Читать книгу: «Жиль», страница 2
Глава третья
На следующее утро его уже ждали. Все та же расплывшиеся фигура, в темноте коридора, заполняя за собой все пространство. У Агафьи была бессонная ночь. Она смотрела на Художника красными глазами, и не произнесла ни одного слово. Они поняли друг друга посредством связи, собранной из ненависти и необратимости ситуации. Только незаметно мелькающая усмешка дала понять, что она выиграла с ним битву. Петр склонил голову и молча вышел в коридор. Мрачный длинный туннель, тусклый свет, будто за одну веселую ночь неведомая сила высосала все краски. Яркое пятно покинуло стены, мрачного дома. И наступила истинная темнота.
Розовощекая тетя Нюра натирала пол рваной тряпкой, не разгибаясь, не поднимая головы. Белоснежная дверь в ординаторскую приглашала путника на последний суд его жизни. Художник посмотрел в сторону главной медсестры, стараясь узнать о мнимом ему прощении. Лицо исполнителя было непреклонно, как сами стены сумасшедшего дома.
Доктор уже маячил в белом скользящем халате, в круглых очках, что восседали на его большом носе. Он разглядывал инструменты, что подобно гадюкам, звеня, выползали из белого полотенца. Доктор – заклинатель змей, искал сухожилистой рукой полную вен нужную пресмыкающуюся королеву, напевая ей песню:
от Гибралтара до Пешавара
– Здравствуйте! Как мы рады, что Морфиус Вас отпустил к нам. Петр Алексеевич, присаживайтесь. Скорее рассказывайте свои впечатления. Мы вас все с нетерпением ждем.
Седой старик сел на стул и жестом руки пригласил гостя присесть рядом. Агафья зашевелилась в дверях, но прижалась к углу в ожидании разноса. Петру было ужасно интересно, что она наплела про него доктору. Обдумать это Художник не успел, голос доктора выдернул его из размышлений.
– Рассказывайте все подробным образом
Мелкая советская плитка, разложенная по периметру, веяла холодом. Она напоминала эскимосскую иглу, где огнем служили палящие глаза доктора.
– Если Вы про вчерашний инцидент, то мне рассказывать нечего.
– Интересно и, что по Вашему вчера произошло?
– Ко мне в палату ввалилась девушка. Она хотела сбежать и случайно попала ко мне.
Доктор, уткнувшись в бумагу, подробным образом записывал каждое слово:
– Продолжайте.
– Я эту девушку ранее не видел. Она сама забежала ко мне в палату, – для подтверждения своих слов, Петр повернулся и посмотрел на Агафью, что скрестила руки, стоя в дверях.
– Симпатичная? – Спросил доктор, поглядывая на пациента.
– Безумно. Это она устроила переполох. Конечно, она начала кричать, я пытался ее успокоить, на крики к нам зашла Агафья и совершенно все не так поняла.
– Я Вас понимаю, но откуда, по Вашему мнению, могла взяться девица? – Он высоко поднял ручку, будто готовился к броску, как оголодавший пеликан, найдя, наконец-то рыбу.
– Она пришла из правого крыла
– Замечательно, превосходно, что дальше?
– Больше ничего не произошло, – Петр хотел рассказать еще про случай с картиной, но, видя искаженное лицо Агафьи, решил промолчать.
– Что еще произошло? Да Вы говорите не стесняйтесь. Я слушаю Вас внимательно, и буду слушать, сколько понадобится.
– Больше ничего не случилось.
– Хорошо. Теперь давайте еще раз вернемся к нашей болезни. Я все понимаю, но Вам опять придется послушать старого старика. Он опять будет задавать глупые и повторяющиеся вопросы. Поверьте, я их обязан Вам задать. Все ради порядка, я задаю, Вы в свою очередь мне отвечаете.
Когда вы в первый раз поняли, что слишком долго спите? Когда у Вас появилась первая проблема со сном?
– В семнадцать лет, – отвечал Петр, ожидая наказания и, искоса посматривая на Агафью. – Я тогда мог уснуть на пару секунд до минуты. После этого мне становилось легче, но мое состояние ухудшалась.
– Великолепно. Когда в первый раз впали в долгий сон?
– Пару недель назад, я точно не могу Вам сказать.
– Как вы думаете, сколько вы спали самое продолжительное время?
– Не больше двенадцати часов.
Доктор усмехнулся.
– Нет дорогой мой, Вы ошибаетесь. К нам Вы поступили во время сна. После проснулись, мы приятно побеседовали, и вы пошли в палату. Утром Вы позавтракали, сходили на процедуры и под капельницей уснули.
Доктор наклонился, подтянулся к нему как можно ближе
– Вы мой дорогой проспали целую неделю.
– Не может быть!
Глаза художника стали активно искать календарь
– В этой комнате нет календаря. У Вас есть телефон.
– В это не верится.
– Я Вас понимаю. Для меня это большая загадка и поэтому мне нужна Ваша помощь. Ситуация крайне тяжелая. Вы меня понимаете?
– Я не верю, что я спал неделю
– К счастью это легко проверить. Агафья принесите, пожалуйста, журнал поступления в больницу. Подождите не много
– Но как такое возможно столько спать?
– Сегодня я буду Вас удивлять, так что располагайтесь по удобнее, Вас ждет увлекательная история.
Агафья принесла журнал, и доктор надел свои очки, стал переворачивать страницы
– И так пациент Петр Алексеевич Степаненко прибыл в больницу 25 марта сейчас 4 апреля. Даже старики ошибаются на один день. Но это ничего не меняет.
Петр достал телефон, и тот подтвердил слова доктора четвертое апреля.
– Но как так?
– Смотрите сами мне не зачем вам врать.
Его глаза уткнулись в журнал, где ровным почерком отмечались все прибывшие. Его имя стояла около даты. Подделка, обман, но зачем? Почему они меня держат, как я мог все проспать? Если Евангелина действительно была. Это их наказания, хотят меня напугать. Сменили тактику, внушают, что это сон. Так они меня точно сломают.
– Мы перевели Вас из одной палаты, в другую, вы даже не проснулись. Вас нашел друг. Он пытался до Вас дозвониться несколько дней. Трубку ни кто не брал. Хорошо, что у Вашей соседки были ключи. Вас обнаружил рядом с картиной. Вы мило спали, Вас пытались разбудить. Все бесполезно. Друг занервничал и позвонил в скорую помощь. Она вас забрала, и вскоре они перевели Вас под мою опеку.
– Если все, что Вы говорите чистая, правда. Тогда почему я так долго спал?
– Хороший вопрос болезнь редкая неизвестная. Ей даже не дали квалификацию за отсутствие фиксированных случаях. Один прецедент был. По счастливому стечению обстоятельств еще в молодости мною был исследован один пациент. У него, как и у Вас, схожая болезнь. Назовем его условно под буквой Б.
– Он выпрыгнул.
– Да вы совершенно угадали. Это был ваш отец.
– Значит, я тоже выпрыгну из окна или меня переедет трамвай?
– Ну, что Вы. Трамвай Вам не страшен. Тут стоит опасаться сна, с такой динамикой вы можете уснуть и не проснуться. Впадете в кому и будете спать вечно.
Петр смотрел на три волосенки, что торчали у макушки доктора. Взгляд опустился на его живые глаза. Он хочет сказать, что я скоро умру. Можно поверить во все, кроме собственной смерти.
– У меня нет шансов?
– Петр Алексеевич, это болезнь, к сожалению не изучена. Я со своей стороны постараюсь Вам максимально помочь. Мы используем самые передовые методы лечения. За это не переживайте. При этом у нас мало времени. Болезнь быстро прогрессирует.
В это невозможно поверить. Кто они? Как он вообще тут оказался. Все, что помнил Петр это его картину, комнату. Он рисовал три месяца, запершись от мира. Он выходил на улицу только купить продукты. Потом больница. Ему сказали, что он сильно упал. Далее Агафья – ненормальная, она вытащила ему всю душу. Теперь ему говорят, что он провалялся всю неделю. Неделю! Петр смотрел на старика: – Ты, правда, думаешь, что я поверю?
– Ваш отец оставил мне цепочку логических загадок. У Вас одна и та же болезнь. Я единственный кто его лечил.
Художник кивнул. Петр соглашался со всем бредом от безысходности. У старичка в смешных очках с тремя волосенками на голове был явно маразм.
– Вы в палате сейчас одни? – доктор смотрел серьезными глазами. Добавить к этим словам нечего. Либо они считают Петра идиотом или стараются его таким сделать.
– Один
– Прекрасно, не обращайте внимания на мои дурацкие вопросы. У вас есть жена?
– Нет
– Почему вас должна отругать Агафья?
– Я же рассказывал, из-за этой девчонки, что заглянула в мою палату.
– Вы продолжаете рисовать?
– Да
– Как вы относитесь к Гоголю?
– Гоголю? Я его не читал.
– Почему?
Петр старался рассмотреть лицо старика. Он мне говорит, что осталось жить несколько дней. Теперь он спрашивает про Гоголя. Что тут происходит?
– Отец был против.
Доктор закивал, он явно ожидал этого ответа. Старик вскочил со стула и поспешил в сторону шкафа, откуда извлек книгу.
– Вы должны прочитать сборник и понять, что так сильно пугала отца.
Он всучил ему в руки увесистый том. Ситуация стала еще глупее, зачем они притащили Гоголя? Как моя кома и смерть связана с Гоголем? Единственный ответ, я во сне, – подумал про себя Петр и взял в руки книгу.
– Я прочитал «Тарас Бульба», «Мертвые души», еще в школе, – сказал Петр.
– Прекрасно, можете эти произведения не читать.
– Это поможет моей болезни?
– Ваша болезнь уникальна, но мы вооружились достижениями самой современной медицины и фармакологии, вы, в свою очередь, попытаетесь понять собственную душу.
Это девушка, что была у Вас вчера в палате. Вы в ней не нашли ничего необычного. Не знаю, примерно хоть что-то.
– Да ничего, обычная девчонка. Таких достаточно много. Сказала, что видела мои работы.
– До этого вы ее не видели?
– К сожалению, нет.
– Замечательно.
Петр врал он сидел на крутящемся молочно грязном стуле. И врал. Он ее точно где то видел. Не мог вспомнить где.
– Я хочу посмотреть ваши картины, Петр Алексеевич, это возможно?
– Конечно, обратитесь к моему другу. Он непременно их покажет
– Спасибо, это сильно нам поможет.
– Доктор я, правда, могу уснуть и не проснуться?
– Я думаю, Вы должны проснуться еще пару раз. Но каждая минута бодрствования для нас важна. В эти промежутки пока вы спите, я должен понять, как лечить Вашу болезнь. Вам надо в первую очередь успокоиться.
Все, что я Вам сказал находиться на уровне предположений. Пациент Б не впал в кому, хотя мы ждали такой исход ситуации. Неизвестно, что будет с Вами, пока мы можем только догадываться. Сейчас Вам надо успокоиться и верить в лучшее.
Он улыбнулся милой, но противной улыбкой. Доктор развернулся в сторону стола и стал, что-то усердно записывать.
– Агафья, проводите, пожалуйста, нашего пациента к себе в палату.
Тучная женщина пришла в движение и, выйдя в коридор, ждала, пока Петр не покинет кабинет врача. Тот не стал спорить и быстро вышел.
– Почему она молчит? – вертелось у него в голове. Что за эту бессонную ночь у нее не скопилось сотни разных обвинений? Всяких гадостей и мерзких словечек, но она онемела. Возможно, готовит план мщения или у господина Петра настолько дела плохи, что она решила его не трогать.
Доведя его до палаты, Агафья демонстративно открыла дверь, приглашая его войти. Это – не естественное ее поведение. Петр замер на месте. Он долго смотрел в ее глаза. Агафья намекала, чем больше вводила в ступор. Только после того, как она протянула руку, Петр ошарашено вошел в внутрь, и дверь моментально захлопнулась за ним, с шумом.
Петр выдохнул, – все в порядке.
Глава четвертая
Палата желтела с заходом солнца. Петр, лежа, смотрел в сторону окна. Кругом пустота, на улице, в палате, мыслях. Его пугали слова доктора, что он больше не проснется. Жизнь теряла краски вместе со смыслом. Хотя жить ужасно хотелось. Петр рассматривал длинные кипарисы, что заглядывали в окно, за ними церквушка, далее – город со своими страстями. Еще ему хотелось спать. Это мучительная сонливость стягивала глаза. Приходилось прикладывать все силы, чтобы не уснуть. Если доктор прав и закрыть глаза, то они не откроются! Ужасно хотелась спать.
– Принесите кофе, – кричал он в длинный пустынный коридор.
Никто не откликнулся. Даже эхо забыло про пациента из сто шестой палаты. Петр сел. Теперь этот ужасно бледный человек, пытался найти свой носок. Один весел на тумбочке. Второй дезертировал. Он старался найти его, но ужасный озноб, слабость, тяжесть в ногах приковали его к постели.
В шесть вечера его бросило в жар. В девять поднялась температура. Ночью снился бред. Приходил черный человек, рвал картины, смеялся противным смехом, смотрел прямо в глаза.
– Ты рисуешь безобразие. Как ты посмел подумать, что ты художник? Это, по-твоему, картины! Это убожество, Петя!
Картины трещали в его руках. Он резал их ножом, куски падали на пол. На черном человеке был одет ненавистный Петру синий пиджак. Он стоял в одном носке.
– Зачем ты его одел? – Спрашивал Петя, – Почему из всех вещей ты выбрал этот пиджак?
Петр проснулся ночью. На улице шел сильный дождь, что выбивал по карнизу марш. Голова раскалывалась на мелкие кусочки. Петр охватывал голову руками, пытаясь ее удержать от разрыва. Упал на подушку, смотрел в потолок. Уснул.
Он проснулся утром от скрипа досок и громкого разговора.
– Сейчас приду. Машка приду, говорю. Эх, привет, сонный.
Дверь заскрипела, в комнату ввалилась пухлая Нюра, с висящими боками и розовыми щеками. Она поставила поднос, на котором красовалась каша с огромным куском масла, что тонул в блаженстве. Рядом компот, плотно набитый сухофруктами, что корчили морды от неудобства и булочка свежего хлеба с твердым сыром.
– Молчишь, а вид у тебя нездоровый. Ты че заболел? Я тебе тут поесть принесла, а ты вздумал окочуриться. Давай, давай вставай. В мою смену подыхать нельзя. В любую другую, пожалуйста. Или ты о своей гостье вспоминаешь?
– Ты откуда знаешь?
– Откуда, откуда, ты чего как покраснел?
Петр вскочил и посмотрел на нее
– Говори, что ты знаешь про нее.
– О, – состроила она ему рожу, – говори, говорю, – при этих словах рассмеялась, – чего ты как встрепенулся?
– Ты мне расскажешь или мучить дальше будешь. Я есть, не буду, уноси.
– Гордый ты у нас орел. Знаю про нее не много.
Петр резко посмотрел на нее.
– Ты наверно забыл правила дома. О чем молвят, то не бесплатно. Так что заплатите денюжку, мой дорогой.
– Откуда у художника деньги?
– То и есть правда, откуда у тебя деньги. Ладно, ладно. Ты, поди, чей должен всем.
– Никому я не должен ясно.
Две тысячи- Петьке. Триста рублей- Гришке. Сережке- пятерку. Маринке за обед- рублей сто пятьдесят. Кехе- пилу. Людке – любовь – Дура.
– Нарисуешь мой портрет, я тебе скажу, по рукам?
– Давай, с тебя карандаш и бумага.
– Чтобы нет, – она встала, – сиди и некуда не дергайся, я – мигом.
Она пропала, коридор засосал её без обещания вернуть. Тяжелые шаги раздались в коридоре и пару реплик.
– Машка, карандаш есть. Да нет, не ручку, Да ну тебя. Шаги уходили вдаль.
Через несколько минут ее румяное лицо снова появилось на пороге. Пухлые руки держали скомканный лист и старый карандаш.
– Пойдет, у Жанки стащила, узнает, башку мне оторвет, – сказала Нюрка, протягивая карандаш и несколько вырванных тетрадных листов.
– Пойдет, садись, давай за тумбу. Да сядь, как-нибудь. Вот так да. Давай рассказывай.
– Даже не знаю с чего начать, ты как писать будешь?
– Ты главное начни только не смейся и не шевелись. Вот так, руку положи под голову. На щеку, не крутись. Вот правей нагнись. Да прижми ты руку к лицу. Не улыбайся, смотри в сторону. Вот так вот. Не шевелись говорить можно. Главное не шевелись и не смейся. Хорошо.
Усадить деваху требовалось целое искусство. Она не помещалась в узком помещении. Тумба, перед которой она села на колени трещала, того гляди лопнет. Зато Нюрка сделала важный вид. Выпрямила сгорбленную спину, приподняла нос и походила на птицу гоголь.
Художник взял карандаш и стал набрасывать эскиз. Его взгляд бегал по пухлым щечкам, угольным глазкам и пышным каштановым кудрям.
– Знал бы ты, как Агафья рвет и мечет. Так ее давно ни кто не доводил. Орала, из кабинета все вылетели. Машка пирогом подавилась.
– Что же она мне ничего не сказала?
– Подожди, еще не вечер.
– Расскажи мне про Евангелину.
– Я руку правильно держу?
– Да все верно, говори.
– Девка твоя ненормальная. Я тебе, как баба скажу, брось и даже не думай. Она к нам ложится по – большому блату. За ней все время суетится один мужичок худющий, глаза зеленные, противный. Хотя мужик видный официальный, но я тебе говорю сволочь натуральная. Это он сумочки главному врачу Лосеву носит. Тот и рад стараться прыгает, как щегол перед ним. Мужичок ножкой ему под стол пакетик подвигает. Сама видела ей Богу. Лосев улыбается – аж щеки трещат. Нам бы хоть конфетку принес – урод.
Евангелина такое тут вытворяет. Будто отдыхать приехала. Управы на нее, ни какой нет. По-строгому с ней нельзя. Жалуется. Она еще побег устроила, да с таким шумом. Все правое крыло подняла. На уши всех поставила. Ужас!
Агафью это взбесило. Как она ее искала. Всех под ружье поставила, найти и прибить. Еванегелинка девка вертлява, да в каждой палате у нее сообщники. Вот попрыгала туда-сюда и пропала.
Я бы на их месте ее на цепь посадила. Это ей только на пользу было. Посидела, подумала, может быть мозгов поприбавилось. Хотя вряд ли.
Нюрка хотела ударить по столу, в доказательство своих слов. Ее лишь остановили глаза Художника.
– Да сижу, сижу. Вообще твоей принцессе везет. Ей и телик привезли, и цветы в горшочках, и тапочки. В палате в халате ходит, как у себя дома. В беседке целыми днями треплется по телефону. Еще и истерики устраивает. Мужичок алкоголь ей в черных пакетах привозит.
– Я это знаю
– Знает он, разгребаем мы тут.
Еще она постоянно просит что-то вкусненькое купить. Ужас, как девка избалованна. Мой совет – не водись с ней.
– Очень интересно
– Ты портрет закончил, любовник.
– Подожди, главное не двигайся. Слушай, они правду говорят, что я умру.
– Все умрем, как портрет?
– Подожди.
Художник всматривался в ее черты лица и с особым трепетом переносил на бумагу. Она трепалась, почем зря. Ее нельзя было остановить. Пока он ни положил карандаш и не посмотрел на нее.
– Ну, давай, народный суд тебя оценит правда ты художник.
Ее черненьким поросячьим глазкам был продемонстрирован портрет. Она жадно вглядывалась в тетрадный лист. Петру в один момент показалось, что она его сожрет. Он стал отодвигать картину от ее лица. Та с усердием тянулась за ней.
– Хорош, я конечно в искусстве, как скажет моя тетка «не бум бум». Но что-то в этом есть.
Художник улыбнулся, да действительно в этом что-то есть. Сначала его задумка была нарисовать жирного хряка. И сладко поржать. После он посмотрел на серьезное лицо Нюры и решился на эксперимент. Картину он рисовал в стиле Пикассо. В уме старательно проработал лицо будущей жертвы. И разрезал его на не ровные шесть частей. С усердием шулера перетасовал и разложил. В итоге нос оказался на месте подбородка, правый глаз на лбу, левый занял место правого.
Нюра была в восторге.
– Хоть тут не вышла толстой.
Она вертела рисунок в руках, не понимая как правильно смотреть.
– Как дали, – догадался художник.
Она с гордость покорилась искусству. Прислонив лист груди, подала руку.
Художник поклонился, они попрощались. Нюра другой рукой положила на стол бумажку, улыбнулась и испарилась с рисунком в бесконечном коридоре.
– Дура, – проговорил Петр вслед и развернул записку.
Номер телефона, поцелуй и подпись Евангелина.
Петр смял бумажку. Она и тут зачесалась, какого черта ей надо? Он развернул скомканный лист бумаги и вчитался. Номер телефона, импровизированный поцелуй. Откуда она взялась? Что ей надо? Петр сел на диван и посмотрел на карандаш и пару листов.
– Теперь можно рисовать. Надо только все спрятать.
Петр сел за тумбочку и принялся за дело. Карандаш ни слушался, выдавал не те линии, не понимал, чего от него хотят. Что случилось? Все началось в том ресторане, когда он признался ей в любви. После все полетело к чертовой матери. Она отобрала все! Он ненавидел ее за это. Карандаш дернулся в сторону, оставив большой след. Петр отложил бумагу и схватил себя за голову.
В тот день на террасе ресторана он мямлил. Надо было говорить уверено, кто так признается в любви! Девушка чье лицо он старается зарисовать, ему отказала. Она ушла прочь и больше они не встречались. Краски стали темнеть, линии становились расплывчатыми, твердость в руках пропала.
Все его старания пошли даром. Он больше не в состоянии писать как раньше. Насколько он хорошо писал картины? Сосредоточенность в руках исчезла. Появились, лишние линии, ненужные штрихи. Расторопность и скупость в технике. Он не ненавидел себя за каждый новый рисунок.
– Если честно, – произнес он в полголоса, – я ее ни когда не любил.
Листок не принимал его лож. Карандаш пытался нащупать ее черты лица.
– Я не любил ее, – он водил по клетчатой бумаге. Она не воспринимала его слова. Рука дернулась, карандаш пошел за рукой и с размахом отлетел в сторону. Его руки сомкнулись и разорвали листок на мелкие клочья.
– Я ее не любил, ты меня слышишь, – нет, карандаш закатился под кровать и там обрел покой. Так и не став знаменитым.
Петр сел на кровать, ему стало плохо. Будто все в комнате подалось неизвестному толчку и стало кружить с бешеной скоростью. Он прикрыл голову подушкой.
– Я не любил ее, – проговорил он шепотом, после лег, пытаясь закрыть глаза. Перевернулся набок, вспомнил часть ее черт. Безликие отрывки, это не она. Ее лицо не осталось в памяти. Они пропали, их выкрали, как его носок.
Петр резко проснулся, вскочил и посмотрел в окно. Понимая, что может уснуть и больше ни когда не проснуться. Мелкий дождь, накрапывая утром, перерос в сильный ливень. Капли следили за ним. Холод протискивался через старые щели. Художник зарылся в одеяло.
– Что теперь? – проговорил он в полной тишине. Слова растворились в палате. Глухой ветер метался по холодному помещению разгоняя вонь и сырость.
Если бы несчастному Петру дали краски. Он бы нарисовал человека, укрытого в одеяле, трясущегося от страха, в ожидании своей участи. Он ждал прихода. Неизвестно кого, но кто-то обязательно должен прийти и взять его за руку. Увести от этих холодных стен и безысходности. И Петр оставил свои мучения в небольшой палате под номером сто шесть.
Дверь открылась и на пороге появилась Агафья в новом белоснежном халате. Тусклый свет от ламп делал ее мрачнее и ужасней.
– Собирай все вещи, ты переводишься в другую палату.
Весь скарб уместился в руках. Агафья повела его по тугим коридорам в новое место обитания. Петр смотрел на ее красные щеки и желтые зубы, что выглядывали из пухлых губ. Она молчала, но по улыбке становилось ясно, она делает гадость. Это единственный человек в сером доме, способный на все. Видимо ее долгие просьбы были удовлетворены, ей разрешили подпортить Петру жизнь окончательно. Она неслась исполнять приговор.
Они вывернули из левого мрачного крыла и попали в центральную часть больницы. Здесь раньше устраивали балы, дальше находилась шикарная библиотека. Сейчас палаты, перегороженные тонкой стеной и множество снующих людей в белых халатах. Их разбавляли сонные люди, чьи огромные глаза смотрели на приговоренного к смерти. Агафья подгоняла Петра, не давая рассмотреть пациентов:
– Ты знаешь, правое крыло тебя заждалось, – проговорила сквозь зубы главная медсестра. – Я им говорила, что тебя давно надо туда отправить. Они меня не слушали, но справедливость восторжествовала. У тебя теперь будет много времени подумать о твоем поведении. Ты узнаешь, как нарушать общественный порядок.
Она бойко бежала, буквально таща Петра за руку, ей все чертовски нравилось. На переходах и лестницах она даже подпрыгивала от радости, и предвкушения. Правое крыло. Зачем они решили туда его упрятать? Самое главное за, что? За этот случай? Полный бред.
– Но доктор сказал, что мне нужен покой?
– Да кто с этим спорит, там полная тишина. Почти ни кого нет. Не переживай тебе там понравится. Третий этаж правого крыло всем нравится. Будешь там не один. Там девчонка лежит, познакомишься, девка красивая. Сойдетесь, – и Агафья рассмеялась.
Про это сырое и холодное место рассказывала не только Евангелина. Кто-то обязательно проболтается в коридоре. Еще он точно знает, что там ночью горит свет.
Петр, сжимая свой скарб, прошел через административное здание и стал подниматься на верхний этаж сквозь различные лестницы и бесчисленное количество ступеней. Первый раз в этой больнице из окон ударило яркое солнце, что скрывалось под тучами. Они оказались в тамбуре, где огромная вереница лестниц весела над ними.
– Долго еще? – Протяжно спросил Петр
– Давай быстрей двигай
Петр с Агафий поднялись на второй этаж и встали около черной двери. Грязная черно-белая плитка гипнотизировала. Два мелких окна запутанных паутиной почти не пропускали солнце.
– Оля открой, – она постучала рукой по двери. В ответ раздался глухой стук, что растворился в общем шуме.
– Подожди, – послышался голос за дверью. Давая понять, что там есть люди.
Коридор покрыт серой краской, как и весь дом. Облезлые стены, сломанные перила и чудовищный запах неизвестно чего.
– Дверь открылась и на пороге показалась молодая сестричка, с курносым носом и с отвратительным макияжем. Она посмотрел на Петра после на Агафью.
– Открывай третий этаж, – скомандовала Агафья
– Меня Нюрка когда заменит? Она мне обещала, я тут замерзаю!
– Хватит причитать! Времени нет открывай.
Девушка осмотрелась по сторонам, будто за ними гналось чудовище. И резко стала взбираться по лестнице, цокая каблуками. Ее тонкие ноги были обтянуты толстыми черными колготками. Если эти ноги приделать Нюрке, она бы их переломала к чертовой матери. Девчонка рыскала по карманам. Поднявшись на третий этаж, Ольга, достала ключ, сделала пару скрипучих поворотов и дернула ручку на себя. Дверь закряхтела, открылась и оттуда повеяло холодом.
– Пойдемте, – скомандовала Агафья и вошла первой.
Перед ними открылся синий промерзший коридор со стойким запахом гнили и сырости. Сюда давно не ступала нога человека.
– Видимо Бог существует, – сказала громко Агафья, рассмеявшись. – Свет здесь не выключают, чтобы не повадно было. Дверь на ночь закрывают, здесь никого нет. Кроме твоей новой подружки, можешь с ней познакомиться.
Агафья шла, по-хозяйски осматривая открытые палаты, пытаясь что-то в них найти. За ней дрожа, плелась девчонка.
Художник шел за ними, разглядывая палаты. 303, 305, 304 номера сбиты, будто кто ради забавы их перевесил. Шепчущего голоса не слышно, притих, рассматривает через щель своего гостя. Возможно, врали, но про ужасный холод говорили правду. Вся компания встала около палаты и Агафья с придурковатым видом показала рукой на дверь.
– Располагайтесь, Петр Алексеевич, это Ваше новая палата, – Агафья сказала с выражением, торжественно, не забывая про яд, – за еду можете не переживать мы Вам будем приносить. Прогулки с трех до пяти, Оля или Нюра Вас пригласят. Все как прописывает доктор – тишина и покой. На окнах решетки, не выпадите, – она рассмеялась, уродским смехом. Будто задыхающаяся жаба, в глотке которой застрял огромный жук.
Петр хотел плюнуть в противное лицо, сдержался. Она улыбалась, отомстила.
За дверью была темнота. Стул, стол, кровать, подоконник и занавески, вытащенные из склепа. Комната три на два метра. Старый дуб с упорством закрывал солнечные лучи. Нет, это не дуб – кипарис. Она усмехнулась, закрыла дверь, тишину пронзил топот её ног по старым скрипящим доскам, разносящийся с шумом.
Художник сел, разложил свой скарб и долго смотрел в окно, слушая тишину.
– Доктор обманул. Что это за игра? Возможно, они поняли, что я безнадежно болен, отвели меня сюда умирать.
Весь вечер лил дождь, он не заканчивался и не собирался останавливаться. Ливень стучал по старой крыше. С потолка текло, капли стучали по полу, сводя сума. Мрачная обстановка поедала, хотелось кричать. Возможно, здесь содержался отец. Вот чего он не выдержал и выпрыгнул из окна. Нет, не от сна, а от атмосферы дикого одиночества.
В шесть часов началось шептание. В темноте коридора раздавался женский голос, повторяющий скороговорку. Многократно одно заговоренное слово. Художник вслушивался. Она произносила имя со стертыми звуками.
Наступала пауза и она прислушивалась к нему. Хозяйка странного коридора, изучала нового жильца. Сколько она тут провела времени? Шептунья улавливала ухом его движения, слышала его дыхание, прислушивалась к его бормотанию.
– Я вляпался, – думал про себя художник. Не шевелясь, пытаясь вслушаться в абсолютную тишину.
Ночь прошла спокойно. Художник пару раз просыпался из-за шепота. Закрывался одеялом, плотно прижимал дверь. Сон склонил чашу весов.
На следующее утро Нюра и Оля принесли еду, поставив поднос, моментально уплыли. Нюра хотела сказать несколько слов поддержки. Получилось скомкано и глупо.
– У страха глаза велики, – проговорил Петр и смотрел на чай, кашу из овсянки, что стекала с ложки, просясь обратно.
Он попросил их передать доктору привет. Женщины закивали и исчезли, потеряв просьбу по дороге.
Петр нацепил на себя шерстяную кофту с оленями. Она была велика, свисала, дотягиваясь до колен. Он ужасно похудел. Появились скулы, из кожи выпирали ребра.
Скука невыносимая плюс шептания. Надорванный голос не мог четко произносить слово, звуки смешались в однородное месиво. Петр смотрел в сторону двери, ему захотелось ее зарисовать как некую безысходность ужасного положения. В уме уже прорисовывался угол, от него дверь. Нужна еще бумага для эскизов, надо выпросить у Нюры, не откажет. Шептание портило все, и Петр вышел в коридор.
Тут правил колотун. Петр поставил стул и сел напротив собственной двери. В руках тетрадный лист и карандаш. Он закрыл глаза и представил в руках кисточку, макнул в краску и начал вести.
Цвет получался холодным, с фиолетовым оттенком. Лампы накаливания, обремененные плафоном, усиливали воображаемую картину.
Сильное движение кисти резко уходило в сторону, после вверх. Он нажимал сильнее, представляя, как кисть упирается в полотно. Рука тряслась от холода, но макала воображаемые краски. Кисть уходила вправо далее влево.
– Деревянный пол. Ван Гог сначала рисовал углем, после брался за кисть, – Петр повторял про себя. Кисть усилием его движения ушла вверх. Петр прислушался в тишину коридора. Возможно, женщина, что шепчет в углу, слушает его. Она слышит кисточку прикосновение и дыхание. Женщина в дальнем углу заинтригована она пытается определить, что за картину пишет художник. У Петра в руках ничего нет кроме воздуха и собственного воображения.
Мрачный рисунок промерзает. Длинный коридор с множеством дверей измазан синей и фиолетовой краской. Мрак заполняет пустоты, и ему нет конца. Петр вглядывается в темноту, чувствует ее присутствие, холодные вдохи. Будто она стоит сзади.
– Про что пишу, про кого я пишу?
Он пишет про женщину, что спряталась от всего мира в своей комнате. Его кисть рисует холодный угол, промерзшую, скрученную фигуру. Она в позе эмбриона пытается своими словами растопить холод заброшенного коридора.
