вдумайтесь в эту цифру. Вам столько за десять лет в школе не заработать. А Германну это – тьфу, он вам при встрече их, захочет, подарит. Германн, счастливую звезду ухватил, повертелся в нужных кругах, кому надо понравился, дочке кого надо приглянулся – вот-те, пожалуйста! А вы говорите, порок!

–Ну что же, – потирает Пряников руки, – выпьем, дамы и господа! – берет бутылку коньяка и наливает себе, Бондаренко, Андрею Константиновичу. – Вот и ты, гляжу, ожил, братик, – обращается к последнему. – Обслужи, будь добр, дам… А, впрочем, я сам, я сам, сиди… Что – винца? Маргарита Олеговна, Анжела, Тонечка, – обновим? Нина Матвеевна, а вы уж все и выпили? Вот молодец какая, посмотрите, пустой бокал, берите пример, дамы… Ну так давайте же соединим кубки, друзья! – подымает перед собой рюмку. Все механически, с растерянными лицами, повинуются его призыву.

–Выпьем же за счастливые повороты в нашей жизни! И давайте будем смотреть проще и относиться снисходительнее к мотивам и побуждениям…

–Дима, скажи, а как же Германн заново женился, если?.. – прерывает Пряникова Анжелика Владимировна и сама прерывается как будто в нерешительности.

–Куда подевалась его жена, Галина? – подхватывает Маргарита Олеговна с заметным раздражением в голосе и во взгляде.

–А, Галюся?.. так она умерла от воспаления легких, – простодушно отвечает Пряников. – Я же вам сообщал, что подбухыкивать она стала. Простудилась, когда спала на полу…

Все так и замерли от последнего сообщения Пряникова; кто непроизвольно проявлял намерение «соединить кубки», словно по команде, поспешили поднятые руки отнять. Маргарита Олеговна, как будто от внезапно возникшей острой боли, неприятно поморщилась. Марина Александровна вдохновенно прикусила нижнюю губу. Бондаренко учащенно заморгал своими глазищами, жена его тоже смотрела на Дмитрия Сергеевича как бы в недоумении. Андрей Константинович залпом перевернул свою рюмку, и проявил было намерение повторить эту процедуру, потянувшись за бутылкой с коньяком, но Антонина Анатольевна предупредила это его движение, плеснув ему в лицо вино из своего бокала. Андрей Константинович принял этот «сюрприз» как вещь целиком закономерную и даже может ожидаемую и как будто вполне допустимую. Нина Матвеевна положила на себя очередной крест. Данил вышел из-за виноградника. Марина Александровна удовлетворенно, будто получив желаемое и насытившись, посмотрела на нерадивого своего мужа. Тот, кажется, только сейчас заметил за собой оплошность, дикую, невообразимую, и, как будто окоченев всем телом, но плавно оттаивая в ногах, все также с протянутой рукой и в ней наполненной коньяком рюмкой, попутно открывая общему обозрению пространство за своей широкой спиной, медленно стал садиться. Пока Дмитрий Сергеевич осторожно и неуверенно опускался на свой стул Антонина Анатольевна, глядя прямо перед собой, имела возможность наблюдать постепенно открывающуюся с головы фигуру ее сына…

Трудно предположить, что творилась в душе бедной женщины во весь этот вечер, и сколько ей всего приходилось вынашивать. Трудно также передать те чувства, что заставили ее плеснуть из бокала вино в лицо мужа. И уж совсем нельзя выразить того отчаяния, что вдруг охватило все субтильное ее существо, когда в период колоссального нервного напряжения и внутренней борьбы ей пришлось взглянуть во встревоженное и непритворно участливое лицо ее обожаемого первенца. В этот момент она сдалась откровенно и полностью. Болезненные почти беззвучные стенания вырвались из ее груди и, уронив побледневшее лицо на сложенные ладони, она затряслась всем телом.

Стечение всех вышеизложенных обстоятельств во дворе у Игнатовых произвело небывалый переполох.

Замельтешило все.

Данилу на минуту показалось, что он вдруг очутился посреди какого-то аттракциона, что все, что происходит вокруг, нарочно вызвано вскружить ему голову. Вот, сердобольная Анжелика Владимировна, вся раскрасневшаяся, в каком-то суетливом восторге мечется вокруг да около беззвучно страждущей Антонины Анатольевны, с предложениями: то воды, то успокоиться; энергически отсылает кого-то, мужа своего, за нашатырем, сама, вконец расчувствовавшись, не выдерживает и пускается навзрыд. Вот, супружеская пара Воробьевых, о которых за отсутствием их живого влияния на ход слагающейся истории до сей поры ничего не было сказано, – как открытые оппозиционеры всякой скандальной эпопеи, так и остаются посредственными участниками событий, разве только расшевеленными: теперь они, точно как те птицы в ненастную погоду, ходят друг за дружкой по беседке выбирая новое место, где бы можно было им, поудобней разместившись, опять нахохлиться. Вот, промелькнуло красивое, но нахальное лицо жены Пряникова, с застывшим выражением какой-то упоенности происходящим, как будто впечатлений за сегодня уже «сверх абонемента» набралось у нее. Вот сам Дмитрий Сергеевич, с виноватым лицом, упорно ищет и нигде не может найти возможности оправдаться, – всем вдруг стало не до него. Андрей Константинович, изумленный и испуганный, выскочивший из-за стола в тот момент, когда жена его разразилась глухими рыданиями, остается истуканом в положении отчаявшегося, вцепившись обеими руками в гущу темно-русых своих волос. Нина Матвеевна пребывает в какой-то прострации, шевелит одними губами и блуждает взглядом по звездам. Как не велико его желание выразить свои сожаления поскорее, Маргариту Олеговну Дмитрий Сергеевич все же обходит пока стороной. Та же медленным шагом движется по периметру, придерживаясь края беседки; заложив руки за спину и прищуривая глаза недовольно, она как будто выжидает, когда весь этот балаган кончится. «Уйди, уйди, пожалуйста, совсем уйди!» – кричит не своим голосом, бдящая на своем посту Анжелика Владимировна, предвидя намерение жаждущего искупить свою вину Пряникова приблизиться с объяснениями к заливающейся немыми слезами хозяйке дома.

–Добрый… добрый вечер добрый юноша, подскажи, будь добр… – где нашатырь в этом доме? Не могу, не могу найти в этом доме нашатырь! – округлив до предела и без того большие глаза свои, сокрушается впечатлительный Илья Семенович.

–Данил Андреевич, надо же, как вы… как ты, мой юный друг, не

вовремя, – сменяет не дождавшегося ответа наэлектризованного своей супругой Илью Семеновича разгорячившийся Пряников, не отчаивающийся отыскать расположенности к своей персоне хотя бы в ком-то. – Тут, видишь ли, в твое отсутствие случилось некоторое обстоятельство… – приступает он к младшему Игнатову осторожно. – Но ты ни в коем случае не думай отчаиваться, дело поправимое, дело житейское – обыкновенная семейная сцена, и только, и только…

–Убил! – прорвавшимся, истерическим голосом восклицает Антонина Анатольевна. – Преступник, он нас всех убил, Даня! – кричит, глотая слезы и простирая руки перед собой. Поворачивает голову к «преступнику» и с неестественной энергией впиваясь в него воспаленным негодующим взглядом, задыхаясь и хрипя, превозмогая новый порыв нахлынувших чувств, таки выдавливает из себя еще одно слово: «Иуда!», после чего разряжается самым безудержным жалостным плачем.

–Здравствуй милый, здравствуй, – произносит минуту спустя весь бледный, с дрожащей нижней губой и увлажненными глазами Андрей Константинович, неуверенно подступая с этими словами к сыну. – Кажется, нам нужно объясниться, – неохотно и крайне расстроенно замечает он.