Читать книгу: «Урга и Унгерн», страница 4

Такого рода открытия о растениях, минералах, животных и рыбах в изобилии являлись ко мне в монастыре Манджушри. Среди сотен противоречивых описаний, средневековых мифов и невежественных постулатов встречались порой сведения полезные и действительно необычные. На моих делянках среди множества культур появился опийный мак, имеющий необычную фиолетовую «коробочку», его семена я нашел в архивах усыпляющих ядов. Сок этого мака, смешиваемый с моим гашишем создавал при раскуривании мощный галлюцинаторный эффект. Дзурены-прорицатели высоко оценили свойство этой смеси, признав ее достойной, и стали охотно применять в своих ритуалах.

Для синтеза алкалоидов Шабинское ведомство выделило значительные средства. Я выписывал лабораторные принадлежности и учебники из России. Многие ламы знали китайский язык. Это помогло мне ознакомиться с китайскими трактатами о целебных травах, в которых было дано довольно подробное описание растений и их свойств. Так мне удалось опознать в хвойном кустарнике, в изобилии произрастающем вокруг монастыря Манджушри, куст ма хуань. В китайских учебниках по медицине он встречался повсеместно и использовался врачевателями со времен империи Хань задолго до Рождества Христова. Монголы называют это растение кылшей, а в Забайкалье его же зовут травой хвойника, или кузьмичевой травой. В работах Альберта Регеля этот вид называется эфедрой горной Ephedra equisetina Bge.

Растение засухоустойчиво и солнцелюбиво, выносливо и неприхотливо, произрастает в таких местах, где другие неминуемо гибнут. Алкалоид, содержащийся в эфедре, – эфедрин. Он способствует лечению легочных заболеваний и астмы, кроме того, имеет возбуждающее и стимулирующее действие, а также был популярен в Китае как противоядие от усыпляющих ядов.

Хотя на священной горе Богда Ула со времен Чингисхана запрещены вырубка деревьев и убийство животных, сбор трав большим грехом не считается, тем более, если производится учеными ламами. Весной, еще до периода вегетации, я собрал своих монахов-ботаников для заготовки сырья из сей полезной культуры. В медицинских трактатах было подробно описано, как правильно осуществлять заготовку.

Сбор сырья происходит в самом начале весны, когда веточки отросли лишь частично и только слегка восстановили свою зеленую массу. Можно также собирать листы и осенью, когда молодые побеги уже приобрели достаточную упругость и рост растения прекращается. Ламы-сборщики были обуты в удобную не скользящую обувь, чтобы, двигаясь по горным склонам и влажным от росы камням, не переломать себе ноги. Также были специально пошиты из брезента рукавицы и заплечные мешки. Из Урги привезли короткие серпы, ими было удобно срезать веточки, изобилующие молодыми листками. После сбора эфедры мы относили мешки в Манджушри на место сушки. Производили сушку по всем правилам, соорудив специальные навесы, помогавшие избежать попадания прямых солнечных лучей. Однако первый же урожай был настолько обилен, что навесов оказалось недостаточно и нам пришлось собирать эфедру в стожки и подкладывать под них каменную кладку, чтобы нижняя часть стожков не отсырела.

Эфедру я запасал впрок. Древнекитайская технология производства оказалась малоэффективна, тем более что в современном Китае в прошлом году запустили производство эфедрина в промышленных масштабах. Насколько я знаю, производственная рецептура была позаимствована у известного японского фармацевта Нагаи Нагаеси, который умудрился произвести удачный синтез эфедрина еще четверть века назад из эфедры китайской. Способ синтеза методом Нагаеси для китайских ученых не остался тайной. В Пекинском союзном медицинском колледже профессор Ко Куэй Чен в прошлом году сумел выделить эфедрин, доказав его эффективность при лечении бронхиальной астмы, а его коллега по факультету американец Карл Шмидт не только способствовал выводу нового лекарства на рынок, но и опубликовал работы на английском, которые я с удовольствием и пользой для себя в том же году прочитал.

Мне удалось повторить экспериментальную часть, выделив небольшое количество эфедрина, в моей импровизированной лаборатории в Манджушри. Я сам страдал бронхами и даже во время учебы был вынужден каждое лето проводить в Крыму. За годы жизни болезнь моя перешла в хроническую форму, и все время пребывания в Халхе состояние мое лишь ухудшалось. Применяя выделенный эфедрин на себе, я смог убедиться в его эффективности. Первые же приемы препарата вызвали у меня отхаркивающий эффект. Некоторое время сплевывал мутную слизь, дышать при этом с каждым днем становилось все легче, а от постоянных покашливаний избавился вовсе. Кроме того, я наблюдал улучшение в общем тонусе, стал больше двигаться, успевал многое сделать. По своему побочному действию эфедрин был слабым подобием адреналина, но в отличие от него не разрушался при приеме внутрь и сохранял продолжительное действие в течение нескольких часов. От моих проблем с бронхами не осталось и следа! Я дышал полной грудью в самом прямом смысле слова, однако несколько пристрастился к новому препарату.

Совсем недавно я узнал, что ученик Нагаи Нагаеси молодой японский химик Акира Огата с помощью красного фосфора и йода сумел при восстановлении эфедрина получить кристаллический метамфетамин. Это произошло в прошлом году, однако о таком важном событии я узнал лишь недавно. До моего ареста я успел выписать из Китая и фосфор, и йод в достаточном количестве, а также ознакомился с принципами создания препарата. Полагаю, что по своим малоизученным пока свойствам новое вещество как минимум в десять раз сильнее кокаина, синтез которого невозможен на нашем континенте в силу отсутствия возможностей производства и заготовки сырья.

Меня схватили после второго неудачного штурма столицы. Я попал сюда за неделю до вас, Кирилл. Второй штурм Урги бароном Унгерном фон Штернбергом повлек поголовные аресты русских. Я надеюсь, что барон отступится от своих замыслов и вскоре нас выпустят на свободу. К вопросам политики я безразличен и мне все равно, при какой власти работать, точно так же, как и Бурдукову и многим другим. Кроме того, мой гашиш с удовольствием берут местные китайские чиновники и офицеры, думаю, что рано или поздно их запасы моего продукта подойдут к концу, и они вынуждены будут меня отпустить. – Рерих, не переставая улыбаться, достал из пальто вторую папиросину с гашишем и начал ее раскуривать.

Не знаю, чем я привлек внимание своих новых знакомцев. Очевидно, за несколько дней пребывания в гарнизонной тюрьме все темы для разговоров были исчерпаны, и узникам хотелось, избегая вынужденного безделья, просто попрактиковаться в общении с кем-то новым.

Бурдуков был человеком опасливым, но деятельным. Всех новоприбывших он не обделял вниманием, как мне казалось, по сложившейся за годы купеческой привычке расширять круг влияния. Он держал в голове кучу имен и фактов из чужих жизней, его знакомства простирались далеко за пределы замкнутого тюремного пространства. Было видно, что это практический делец, который выгоды своей не упустит. Рерих же отличался от него своей отстраненностью и некоторой замкнутостью, тем загадочней было наше с ним сближение.

Возможно, он находил во мне просто заинтересованного слушателя, который не спешил в ответ рассказать свою историю. В своей закрытости мы чем-то казались с ним похожи. Он был одержим наукой, при этом довольно легкомысленно и отчужденно относился к происходящему вокруг. Его постоянная улыбка выглядела необъяснимым феноменом в этом мрачном месте. Это была улыбка Будды в мире, наполненном горем и страданиями, которая говорила о нем больше его рассказов, она подразумевала безграничную волю к жизни и обладала каким-то успокаивающим действием на окружающих, вселяя в них веру в то, что самое страшное рано или поздно закончится.

В следующие несколько недель пребывания в тюрьме я порядком исхудал и пообтрепался. Занимался на слух изучением монгольского с Бурдуковым и беседовал с Рерихом. Времени было предостаточно, и любое общение немало скрашивало холод, голод и скуку от вынужденного безделья. Вскоре у меня завелись вши, и я для удобства побрил голову наголо.

В начале января за Рерихом пришли. Когда его уводили от нас, на лице его была неизменная улыбка, казалось, он точно знал, что ведут его на свободу. Оставшиеся узники в этом уверены не были. Рерих не вернулся ни в тот же день, ни позже.

Дни и ночи стали настолько холодными, что моча в чане замерзала практически мгновенно, трупы умерших уже не выносили наружу, кормить нас начали невареной чумизой, а горячую воду прекратили давать вовсе. Узники напоминали теперь грязных истощенных призраков, некоторые сходили с ума и нервно хохотали по ночам, другие стонали от боли и умирали в мучениях.

Всегда деятельный Бурдуков уже не стремился к общению с другими заключенными, мне трудно было убедить его продолжать занятия по изучению монгольского языка. Его пышные усы кишели гнидами, а очки свои он и вовсе перестал надевать. Казалось, все забыли о нашем существовании. Снаружи по утрам и ближе к вечеру проходили какие-то построения и марши, проводились военные приготовления, сопровождающиеся командами на китайском. В такой атмосфере я встретил новый 1921-й год.

Торновский

В начале января в нашей тюрьме случилось пополнение. Кроме нескольких офицеров русской армии, к нам попал знакомец Бурдукова Михаил Георгиевич Торновский. В прошлом кадровый офицер, последний год он проживал в Урге, где удачно вел множество дел и имел солидную репутацию. Бурдуков представил нас друг другу. Новому знакомству я был рад, хотелось услышать вести о происходящем снаружи, однако оказалось, что Торновский последние месяцы, как и мы, провел взаперти. Историю своих скитаний он рассказал охотно, начав ее со дня прибытия в столицу Халхи.

– В Ургу я приехал в апреле 1920-го года в числе других офицеров генерала Шильникова. Мы направлялись в ставку адмирала Колчака, однако по прибытию в Ургу узнали от консула Орлова, что красными в Иркутске в самом начале февраля Колчак был расстрелян, а остатки армии адмирала ушли в Забайкалье. У офицеров, направлявшихся в Ставку, были особые предписания, и со смертью Колчака все командировочные задания, разумеется, потеряли силу. С этого момента мы оказались предоставлены сами себе, и каждый воспользовался своей свободой по собственному усмотрению. Генерал Шильников с несколькими офицерами пожелал пробираться в Маньчжурию, я же решил остаться в Урге. Семья моя к тому моменту была в Иркутске. Надеялся, что жена и трое маленьких детей с моей помощью смогут со временем выбраться ко мне. Кроме одного серебряного доллара да рваной одежонки, за душой у меня ничего не было. Счастливый случай столкнул на Ургинском Захадыре с моим бывшем юнкером – поручиком Колей Владимировым. У нас были теплые отношения с его отцом, да и самому поручику я не раз помогал по мелочам и некоторым образом покровительствовал ему в свое время. Владимиров убедил меня остановиться у него, а я и не был настроен спорить. Жил Коля с семьей небогато, но угол имел и был худо-бедно в жизни устроен. Меня накормили, вымыли и выдали чистую одежду. Так и начал я жизнь на новом месте, полагаясь на гостеприимство, но не злоупотребляя им. Стараясь пристроиться к какому-нибудь делу, я очень скоро перезнакомился почти со всеми русскими колонистами в городе, было их к тому моменту от силы пара-тройка сотен человек – простой разночинный люд из Сибири и Забайкалья.

Консул Орлов пристроил меня на должность старосты православной церкви, настоятелем которой был протоиерей Федор Парняков. С ним у нас как-то сразу отношения не заладились по политическим мотивам. Он был сторонником социалистов и собирал частенько свою собственную большевистскую ячейку на вечерние совещания. Службы Парняков вел абы как, в храме царило запустенье, полы не подметались, иконы были покрыты пылью, рясы свои он содержал мятыми и засаленными. Казалось, что политика протоирея занимала значительно больше духовности, ради соблюдения которой он и был назначен настоятелем. Мое крайне негативное отношение к большевикам он сразу же себе уяснил и потому создавал мне, где мог, разного рода препятствия, а порой и открыто неприязненно высказывался в мой адрес. У меня чесались руки на этого мерзавца, и от расправы его спас не духовный сан, а неожиданная встреча, которая изменила мою жизнь в Урге раз и навсегда.

Через месяц после моего прибытия, в мае, в столицу из Иркутска приезжает Иван Алексеевич Лавров со своей семьей. Он был назначен на должность управляющего конторой сибирского кооператива Центросоюза, имевшего представительства по всей Монголии. Мы в свое время крепко дружили семьями, и я поспешил к нему, надеясь узнать хоть что-то о своих. Жена моя и дети оказались в добром здравии, кроме того, они знали о том, что я нахожусь в Урге. Мы стали встречаться у Лаврова по вечерам за чаем, и однажды Иван посетовал на то, что у него возникают постоянные перебои с транспортом. Перевозка грузов между отделениями в худонах (провинциях) велась из рук вон плохо, а наладить работу было некому. Беда заключалась в том, что русские не желали заниматься таким мелким и при этом хлопотным делом, а монголы были ленивы и легкомысленны, что тоже представляло серьезную проблему и могло повлечь за собой срывы в транспортировке важных грузов.

На следующий день я поделился мыслями с Колей Владимировым. Он буквально ухватился за идею и посоветовал мне безотлагательно взяться за это дело, предлагая свою личную помощь и активное участие. Денег у нас с Колей, разумеется, не было на организацию столь грандиозного проекта, но у меня была дружба и доверие со стороны Лаврова, а у Коли – обширные связи с монголами. Как только я предложил Лаврову свои услуги по транспортировке грузов Центросоюза, он сразу же охотно согласился и немедленно заключил со мной контракт. Веря на слово Владимирову, монголы в кредит пригнали в Ургу первый бычий обоз на 100 подвод, да еще и выделили 10 запасных быков по цене в 21 доллар за подводу и еще по 14 долларов за запасных животных. На все 100 подвод был погружен чай Центросоюза и отправлен в Улясутай с учетом выплаты по 12 серебряных долларов за подводу. Чтобы не идти порожняком из Улясутая, был заключен также контракт с фирмой Швецовых на вывоз до Урги шерсти по 11 долларов с подводы. Так выходило, что всего за один полный рейс каждая подвода зарабатывала по 23 доллара и полностью себя окупала даже с учетом всех дорожных расходов. Таким манером в первые два месяца со всех подвод нам с Колей удалось заработать их полную стоимость в 2 100 долларов. В Улясутай с обозом пошел Владимиров, а я остался в Урге и начал налаживать второй бычий и верблюжий караван по другим срочным делам Центросоюза. Но еще больше усилий я уделял другому важному для меня делу. Назанимав повсюду 500 серебряных долларов, с помощью знакомых евреев перевел деньги в Иркутск. Там жил один мой старинный знакомый, который не без личной выгоды обещал поспособствовать в вызволении моей семьи и перевозки ее в Ургу. Иркутские комиссары были подкуплены, серебряные доллары, как и ожидалось, сделали свое дело, а моя жена получила наконец от ВЧК командировку до границы с Монголией в статусе агента. С трудностями и волнениями добралась она до Троицкосавска и в тот же день перешла у Кяхты границу, оказавшись в доме гостеприимного консула Лавдавского. Он позаботился о том, чтобы большевистские документы, выданные моей жене, были уничтожены, и уже в сентябре я воссоединился со своей семьей в Урге, чему был несказанно рад.

Дела шли очень даже хорошо. Всего за несколько месяцев нам с Колей Владимировым удалось выкупить сотни голов гужевого скота с подводами и периодически отправлять их не только по нуждам Центросоюза, но и по другим частным делам, которые приносили теперь немалые барыши. Все лето 1920-го года в Ургу через Джунгарию и Западную Халху со стороны Китайского Туркестана поодиночке и целыми группами прибывали белые русские рядовые и офицеры. Спасая свои жизни от большевиков, они пробивались в Маньчжурию. Многие солдаты и простые переселенцы без документов обращались ко мне за информацией и советом. Всем без исключения я советовал одно и то же – оставаться в Монголии, где есть, на мой взгляд, возможности не только жизни, но и заработка, ведь деньги, по сути, лежали тут под ногами, нужно только приложить немного усилий.

В столице остро стоял вопрос отопления. Не хватало дров, на них был огромный спрос, и ценились они очень высоко. Собрав партию в 12 человек из числа тех, кто по моему совету решил остаться, я снабдил их пилами, топорами и продовольствием, также выдал пять упряжек с быками и отправил обозы в лес. Ехать пришлось далековато, рубить лес на горе Богда Ула строго-настрого запрещалось и считалось страшным грехом. Через месяц партия уплатила мне весь долг и со временем зажила сытой жизнью, не помышляя уже о переезде. Такую же партию, но уже в 15 человек, я отправил в сталактитовые пещеры, что обнаружились в отрогах Хэнтея. В них были огромные залежи горного хрусталя, очень чистого и чрезвычайно качественного. Руководил партией специалист по горному хрусталю с Урала, волею судеб оказавшийся в ту пору в Урге. Он взахлеб рассказывал о сокровищах, найденных в пещерах, и бредил продажей хрусталя в Китай. Уверен, что мечты его обязательно бы осуществились, если бы только в Халхе не появился вдруг барон фон Унгерн…

Было еще много интересных проектов в самых разных областях. Мне, к примеру, удалось собрать партию для заготовки рыбных богатств. Сами монголы, как известно, рыбу и птицу не едят, но вот сплавить по Орхону в Забайкалье такой груз было очень даже реально, кроме того, и купцы, и покупатели на рыбу сразу нашлись. Я помог в заготовлении снастей, лодок, соли и бочек для засолки, чтобы, поработав весну и лето, подготовить достаточное количество рыбы на продажу.

Несколько партий по два человека было отправлено мною по худонам для скупки монгольского коровьего масла. Продавалось масло по 5 долларов за пуд, однако, изготовленное примитивными методами, оно имело отвратительный запах, что, впрочем, не сказывалось на его вкусовых качествах. Я планировал в октябре отправить заготовленное масло в Тяньцзин, где один мой приятель-химик брался за его очистку от запаха. На рынке такое масло можно было продать не меньше чем по 20 долларов за пуд, в то время как себестоимость его с очисткой в Тяньцзине не превышала 10 долларов за 30 фунтов.

Направлений для работы было множество. С учетом нарастающего потока прибывающих в столицу Монголии русских было произведено засевание пшеницей полей, а через Генеральное консульство в Урге удалось заказать и кое-какую технику. Однако у оседавших в столице белых русских были и противники. Ячейка большевиков во главе с протоиреем Парняковым крепко засела в Русской торговой палате, секретарем которой был другой член большевистской резидентуры – Чайванов. Генерал-губернатор Чжэнь И, хоть и был противником большевиков, этой ячейки совсем не опасался, ведь под его началом имелась немалая армия в десяток тысяч штыков. На дальних заимках и в худонах о большевиках и политике разговоров не шло вовсе. Русские люди жили совершенно спокойно, преумножали капиталы, вели торговлю и строились.

Как и многие другие, я имел самые радужные перспективы на будущее. От Коли Владимирова я переехал в торговую часть города и поселился в доме Щапова, снимая у него меблированные комнаты и слушая по вечерам в кругу семьи граммофон. Все было замечательно до того самого дня, как в пределах Восточной Халхи не появилась вдруг Азиатская конная дивизия. Консул Орлов по секрету сообщил мне в конце сентября о том, что дивизия под командованием молодого генерала Унгерна стоит лагерем в низовьях реки Керулен, а в монгольском обществе не прекращаются споры о том, с кем же идти против китайцев – с большевиками или же с Унгерном. Орлов считал, что Богдо Гэгэн склоняется в пользу барона.

С появлением Азиатской конной сразу же и резко изменилось положение «белых русских» в Халхе. Китайские генералы начали рассматривать их как союзников генерала Унгерна, а значит, как своих прямых врагов. Парняков, как глава ургинской большевистской ячейки, подготовил список русских, которых следовало немедленно арестовать как лиц вредных и ненадежных для китайской власти. Первая фамилия в списке Парнякова была, разумеется, моя. Не только чиновник по русским делам господин Ню, но и сам генерал Чжэнь И хорошо знали практически всех коренных русскоязычных жителей столицы. Из списка Парнякова никто арестован не был. Несмотря на это, теперь жизнь в столице стала тревожной. Рано утром первого ноября вместо гула монастырских труб за городом раздались орудийные выстрелы, и несколько трехдюймовых снарядов разорвалось прямо за Маймаченом. Судя по не прекращающейся стрельбе, разгорелся нешуточный бой между китайскими войсками и бойцами Азиатской конной барона Унгерна. Только через пару дней я узнал, что отряды унгерновцев были с огромными потерями отброшены на восток. В Урге ввели военное положение, и власть в городе наконец перешла от Чжэнь И в руки китайских генералов, давно мечтавших отстранить от управления мягкотелого дипломата. В военном штабе китайских войск возник Парняков со своими списками неблагонадежных русских. Он был принят генералом Го и очень внимательно им допрошен. После этого начались аресты. Ночью 6 ноября дом Щапова окружили ротой китайских солдат, меня арестовали и привезли в штаб полка, который был размещен на центральной улице. Там меня среди прочих арестованных заперли в дворовом амбаре, где и держали первые пятьдесят дней, пока наконец по непонятным мне причинам не перевели сюда.

– Знаете, Кирилл, как я ни мечтал попасть из своего холодного амбара сюда в тюрьму, я все же не ожидал увидеть столь плачевную картину. Не представляю, как можно содержать живых людей в таких вот скотских условиях.

– Вы скоро привыкнете, – ответил я с безразличным смирением.

– Что вы! Даже и пытаться не буду. В таких условиях мы до весны не протянем. Но я все же надеюсь на господина Хионина, он новый консул в Кобдо. Чиновник Ню за пару дней до моего перевода сюда организовал нам встречу. Это замечательный душевный человек и изумительный дипломат, он скоро отбывает в Калган, а оттуда в Пекин. Там Хионин будет ходатайствовать о нашем освобождении. Скажите, а горячую воду тут выдают?

– Раньше давали… До трех раз в день… Теперь перестали.

– Ничего, мне жена будет приносить. Тут ведь так же за доллар тюремщику можно получать передачи?

– Бурдукову приносят еду его домашние, Рериху тоже гашиш доставляли… Про тариф не скажу, мне приносить передачи некому.

– Как, и Рерих тут? – удивился Торновский. – Значит, гашишем мы по крайней мере будем обеспечены, не отчаивайтесь, Кирилл, не пропадем!

– Рериха недавно увели. Не знаю, радоваться за него или огорчаться.

– Сам Рерих, каким я его знаю, не огорчался, поэтому и мы будем крепиться, Кирилл. – В интонации Торновского не было большого оптимизма, но я крепился, как мог.

Торновский не выглядел отчаявшимся, он охотно контактировал с офицерами, среди которых встретил и своего старого знакомого по второму военному округу Оренбургского казачьего войска полковника Владимира Николаевича Доможирова. Это был лихой кадровый офицер, окончивший второй Оренбургский кадетский корпус, а также Николаевское кавалерийское училище. За свою недолгую военную карьеру Доможиров умудрился поучаствовать в русско-японской и германской войнах, получив кучу наград и ни одного ранения. Был он тощим и долговязым, имел вытянутое лицо и седые не по годам волосы. Доможиров оказался интересным рассказчиком, помогал коротать время, весело и непринужденно описывая многочисленные вылазки своих отрядов в разведке, кровавые стычки с хунхузами при Мурукче и Фанкозе, бои против большевиков в Приморье. Судьба Владимира Николаевича изобиловала авантюрными историями, которым не было конца. Окончив военную службу, он прожил меньше года в китайской эмиграции. Поняв, что штатская жизнь не для него, в лютые морозы 1919-го года пересек границу, раздобыл оружие и примкнул к проходящим через Троицк войскам Колчака. О том, как оказался в Урге, он не распространялся, да я и не особенно этим интересовался.

Через неделю Торновского и еще нескольких человек, включая Бурдукова, увели.

Казалось, что январь никогда не кончится. Трупы и замерзшее дерьмо в студеной полутьме помещений тюрьмы уже не тревожили оставшихся узников. Почти никто не передвигался, попросту не имея на это сил. Разговоры и стоны тоже почти прекратились, царившая до этого возня переполненного барака сменилась редкими шорохами и периодическим кашлем умирающих. Счет дней я потерял некоторое время назад, за сырой чумизой и холодной водой к раздаче еще ходил, но желания есть и пить уже почти не испытывал. Да и сил жевать твердые зерна у меня не было. Недавно мне попался в чумизе камушек, и я сломал себе зуб. Ко всем злоключениям у меня вскоре возникла боль в том месте, где зуб откололся, временами я сплевывал кровь, десна неприятно побаливала, напоминая мне о том, что я все еще жив.

Особого оживления среди узников не случилось даже тогда, когда стали слышны пулеметные очереди и залпы орудий. Перестрелка велась где-то вдалеке, но с каждым часом звуки стрельбы становились все громче. Так продолжалась два дня, а потом наступило затишье, которое длилось чуть меньше суток.

Еду и даже воду в день затишья нам не принесли, происходило что-то необычайное. Рано утром стрельба возобновилась, послышался шум бегущих мимо нашего барака китайцев, они кричали и отстреливались, лязгая затворами винтовок. Орудийный снаряд угодил рядом с нашей тюрьмой, с потолка посыпалась глина вперемешку со старой соломой, и в сыром холодном полумраке отчетливо запахло едким дымом жженого пороха.

Потом я услышал конское ржание и топот копыт. Невидимые всадники пронеслись мимо нашей тюрьмы в сторону китайских казарм, треск пулемета был уже совсем рядом; я переглянулся с полковником Доможировым, который за последние дни чрезвычайно похудел, оброс щетиной и не переставая кашлял. Он нашел в себе силы и, опираясь на нары, привстал. Глядя на меня с дикой улыбкой, почему-то шепотом произнес:

– Система «Кольт»!

Судя по удаляющимся выстрелам, бой перенесся в сторону Маймачена, вокруг тюрьмы почти не было теперь никакого движения. Я смотрел на застывшего Доможирова, он – на меня.

– Унгерн? – поинтересовался я шепотом.

– Больше некому, – закивал полковник и, собравшись с силами, поплелся, опираясь на нары, поближе к выходу.

Несколько часов стрельбы, топота копыт и криков в разных частях города, а потом кто-то сбил прикладом амбарный замок с внешней двери и дал команду выходить наружу. Не многим удалось выйти самим. Мне помогал появившийся извне молодой казак, который морщился от вони и, дико озираясь по сторонам, старался не наступить в дерьмо и не споткнуться о трупы, лежащие в проходах между рядами нар. Снаружи было солнечное утро, чистый морозный воздух непривычно пьянил, даже легкая горечь пороховой гари была приятней зловония темного барака. Узников выстроили по возможности в ровную шеренгу, вид все имели жалкий и щурились, привыкая к яркому свету, которого были лишены последние месяцы.

– Тубанов, вот этого жида я знаю! – Щуплый казак с рыжей бородкой вывел под локоть из строя грязного человека в рваной обуви.

Тубанов соскочил с коня и, подойдя к бывшему узнику, достал из-за пояса кривой нож. Резким движением снизу вверх распорол бедолагу от паха до груди. Все произошло очень быстро, фигурка человека дернулась, жертва издала не то стон, не то шумный вдох и, осев на землю, завалилась набок.

Зарезанный некоторое время еще тряс головой, а Тубанов уже шел дальше вдоль шеренги, вглядываясь в лица. Был он коренастым и плотно сбитым. Его разбойничья физиономия с глубоко сидящими волчьими глазами не выражала ни удовольствия, ни злобы, на нем отпечаталась скука и усталое равнодушие. Толстые негритянские губы делали его похожим на кровожадного мавра из женских романов, в которых непременно такой типаж играл роль главного злодея. В нем чувствовалась сила, власть и решительность, очевидно, именно Тубанов был командиром тех бойцов, которые освободили нас из неволи.

– Ба-а-альшивики есь? – с монгольскими интонациями нараспев произнес Тубанов, хотя, скорей всего, был он калмыком или бурятом, а может быть, полукровкой. Внимательно обвел взглядом шеренгу, в которой никто не ответил на его вопрос. Некоторые, правда, потупили взор или отвели глаза в сторону. Он это заметил и, указав на тех, кто отреагировал, дал знак вывести их перед шеренгой.

Очевидно, его подручные знали, что делать в таких случаях. Это были странные люди с плоскими лицами. Все низкорослые и жилистые, судя по нарядам, головным уборам и украшениям в ушах, это были тибетцы. Действовали они очень проворно и слаженно. Ловко сбили пленников с ног, перерезали им горло и, выпустив на землю кровь, обезглавили. Головы собрали в брезентовый мешок, который Тубанов приторочил к своему седлу. После этого отряд оседлал лошадей, и всадники, не сказав на прощанье ни слова, ускакали прочь. Некоторое время бывшие узники стояли в нерешительности, растерянно переглядываясь и стараясь не смотреть на обезглавленные тела. Потом, как бы опомнившись, стали расходиться в разные стороны. Через несколько минут перед зданием тюрьмы не осталось никого, кроме меня. Мне некуда было спешить, я не знал, куда идти, кроме того, я был так истощен своим долгим заключением и такой неожиданной кровавой развязкой, что не нашел ничего умнее, чем сесть рядом со входом в тюрьму на лавочку, где раньше коротала время охрана. Солнце светило мне в лицо, я был жив и, судя по всему, улыбался.