Читать книгу: «Обыкновенная семейная сцена», страница 10

В гостях у Маргариты Олеговны

Призывая с отчаянием Маргариту Олеговну увести ее «пожалуйста, поскорей отсюда», далеко за пределы собственного дома, от этого (Андрея Константиновича) «на расстояние пушечного выстрела», Антонина Анатольевна, конечно, не имела оснований предполагать, что окажется в скором времени в гостях у Ивановой, впервые за все время своего с нею знакомства. Еще двенадцать лет назад, когда она поменяла школу, перейдя из первой кузиновской во вторую, она попала под руководство Маргариты Олеговны. Пять лет понадобилось на то, чтобы между двумя женщинами, с первого же дня, между прочим, друг другу приглянувшихся, завязалась дружба. И вот уже полных семь лет, как они состоят в самых тесных приятельских отношениях, а гостить у Ивановой Игнатовой до этого дня еще не приходилось.

У Антонины Анатольевны возникло столь трепетное чувство, когда она, еще в начале пути, узнала, где ей в скором времени предстоит очутиться, что настоящие ее переживания, особенные, из-за которых ей было дышать трудно, как будто, даже, чуть-чуть отступили.

Самые смутные понятия имела она о личной жизни и вообще о судьбе своей подруги. Все ее представления основывались преимущественно на слухах и на собственных ее догадках и соображениях по редким, неопределенным замечаниям самой Маргариты Олеговны, деланным той невзначай, порою в назидание кому-то. «Чему расстраиваться нашла! – распекала она как-то в присутствии Антонины Анатольевны практикантку, ожидавшую два года жениха с армии, как выяснилось, не одна и напрасно: солдат к другой подался, со службы вернувшись. – Радоваться должна, глупая, что избежать венца удалось в таком возрасте юном. Окрепни. Успеешь еще горя хлебнуть». Еще, как-то, навестив кабинет биологии, где учительствовала Антонина Анатольевна, обратившись к окну, в задумчивости, Иванова говорила: «Я не знаю счастья материнского, потому, вот эти безобразники, – указывала она на группу школьников, пятиклашек, побросавших рюкзаки и резвящихся на травке школьного палисадника, – эти безобразники – вся моя отдушина и отрада, не будь их, не знаю, что бы я и делала?.. Утопилась давно, может?..» У Маргариты Олеговны последние ее слова, вероятно, нечаянно тогда вырвались, потому, она сама вдруг смутилась и поспешила из класса выйти. На Игнатову, однако, сильное впечатление произвел этот случай.

Иванова была несчастна в браке, в доме у нее было не все благополучно, – это то, что Антонина Анатольевна знала наверняка. В остальном, Игнатова была столь деликатна, что во все время их знакомства и дружбы, касалась только отвлеченных тем в разговоре, дабы избеганием откровений также и со своей стороны освободить от обязанности обратной доверенности Маргариту Олеговну. За что, ей, кажется, в душе были признательны особенно.

Антонина Анатольевна и дом, в котором проживала Маргарита Олеговна, никогда не видела, а знала только приблизительно, где ее подруга живет. Иванова никому, и ни под каким предлогом не разрешала себя провожать, даже, когда до позднего часа задерживалась у Игнатовых на ужине. На все уговоры, она отвечала, что, во-первых, она бесстрашная женщина, и во-вторых, что женщина она в возрасте, а значит и вне всякой опасности. Между тем, Маргарита Олеговна хоть и была старше Игнатовой, и даже значительно, но выглядела своих лет моложе. Выглядела она хорошо и одевалась со вкусом, и вообще все в ней выказывало бывшую модницу и красавицу. И только впавшие, с выражением закореневшей грусти глаза ее возвещали о незавидной участи их обладательницы.

Оказалось, что живет Маргарита Олеговна недалеко от городской котельной по «Железнодорожной» улице, тоже в своем доме, как и Игнатовы. Был уже глубокий вечер, почти ночь, когда Антонина Анатольевна вошла в высокую, металлическую, туго и со скрипом открывающуюся калитку, по приглашению впереди шедшей Ивановой; свет не горел, и потому рассмотреть хорошенько двор своей подруги ей возможность не представилась. Впереди рисовались силуэты дома и рядом флигеля. Шли по дорожке, выложенной из природного камня.

–Пройдем сначала в дом, – предложила Маргарита Олеговна, – я тебе своего суженного представлю… Вот, пожалуйста, – отворив дверь в прихожую и щелкнув там выключатель, провожала она вперед свою гостью. Внутри свет тоже до их прихода не горел.

–Вы как будто уже почиваете, Владимир Федорович?

Из дальней комнаты раздался глухой удушливый кашель.

–Потрудитесь привести себя в порядок, я хочу вас познакомить со своей подругой! – продолжала Маргарита Олеговна невозмутимо.

–Ну как, готовы? – спрашивала она через минуту, раздвигая занавески на двери, за которыми предполагалось местонахождение Владимира Федоровича, только-только справившегося с приступом кашля; прошла туда и включила там свет. – Прекрасно, лучше все равно не будет, – дала оценку Маргарита Олеговна увиденному. – Антонина Анатольевна, прошу вас, знакомиться, – пригласила она подругу следовать за ней.

Антонина Анатольевна казалась смущенной.

–Прошу вас, – повторно предложила Маргарита Олеговна, наблюдая в своей гостье нерешительность. – Со своей стороны Владимир Федорович уже наперед чрезвычайно рад.

Антонина Анатольевна повиновалась.

Комната, в которую вошла Игнатова, оказалась большой комнатой, достаточно меблированной (в отличие от предыдущей комнаты, полупустой, из которой она проследовала), но с тяжелым и неприятным воздухом, какой бывает в помещениях, покоящих в себе лежачих больных. В комнате в этой, как и вообще в доме, сколько до сей поры было открыто для глаз Антонины Анатольевны, стоял порядок безупречный, строгий и без лишних принадлежностей. Узнавалась рука Маргариты Олеговны, у которой и в кабинете ее, школьном, директорском, все также было щепетильно аккуратно и сдержанно. С тем большим контрастом на фоне общей чистоты выдавался угол, в котором размещался хозяин дома и собственно сам Владимир Федорович. Самое неприятное впечатление с первого же взгляда произвел на Антонину Анатольевну Маргариты Олеговны муж. Даже чувство брезгливости непроизвольно зародилось в ней, которого она мгновенно устыдилась и поспешила отвести глаза, ужасно испугавшись, как бы это чувство уже не было ею выказано.

Сколько Маргарита Олеговна казалась моложе своих лет, столько, и сверх того, муж ее выглядел старше. На вид это был уже старик, но предполагалось, что ему лет должно быть до шестидесяти (Антонина Анатольевна запомнила из какого-то мимолетного замечания Маргариты Олеговны, что на три года она младше своего мужа). Лицо было совершенно беззубое, болезненно одутловатое, желтое, с малюсенькими слезящимися глазками (впрочем, оттого, может, приходилось ему щуриться, что не успел привыкнуть еще к включенному свету человек). Кроме того, Владимир Федорович вторую неделю, кажется, был не брит, и его редкие, густо посеребренные волосы были гладко и отвратительно прилизаны. Одет он был в выцветшую пижаму, в бледно сине-голубую вертикальную полоску, какие в прошедшие времена выдавались стационарным больным в больницах. Постель была в беспорядке: скомканная простынь, обнажая матрац, сосредоточивалась на середине кровати, одеяло было тоже перекручено и одним лишь углом своим закрывало место, где предполагалась левая нога Владимира Федоровича (исходя из слухов, у Антонины Анатольевны на этот счет была одна неприятная догадка); правая его нога, свесившись вниз, была на виду. К стене у кровати были приставлены костыли (наличие которых только подтверждало слухи), здесь же стояла табуретка, усыпанная различными медикаментами; кроме того: стакан, бутылка минеральной воды, сигареты. В комнате, впрочем, не было накурено.

–Вот, Владимир Федорович, моя коллега и подруга, очень хороший человек, пользуйтесь честью быть представленным… Антонина Анатольевна, мой муж, – продолжила Маргарита Олеговна, не предоставляя возможности, как следует, «воспользоваться честью» Владимиру Федоровичу, между тем, все же успевшему что-то невнятное крякнуть. Антонина Анатольевна, тоже смешавшись, однако сумела, в свою очередь, выразить удовольствие.

–Удовольствие, представляю, колоссальное, – вдруг, вся покраснев, не обращаясь ни к кому в особенности, как мысли вслух, сказала Маргарита Олеговна. – Ну все, довольно! – отрезала она. – Владимир Федорович с некоторых пор ведет аскетическую жизнь. Пойдемте, Антонина Анатольевна, ко мне, не будем ему мешать.

Через минуту были уже у Маргариты Олеговны, во флигеле. Здесь было также все чисто и на своем месте, но от обилия принадлежностей, предусмотренных в обиходе женщины, а также гардероба, и ввиду ограниченности занимаемой территории, казалось чрезвычайно уютно во флигеле. А в холодные месяцы, когда топится печь, по представлениям Антонины Анатольевны, в таком укромном уголке находиться, наверно, еще приятнее.

Маргарита Олеговна, как будто предвосхищая мысли своей подруги, ответила:

–Зимой топить утомительно, – и пригласила жестом присесть Антонину Анатольевну на раскладной диван. Сама она разместилась на пуфике возле трюмо.

–Ему, слава Богу, – кивнула в сторону дома Маргарита Олеговна, – лет с пять, как газ провели. А то на две печи надрывалась. Он у меня калека. Без ноги (часть слухов, которыми располагала Антонина Анатольевна, с этим сообщением Маргариты Олеговны, оправдалась) – Теперь проще, когда он на автономии; помещение мое – видишь, – провела Иванова глазами вокруг себя, – угля много не требует… А с ним мы порознь живем уже лет двадцать, больше, двадцать пять, наверное. Да и всю жизнь я от него бегала… Я его никогда не любила и не хотела, скрутил он меня тогда в своей Власовке, натурально скрутил. Говорили, кричать нужно было. Да, что кричать? Кто бы откликнулся! Пустая школа, почти ночь, одиннадцатый час. Прогулялась под звездами! Сама виновата. К жизни совершенно оказалась неподготовленная, на романах воспитывалась. Тургенев, Куприн, «Браслет гранатовый». Я себя для другого мужа готовила. И смотрел ведь на меня, там же, во Власовке, – после мне уже «люди добрые» рассказывали, когда со мной покончено было, травили сердце, – интересовался мной инженер, главный инженер завода комбикормового, скромный, порядочный, еще молодой человек. Жалел меня, говорили, когда узнал обо мне, что я потерянная…

Впоследствии, размышляя о проведенном ею времени в компании Маргариты Олеговны у нее во флигеле, Антонина Анатольевна в первую очередь удивлялась – не столько содержанию повествования своей подруги, – хотя, в общем-то, историю Ивановой нельзя было отнести к разряду обыкновенных, – сколько месту и самой возможности этого повествования. До сих пор Маргарита Олеговна избегала «прямо» и слово молвить о себе. А тут, вдруг пересказала всю свою жизнь. Опять же: у себя, у себя дома! Хотела ли она, наглядным образом продемонстрировать ей, Антонине Анатольевне, что «бывает и хуже»? Такое было возможно, но слишком все это было не похоже на поучительный пример. Слишком это было бы жестоко по отношению к себе самой для рассказчицы. Да и слишком мало походила на педагога Маргарита Олеговна в тот момент. Могла существовать и другая причина, могло быть так, что и давно Маргарита Олеговна испытывала острую потребность открыться, высказаться, вылить все, что у нее было на душе, в конце концов, пожаловаться, на судьбу, на незавидную участь. Антонина Анатольевна могла смело предполагать, что ближе, чем она, у Ивановой могло не быть человека, а стало быть, не стоило удивляться, что, в таком случае, именно ей надлежало рано или поздно произойти в конфиденты. Но, по крайней мере, семь лет отсрочки? Неужели столько времени понадобилось ей, чтобы заслужить доверенность своей подруги? Или же, раньше, когда ее, Игнатовой, личная жизнь не подвергалась смуте, Маргарита Олеговна, из особенной гордости, не могла себе позволить показать себя несчастною перед своей во всем счастливой подругой, и только теперь, пока «свежо предание», когда контраст едва уловим, она нашла в себе внутреннюю возможность?.. – но так думать было неприятно Антонине Анатольевне, и она назначала мыслям другое направление. В конце концов, она разрешала для себя, что просто совпала минута открыться Маргарите Олеговне перед ней, и этой, вероятнее всего, что справедливой мыслью целиком удовлетворялась. И только с тем, впоследствии, сосредоточивалась Антонина Анатольевна уже непосредственно на жизненной истории своей подруги, между прочим, немало тоже ее в ту ночь поразившей, и крепко запечатлевшейся в памяти.

Но все это было уже много после повествуемых нами событий, когда все улеглось внутри у Антонины Анатольевны и в сознании ее упорядочилось. Тогда же, в тот вечер, или даже уже в ночь, преисполненную для нее переживаний, она лишь только поспевала слушать и подсознательно собирать в общее то, что ей предлагалось к вниманию. Иванова как-то вдруг тогда заговорила о себе, и продолжала свой рассказ как-то отрывочно, не по порядку.

Грустная история Ива́новой

«Мне и до сих пор, бывает, снится эта улица, – говорила Маргарита Олеговна, не пряча взгляд, а глядя прямо в глаза сидящей напротив Игнатовой, – длинная такая, через все село, широкая, темная, – мне снится, что я ночью по ней иду и, присматриваясь, все ищу глазами дом тот, в котором мы жили. И не нахожу. И радуюсь, что не нахожу; иду и страшно мне идти одной среди ночи. Вот уже и самая окраина села, где надлежало дому тому стоять, а дальше поле, поле… А мы даже без ограждения жили, – так, заходи, кому вздумается: хоть татары целой ордой, никаких препятствий. И запирать смысла никакого не было, – в крыше дыра была: детвора соседская лазила, прячась друг от друга, или за вареньем. А когда дождь шел, переносили кровать на кухню… И то в таких условиях мне лучше жилось, чем у свекрови…»

«Беспорядочная женщина была, моя свекровь. Я не привыкла к такому. У меня мать, та последнюю соринку, было, выметет из дому. Эта же: мыши по столу пешком ходят, доедают за нею; паутина на голове висит. А она все помадится, раз по пять на день… Свекор – добрый человек был, но совершенно без характера, пьяница горький. Я сколько убеждаюсь, если мужчина безобразник, но супруга его добросовестная женщина – это распространенное явление: ничего, послужит слабый пол опорой. Только, если женщина безалаберная, никакого порядка не будет в семье и непременно опустятся оба. Уже более двадцати лет как нет их. Сгорели от водки. Даже не ездили ни одного хоронить: этому некогда было – тоже и похожим путем на тот свет готовился, а мне на что? Там Витя… Одно светлое пятно во всей семье, его брат Витя. Вот, подумать, как среди такого содома мог вырасти порядочный человек? Казалось бы, два брата, да? – от одного отца и от одной матери произошли, в одной среде росли и воспитывались, но рядом поставь: небо и земля, – какое там, земля? – подземелье. Тот и на гитаре играл, и все село у него друзей было, в школе хорошо учился. Этот – бешеный был какой-то. В армию провожали, свекровь где-то заняла что ли – полкабана, котлет наделала, столы накрыла, этот взял, столы перевернул. Злился. Знал, что только он за порог, я убегу от него. Можно ли было не убежать от такого?..»

«Вот, для примера, история. Я в детском саду, там, во Власовке, с детьми вожусь. Заходит ко мне, говорит, пойдем. Я говорю, сейчас детей брошу и пойдем. «Ну ладно я тебя жду, – отвечает, – в «Ивушке». А «Ивушка» – это заведение питейное, прямо напротив детского сада. Клоак редчайший. Вот, последнего ребенка у меня забрали, я выхожу, зову его: пойдем. «Сейчас все брошу, и пойдем», – говорит, в присутствии собутыльников своих, всякой сволочи, насмехается. Ладно, я в дет. сад вернулась, сижу, жду. Заходит, подбородок трусится, хорош уже. «Пойдем, я готов». – «Вижу, что готов, только я не готова, – отвечаю ему. – Я тебя звала час назад домой идти, а теперь не пойду». А рядом, дорогу переходить не надо, поселковый совет. Он камней в руки нагреб и шарах по стеклам. Светло, шесть вечера, еще день-деньской на дворе, конец семидесятых годов, советская власть – еще крепкая, еще без поползновений к развалу. Окна бьет в поселковом совете. Представляешь? Это он меня так воспитывал. Наутро, еще спим мы, участковый: добрый день, пожалуйте. А за ним уже значилось. Ему «химия» уже назначалась за хулиганство. У свекрови тогда была возможность откупить его, сумма была посильная, чтоб собрать, да не стала с ним и голову морочить, с пропащим, отпустила «на перевоспитание». Это он мне еще в дни знакомства нашего на мать свою жаловался. Теперь, следовательно, ему светила тюрьма. Отпросился он на крыльцо, с женой, со мной, якобы, проститься, – только я ему еще не жена была. Учит меня, иди, проси за меня, в ноги кланяйся, говори, что жена. Я и пошла. Зашла к судье, реву. Видный такой старичок был, осанистый, но с добрыми, замечательно добрыми глазами, хоть и нахмуренными, для важности. «Что ревешь? – спрашивает. – Муж?» Я киваю. «Так и что? Ребеночка ждете?» Я голову наклонила, реву, толи от стыда, толи от страха, толи и впрямь жаль мне стало этого своего. Отпустили, благодаря вранью моему, какие-то там работы только назначили…»

«А Витя… Витя был другой человек, – продолжала Маргарита Олеговна, с каким-то прояснением в лице, отводя в сторону взгляд. – Мы с ним как-то позже уже сдружились, когда этого в армию забрали; а мне тогда еще до лета в детском саду доработать надлежало. Пока вместе под одной крышей жили, почти никакого контакта не было между мной и Витей, когда я у свекрови с этим жила. А вот потом, в последние три месяца моего во Власовке пребывания мы так замечательно сошлись! О литературе с ним разговаривали. Я ему еще тогда сообщила о намерении своем в институт педагогический документы подать, в «Славянский». «Так значит уедешь от нас?» – Витя у меня тогда спрашивал. «Убегу», – отвечала я. Он меня не осуждал, понимал меня. Свекровь с неодобрением нашу дружбу наблюдала. Думала, развращу и младшего. А что, а какою я к ним в дом вошла?..»

«Он тогда без ключа, отмычкой двери от дет. сада открыл… Зашел вовнутрь и нет его. Я: «Вова! Вова!» – не отзывается. «Что он там?» – думаю; мне даже на ум тогда не пришло, «что он там» затевает. Дура молодая. «Браслет гранатовый»…

«Вот он, мой Вэ Эф Же, слышишь? – обратилась вниманием во двор Маргарита Олеговна, поднявшись с пуфика и выглядывая в окошко. – Грохочет, калека несчастный, сам себя загубил, с крыльца сойти не умеет. Сигареты – последняя ему в жизни осталась отрада. Я ему в доме курить строго настрого запретила. Он меня с некоторых пор слушает…»

«И ведь так и есть, Желтков, фамилия калеки моего – Желтков, как в «Гранатовом браслете» у Куприна, можешь себе представить? – неожиданно экзальтированно оповестила она, с каким-то омерзением отворотившись от окна, будто оно было испачкано дегтем. – Ты думала Иванов? Это я Иванова. Ива́нова. А он Желтков! Я после того, когда… Ну в общем, когда я узнала его фамилию, со мной приключилась истерика. Таков он, мой Желтков, оказался…»

«Я себя для другого мужа готовила, – продолжала Маргарита Олеговна, спустя минуту молчания, уже в более спокойном тоне, однако все еще неторопливо расхаживая, заложив руки перед грудью, взад-вперед по комнате. – Мой муж должен был быть основательным человеком, взвешенным, сдержанным. Из романов я вызнала, что горячечные и порывчатые быстро сгорают, и за такими точно нельзя чувствовать себя, как за каменной стеной. А я считала себя тоже и рассудительной, и цену себе знала. И что влюбиться в меня можно было без памяти – тому и примеры были. Только никого я к себе близко не подпускала. Я была целомудренной, по их понятиям – дикаркой. Они так тогда и говорили: приехали к нам во Власовку две девчушки смазливые: одна, ничего, общительная, а другая – дикарка. А я вообще и не должна была в этом роковом для себя месте очутиться; мне в другое село, куда масштабнее и развитее, – нам потом там побывать приходилось, – мне в другое село по направлению следовало. Я же за подружкой во Власовку поехала, сама вызвалась. А она, Оля, там потом от внимания обильного, – а ну нам, после училища, по семнадцать лет было: городские, среди этих неуклюжих аборигенов, – закружилась Оля: каждый вечер у нас во дворе женихи – выстаивают под окошками, записочки черкают безграмотно. Я на нее злилась ужасно, предупреждала, что доиграется она. А пропала сама, первая…»

«Он тоже дежурил среди прочих у нас под окнами. Я хорошо заметила в ком его настоящий интерес. Глаз с меня не спускал, так и ловил каждое мое движение. И все как будто случайно со мной, то на улице встретится, то в магазине в одной очереди окажется. Нерешительным таким казался, головой кивнет, в знак приветствия, и молчит. Это я потом только догадалась, что он сказать толком не умел ничего, косноязычный, а первое время думала: скромный, стеснительный. Я даже первая заговорила с ним, из сочувствия к его безмолвному обожанию. Оказалось, что у него проблемы с дикцией, так это меня еще больше разжалобило. Позволила провести себя вечером, с работы. На другой день то же самое. Так просто мне с ним было, он все молчит, я ему, как другу, о своих сердечных переживаниях повествую, что за домом скучаю. Договорились вечером «под звездами» прогуляться».

«Когда мимо детского сада проходили, он вдруг свернул. Я ему: «Вова, куда ты?» Молчит, по обыкновению своему. Достал отмычку, стал в замке ковыряться. Дверь открыл, вошел вовнутрь. Я подошла к двери, не пойму ничего, что происходит. «Вова! Вова!» Не дождалась ответа, ну и вошла за ним. Ну и все… Нет, я оттуда, конечно, вышла своими ногами, но какою!.. «Браслет гранатовый»…

«У них там поговорка в обиходе, отвратительная, заключающая в себе мысль, что не может «кабель вскочить» против желания… – ну, ты понимаешь. Вот вся их правда сермяжная, в этой чудовищной поговорке. А я не хотела!..»

–Я тебе ни чаю не предложила, ни конфет, Тоня! – спохватилась вдруг Маргарита Олеговна, останавливаясь в каком-то даже испуге перед своей подругой.

–Нет, не нужно ничего, – заторопилась Антонина Анатольевна, – я не голодна, спасибо.

–Так, а что, может?..

–Правда, не беспокойся ни о чем, Рита! Мне интересно, я слушаю, – прибавила Антонина Анатольевна значительно.

–Слушаешь? – как бы сомневаясь в заинтересованности собеседницы, переспросила Маргарита Олеговна.

–Слушаю, – последовал утвердительный ответ.

Иванова вновь присела на свой пуфик возле трюмо. Возобновилось молчание.

Маргарита Олеговна и во все время своего рассказа не единожды замолкала, на минуту, на полторы, как бы роясь в воспоминаниях, а потом как бы анализируя про себя то, что предстояло пересказать ей. Таким образом, она как будто приготовляла себя морально к повествованию того, что, может быть, уже не предполагалось когда бы то ни было быть обнаруженным, что глубоко таилось, но не покоилось в ней. Антонина Анатольевна, со своей стороны, в такие моменты терпеливо ожидала, пока не возобновится рассказ ее подруги, пребывая тоже в безмолвии и тоже в задумчивости. Не была напряженной атмосфера в эти минуты тишины во флигеле, но какая-то грусть словно висела в воздухе, грусть без конца и без времени, которой будто бы были пропитаны здесь даже стены.

«Когда он с армии вернулся, я уже здесь была, – продолжила свой рассказ Маргарита Олеговна, – здесь, в этом доме, у мамы своей. Вот он сюда и явился, прямо как был, в солдатской шинели – первым долгом к жене. Предлагал все сначала начать, с чистого листа, как будто ничего не было. «Если бы ничего не было, я бы тебя и на порог не пустила», – сказала я тогда ему. Стерпел. Больше: клялся, божился, что все теперь по-другому будет, что на Предприятие он устроится, что уже имел разговор, и ему было обещано. Что, может быть, я его и полюблю, говорил, что, по крайней мере, он питает надежду и направит все стремления, чтобы заслужить мое к нему расположение и доверие. Я даже колебаться в какой-то момент начала, так он убедительно все это говорил, по-своему, конечно, не без дефектов. Мать же не хотела, чтобы я с ним даже и разговаривала. Еще бы, для сердца материнского такое выдержать: я по приезду своему из злосчастной этой Власовки полгода первых по ночам в постели металась, кошмарами мучимая. Уезжала девчушкой восторженной, вернулась натурально кликушей. Сколько слез ее было надо мной пролито. Ничего, отпустило немножко, поступила в институт, стала на учебу ездить. Только жизнь стала налаживаться…»

«Оно еще много от людей. Это они мне жизни не дали. Нравы. Время. Я ничего не имею возразить, сейчас никакой морали не имеет общество, сейчас один разврат повсюду, но, по крайней мере, разврат добровольный. Тогда было насилие. Я не знаю, честно, не знаю чему отдать предпочтение: добровольному ли разврату или насильственной морали, что заведующей всем была тогда? И одно и другое ничтожно и отвратительно. Как по мне, сколько угодно порицайте и стыдите современность, за распущенность, за отсутствие нравов, все будет справедливо и, может быть, правильно, но только, ради Бога, избавьте от равнений на прошлое… Нравы. Они спрашивали, почему не кричала? Да из-за них же не кричала. Это они меня подвергли насилию. Это они меня за него замуж выдали. А кто из них меня пожалел, кто принял во мне участие?.. Время. Семнадцать лет, ведь дитя еще, совершенное дитя. Отправляют в глушь какую-то, за тридевять земель от матери, возвращать дань обществу. Селят двух девочек к какой-то старухе, из ума выжившей, совершенно без присмотра. И вот оно, добродетельное общество, отдавай дань. Отдала, и самую себя отдала! Разве они не видели, что со мною делается, кто вступился?..»

«Почему не кричала? Да потому и снесла поругание безропотно, что их мнений и языков боялась. Ну, закричала бы, ну и сбежались бы на зов, предположим. Первое: одиннадцатый час, зачем не дома так поздно? А зачем пошла за «хлопцем» в детский сад ночью? Что мне им было ответить, рассказать про «прогулку под звездами», про «Гранатовый браслет», про снисхождение к обожанию, что настолько глупая была, в конце концов, что ничего не подозревала? «Кабель не вскочит» против желания – вот их единый аргумент. Время. Да я и сама себя виновною во всем считала, без их увещеваний и уверений, – сама, воспитанная временем. Потому и приняла, как наказание все со мною случившееся…»

«Я все же развелась с ним. Ненадолго его тогда хватило, скоро себя проявил. Перестала я его у себя принимать, он покрутился, покрутился, спустя пару недель уехал. Через суд разводиться стала. Пришел мне вызов, поехала я в последний раз в несносную мне, проклятую Власовку. Не была я больше там после этого, чему очень рада. Помню, приближаюсь я тогда к суду, сердце колотиться у меня страшно. Ну, думаю, что-то сейчас мне устроит этот бешеный. Зашла, дожидаюсь в коридорчике назначенного времени. Нет и нет его, моего Желткова. Я и рада и странно мне. Сидит девчонка, моих лет где-то, напротив. Я ее даже и в лицо не узнаю. Она же смотрит на меня как на знакомую. Еще бы, как мы с Олей на все село их тогда прославились! Ее, Олю, доигралась-таки она, тоже скрутил «хлопец» один, прямо перед уходом в армию, в день своих проводов. Нравы. С тем и поехала моя Оля в Мариуполь, не стала дожидаться жениха. Я же добилась своего штампа в паспорте. Дура. Да и не отпускали меня. Зачем не кричала, спрашивали? Теперь требуй замуж, говорили, как будто не замечая, что такое был мой жених! Мораль…»

«Вот, эта девчонка, узнав меня, как знаменитость, в коридорчике в суде смотрит удивленно и говорит: «А ты разве не знаешь?» —«Чего, не знаешь?» – я у нее переспрашиваю. Тут же эта девчонка мне и пересказала, что он, мой Желтков, себя подпалил и теперь лежит в областном ожоговом отделении, в З..»

–Как, подпалил? – изумилась Антонина Анатольевна.

–Подпалил, – повторила Маргарита Олеговна. – Как повестку в суд получил, так и подпалил себя, чтобы со мной не разводиться. Да, а ты думала? Он меня очень любил… всю жизнь любил, и по сей день любит, – продолжила она после некоторой паузы, – только по своему, по ненормальному, – добавила она.

–И?..

–Сильно ожегся? Нет, не очень, – отвечала Маргарита Олеговна, предупреждая вопрос Антонины Анатольевны. – Живот, шея, подбородок немножко обгорел, – а ты разве не заметила?.. Еще бы, среди общего безобразия.

Маргарите Олеговне, в этом месте разговора, по-видимому, приходилось превозмогать себя, чтобы говорить как можно непринужденней и даже с пренебрежением о предмете, тем не менее, и судя по всему, много ее волновавшем. Антонина Анатольевна со свойственной ей чуткостью, тут же различила этот диссонанс в настроении своей подруги.

–И, тем не менее, ты опять Ива́нова, – обратилась она к Маргарите Олеговне, чтобы как-то уйти от темы внешности ее мужа.

«Он все же был красив, – пропустила это обращение Маргарита Олеговна, погруженная в собственные тяжелые мысли, и уже не способная так просто от них оторваться, – раньше, и даже с обожженным подбородком. У него были правильные черты лица. Теперь, конечно, невозможно взглянуть, чтобы не поморщиться. (Антонина Анатольевна, еще раз досадуя на себя, догадалась, что таки нашло отображение на ее лице то, недавнее ее впечатление, составленное первым визуальным контактом ее с Владимиром Федоровичем) – Еще бы! – продолжала Маргарита Олеговна, – такие эксперименты производить над своим организмом! Жив, по сей день, и то чудо. Он наркоман у меня, закоренелый, в завязке, – временной, потому что все у таких временно, – ты, наверно, слышала? (До Антонины Анатольевны доходил такой слух об Ивановой муже.) – Это наркотик его так обезобразил, и ноги лишил. Несчастный. Он несчастный человек, Тоня!..»

«Кто знает, когда это с ним началось? Может еще там, во Власовке? – говорила Маргарита Олеговна, потупив взгляд, в глубокой задумчивости. – Я ведь тогда еще совсем дурачкой была, ничего различить не умела. Да и разве это было, как сейчас, на показ, как мод демонстрация? Мало кто умел тогда по лицам и по поведению законченных людей узнавать. Сейчас вспоминаю, был у него в то время один знакомец, рецидивист. Они на этой ноте и сошлись, наверно; мой-то Желтков, в свое время, тоже отбывал какое-никакое наказание, когда его свекровь моя не пожелала откупить от «химии». В дружбе их, своеобразной, тот перед Желтковым моим доминирующую занимал позицию. Вот я и догадываюсь теперь, может, и тогда уже был зависим Вова, а, может, и какие другие у них были дела? Как бы то ни было, заигрывал перед тем рецидивистом мой Желтков, юлил, собственного слова не имея. Это я потому такой вывод могу делать, что когда я понравиться удостоена была чести Вова допускал, чтобы ему в глаза его жены достоинства открыто замечали, терпел, а потом шел и мне пересказывал, и требовал отчета, как я заинтересовать «такого сорта людей» смею. Слово в слово так выражался, и много еще говорил мне всяких гадостей. А я в чем могла быть перед ним виновата? Сам он с «такого сорта людьми» повязался. Бесился мой Желтков, бегал по двору волосы на себе рвал, повеситься обещал, если узнает, что я с кем-то… и меня обещал повесить. Только я его меньше боялась, чем рецидивиста того, его товарища. Не хватало мне тогда еще и… Да я бы сама удавилась…»