Читать книгу: «Жиль»
© Максим Обухов, 2021
ISBN 978-5-0055-4945-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
А. С. Пушкин
Глава первая
Молись, чтобы картина не вышла.
Линия возникает от четкого сильного нажатия. Далее вырастает до длинного кипарисового дерева. Движение руки уверенное. Примятая трава создается мазками. Нажим – дорога, расползающаяся под ярким солнцем.
Каждый человек видит предмет по-своему. Никому не дано видеть одинаково. Один разглядел серый дом, запрятанный в кипарисах. Второй – торчащую красную черепичную крышу.
Стены здания измазаны известкой. Выдавливаем краски, размазываем их кисточкой. Уверенными движениями раз, два – появились окна. Оттуда бьет тусклый свет. Черная дверь, за ней лица больных заполняют пустое пространство. Легкими движениями кисти создаем черные тучи, что скрыли солнце. Закрашиваем их по несколько раз.
Вокруг тусклая, примятая, смешанная с землей трава. Кусты и глаза. И пытающиеся дотянуться до картины руки. Фаланги кисти толкают художника, лезут в краску, трогают полотно. Шум, резкие разговоры, обсуждения.
Художник отбросил кисть и всмотрелся в рисунок. Его молодое лицо измазано краской. Серый пиджак висит на коренастом теле. Этого человека называют больным, а он себя считает – ткачом. И по возможности повторяет:
– Я тку из нитей свой взгляд на мир, но его тканые ковры не продаются, их обходят выставки. Они не висят у уличных продавцов. Ни один критик их не видел. Белые листы каталога их не знают. Ткачу это не важно. Главное творить. Он берет в руку кисть и водит ею по полотну.
Пишет природу, нанося мазки на холст. Люди смеются, говорят- слишком много мажет краски. Будто лепит скульптуру. Художник соглашается, мечтая, чтобы рисунок ожил.
– Разве мы живем в этом страшном здании? – Толстый грязный палец тычет в полотно. Он принадлежит Борьке, высокому парню, страдающему заиканием и проблемой подсчета до десяти.
– Прошу Вас, не мешайте, – поднял руки Художник.
– Портишь краски, мазня одна, – женщина, с отвисшей челюстью, толкнула художника в плечо, что он качнулся.
– Это мое виденье, я так вижу!
Оправдывающегося Художника окружала толпа. Они заглядывали через плечо, смеялись. Пациенты серого дома недолюбливали его. Сонные люди меряли метры шагами вокруг дома, постоянно оглядываясь, ища глазами Художника. Почему он не с нами? – повторяли они в один голос, натаптывая очередной километр.
– Агафья права ты – больной! – решила девчонка с белыми волосами.
– Прошу Вас, уйдите, не мешайте мне.
Но толпа смыкалась. Люди подходили все ближе дотрагивались, тыкали пальцами, смеялись. Вокруг художника образовалось сжимающееся кольцо, внутри которого невозможно продохнуть.
– Я тоже могу так нарисовать, – закричал Борька, и на его лице расплылась огромная улыбка, – так любой дурак нарисует. Тоже мне художник.
Он засмеялся громогласным голосом, закатив голову назад. Осмелев окончательно, Борька схватил кисть, махнув ее по краске, прочертил огромную жирную линию, что расползлась по всей картине.
– Что ты делаешь? Прекрати! – закричал художник и вцепился в его руку. Это только рассмешило детину.
– Псих! – закричала девчонка с черными глазами.
– Уйдите, прошу, уйдите! – Художник кричал от злости, удерживая громилу. Множество рук сковывали его движение. Они лезли в краску, к полотну, трогали, смазывали, сдирали. Художник в порыве гнева пытался их остановить, хватая руки, толкая. Брюнетка, что яростно выдавливала краски, с визгом упала на пол. Кто-то получил затрещину от деятеля искусств, кто-то пинок. Детина не остался в стороне и всадил художнику в ухо. Острая боль прокатилась по лицу. Не удержавшись, он упал на траву, свалив мольберт. Голова Художника закружилась, мысли разбежались, выскакивая в окно. Только мрачные кипарисы смотрели на него с презрением.
– Прочь! Всем прочь, – кричал ошеломленный художник, оправившись от удара и закрыв глаза, пока его не схватила сильная рука, сжав плечо. Агафья, главная медсестра этого дома. Она как будто вросла в серое здание и пустила корни. Схватив художник за руку, медсестра подняла его с травы. Художник подчинился, встал. Его взгляд остановился на огромном жирном следе, что красовался на полотне. Агафья схватила картину и сказала:
– Пошли.
– Отдайте полотно, – попросил Художник.
Она сжимала холст, смотря на Художника с ненавистью
– Твоя мазня приносит только одни проблемы! Все люди, как люди, а ты!
Она хотела сказать еще пару слов, но сдержалась.
– Я сидел спокойно ни кому не мешал, они сами подошли ко мне, – Художник показывал пальцем и принялся бить себя в грудь. Без толку. Он заранее в проигрыше.
Агафья остановилось, и посмотрела на него.
– Ты бездельник. Все люди делом занимаются, чего-то хотят, к чему-то стремятся, а ты страдаешь ерундой. Мне твои выходки вот где!
Она наглядно продемонстрировала свои эмоции, поднеся руку к горлу.
– Я с тобой возиться не буду, сегодня отниму твои картины и кисточки, в башке будешь рисовать.
– Вы это не сделаете!
– Что меня остановит? Ты скажи, я посмотрю.
Главная медсестра в стенах серого дома пользовалась непререкаемым авторитетом. У нее был дурной характер, отмеченный многими. Художника она невзлюбила с первого взгляда, без объяснения причин. Всегда на него причитала, ругалась, колола едкими короткими фразами, находясь в дурном расположении духа.
– Сегодня все отберу до последнего карандаша. Дам распоряжение, чтобы за тобой следили, чтобы даже на стене не смог ничего намалевать!
Эти слова прозвучали, как приговор, вынесенный безапелляционно. Она давно на это покушалась и только искала повод. Забрать, отнять, запугать – главный девиз сонного дома. Этот лозунг должен быть написан на стенах, выбит в камне, чтобы его никто не забывал.
Художник, смотрел на Агафью, мысленно прорисовывая ее образ в голове. Измазанные в красках руки, приделанные к толстому не пропорциональному телу. Кисть вырисовывала неваляшку, с круглым скомканным лицом. Одной сплошной чертой были нарисованы глаза. Хватит.
– Все люди, как люди делами занимаются, но всегда найдется кучка уродов. Везде лезут, что-то пишут, – говорила она со злостью.
Слова у художника вырывались наружу, но тут же на выходе застревали в горле. Агафья шлепала по дорожке и ее ноги утопали в весенней грязи. Они остановились рядом с серым домом. Откуда сонные люди смотрели на Художника искоса и думая про себя, что он сумасшедшее их.
– Иди, – Агафья посмотрела на него, он в свою очередь на картину.
– Нет, твоя мазня поваляется на чердаке, соберет пыль. Сколько ты красок с бумагой извел, сейчас бы вмазать тебе за все!
Художник покорно склонил голову, вошел в палату и сел. Окно метр на метр, вытягивало его из серого дома, умоляя бежать. Через несколько минут, в его палате три на пять метров, произошел обыск. Сотрудник серого дома собрали все карандаши, бумагу, унесли даже ластик. Агафья смотрела на Художника глупой самодовольной улыбкой, скрестив свои толстые руки на героической груди. Вскоре они ушли, оставив молодого человека одного в его клетке. Он мог выйти прогуляться по коридору, полежать в кровати. Одеться потеплей и побродить по эвкалиптовой роще. Подышать воздухом и полежать на зеленой траве. При этом не иметь права рисовать.
Агафья права – картины не продавались. Они бесполезно висели в интернете. На выставках от него отмахивались. На всей планете так и не нашелся ни один человек, готовый купить его картину.
Люди говорили, что они слишком тусклы, мрачны. Они повторяли хором:
– Сейчас такое время надо рисовать – сочно, ярко. Люди хотят видеть просвет в тумане. Они должны верить, что их ждет безоблачное будущее. Вы им преподносите страшные картины, они это видят каждый день.
Художник лег на кровать. От лунного света появилась тень, что образовалась на стене. Ему показалось, что это Агафья пришла его опять мучить. Может она принесла ему краски.
– Я прошу, отдайте мне мои краски и полотно. – Он протянул руку.
Агафью до конца проглотил странный дом. Он не прощал слабости, а больше всего ненавидел отличия. Ты должен быть одинаковым и не выделяться.
Художник дотронулся до стены, и тень перебралась на его руку.
– Отдай краски, – он потребовал от тени. Та лишь колыхнулась и заново замерла, смеясь над художником.
– Делай, что хочешь. Все равно рука больше не слушается, а краски тускнеют. – Он повернулся на бок. Потом встал.
Художник сделал пару шагов к включателю, и яркий свет разбежался по комнате, распугав толстых, как чернослив тараканов, что забивались в свои щели и молча шевелили усами.
Голова кружилась от бесконечных нелепых событий. Наконец Художник уснул. Проснулся только утром под звон половников и тарелок. громких выкриков главной медсестры и стоящего в коридоре шума.
Наш художник – Петр Алексеевич, жил в палате один, она напоминала тюремную камеру для одиночек. Пять на три метра, с одним окном, что выходило в сад, на плотный строй деревьев. Кроме кровати и тумбочки, на стене висел крючок. На подоконнике стояла принесенная другом ваза. Прохаживаясь вокруг дома, он срывал полевые цветы и ставил в вазу, на подоконник. На окне висели облезлые ставни, что ужасно скрипели. В них бил черный ветер, просился внутрь. Облупленные стены с огромными дырами, как у сыра и горелая проводка довершали картину.
Редко в палату наведывался доктор, высушенный старик, с парой волосёнок на голове, на носу которого сидели толстые круглые очки. Он спрашивал, как у пациента здоровье и, не дождавшись ответа до конца, исчезал в полутемном коридоре.
После его прихода вползала она – медсестра, принося с собой желтые капсулы ненависти и ужасный холод.
– Художник, ты – лентяй! Только что не придумают, как только себя не назовут, лишь бы не работать. Художник! Обломов ты. Только лежать и в окно пялиться, чтобы не трогали.
– Тьфу, – она плюнула и растворилась в коридоре.
Потом возвратилась, придумав очередную гадость.
– Знаешь, я тут подумала, лучше бы ты пил. Хоть какой-то от тебя толк. В глаза людям можно сказать – алкаш. Все сразу стало ясно. То люди не понимают, здоровый крепкий парень и не пьет! Невдомек им кто такой художник.
– Хватит, – Петр не выдержал. Она не дрогнула, улыбнулась, вышла и закрыла дверь. Агафья еще долго бренчала в коридоре, видимо кто-то попался ей под горячую руку.
– Хорошо, что она отобрала краски. Не надо себя винить, – подумал Петр и сел напротив окна. Если бы было полотно с красками, обязательно довел себя до нервного срыва. За не постоянство линий, кривизну лиц. Сколько не выдавливай и не смешивай краски все бесполезно. Они бледнеют прямо на глазах.
Совсем недавно картины были яркими, живыми, а после начали тускнеть. Петр перепробовал множество вариантов, добавлял желтый, красный цвет, но картины блекли, прямо на глазах. Становясь еще мрачней страшней, грустней. Будто они заразились некой опасной болезнью. Средство их вылечить потеряно или еще не изобретено.
Вслед за красками тускнела жизнь. Становясь серой и однообразной. Петр лежал на кровати всматривался в потолок, вспоминая женщину, что украла краски. Именно она – виновница всех потерь. После того, как он перестал набирать ее номер телефона. Картины побледнели, линии разъехались, как шов на старой куртке, дар выскользнул из его рук.
Петр засмеялся, вспомнив, как Агафья, больная женщина, клялась изорвать его полотно в мелкие крошки. Она много чего обещала в порыве ярости, тем самым развлекая Петра. Ее душила злоба за невозможность понять искусство.
Грязные зеленые стены убивали, запах сырости впивался, держась до конца. Холод проникал через щели и как хозяин носился по комнате. Деревья плотным строем приближались к больнице, окружая ее со всех сторон. В эту ночь сильный дождь стучал по карнизам, и раздавались раскаты грома. По коридору неслось шептание, слышались отдельные голоса, что переходили в гул и замолкали. Полусонные люди толпились возле окон и потом пропадали в темноте. Сонный дом ложился спать. Лишь в глубине молчания слышалось тяжёлое дыхание Агафьи.
Ближе к часу мертвую тишину разорвали в клочья, дав понять, что никто сегодня не уснет.
– Я найду эту чучело и откручу ее дурную башку. Ух, обещаю, она дождется. Чучело-мяучило! – кричала Агафья, за ней следовала свора, которая все бурила глазами в поисках беглянки.
Они не давали спать всему дома. Жильцы палат приложили уши к дверям и слушали, что происходит. Петр не спал, ворочался в ожидание Морфея. Глаза слипались, рука хватала невидимую кисть, что просилась в руки. Встав ночью, он рассмотрел ночные деревья, освещённые тусклым светом луны. Капли дождя скользили по стеклу, обиженно скатывались вниз.
– Агафья! – раздавался голос из коридора, баба Нюра кричала, как сумасшедшая. Носясь с тазиком, собирая падающие капли и проклиная свою ночную смену.
Петр встал, прошелся по комнате, захотел включить свет, но вспомнил про запрет главной медсестры.
«Включать свет после десяти строго настрого запрещено».
Если писать слова черной краской, они бы въелись в бумагу и чернели. Как от злости тараканы, застрявшие в щелях. Глаза стали закрываться сами собой. Хотелось спать.
Не давая никому объяснения, тусклые краски ожили, сделав стены ярче и светлее. Деревья наполнились черно-зеленым светом.
Глаза слипались, Петр готов был спорить, что уже спит. Он лежал на кровати, укрывшись одеялом, как вдруг почувствовал дуновение ветра. Весенний запах и теплое дыхания нескольких холодных капель, что упали на лицо. Художник почувствовал прикосновения мокрых волос.
На секунду он открыл глаза и увидел голубую бездну в виде глаз, небольшой нос и пухлые губы. Большой палец, приставленный ко рту, просил тишины.
– Кто ты? – спросил испуганный художник, но женская рука прикрыла ему рот.
Глава вторая
– Не выдавай меня, – она моментально нырнула под кровать. Вовремя. Раздался скрип старых досок, что дрогнули под знакомой грузной походкой. Дверь распахнулась и на пороге появилась Агафья, включив свет.
– Где она?
В этот момент лучше притвориться спящим. Художник повернулся к стене и попытался немного похрапеть. Получилось хрипло, неестественно и Петр замолчал. Зажмурил глаза от света. Голос у Агафьи сорвался на истеричный:
– Где она!
Ему хотелось провалиться. Агафья требовала ответа, притоптывая ногами, заглушая вырывающийся гнев. Ее глаза шерстили по полу, кровати, тумбочке, подоконнику и окну. Они не могли поймать бунтарку.
Беглянку спасала простыня, которая тянулась до пола, и надежно укрывала, давая убежище.
– Проснись тунеядец! – кричала сумасшедшая. Петр раскрыл глаза и осмотрел раздвоенную фигуру. Перед ним было треугольное сморщенное лицо, с пылающими глазами. Небольшой ротик, пошевелившись, произнес:
– Девка где?
– Какая? – он сказал отстранено, старательно делая вид, что не понимает, чего от него хотят. Лгать он не умел, махать кистью получалось лучше, но в этот раз сыграл великолепно. Агафья поверила его словам, хотя острые глазки так и прыгали по комнате.
– Не дури, девку видел? Признавайся, не тяни!
– Я спал.
– Узнаю, что скрыл, придушу.
Агафья понимала – нельзя терять время и выскользнула из палаты. Ее шаги поглотил бесконечный коридор, уходящий в пустоту. Не много погодя, вынырнуло улыбающееся лицо.
– Ушла?
– Да, – кивнул художник, осознавая, что ходит по острию ножа.
Его гостью освещал лунный свет, что нежно спускался из окна. Блондинка с горящими глазами уселась на пол, рассмеявшись, прикрыв рукой рот.
– Прости, забываюсь.
Она нырнула под кровать и вытащила большой рюкзак, запустив в него руки.
– Ну, рассказывай мне?
Петр посмотрел на странную гостью, не понимая, что она хочет. Она, не дождалась ответа и подняла голову.
– Я продела такой путь, чтобы ты молчал?
– Ты меня знаешь? Слушай, если эта Кикимора сюда войдет, нам обоим не поздоровится?
– Я думала, что художников волнуют только возвышенные дела.
– Какие?
– Картины.
– Я растерял свой дар. Теперь я стал обычным человеком.
– Но я видела твои работы. Они прекрасны, столько красок, мне показалось, что я чувствовала…
– Хватит.
Он махнул рукой, прося ее не говорить ни слова.
– Такой талант нельзя потерять. Я помню, как ты носился по выставке со своими картинами, но когда я увидела ресторан «Один-Два-Три» и эту прекрасную девушку за столиком, я просто была поражена.
– Это лишь слова.
– Если это были бы просто слова, никто не решился бы проделать такой трудный путь, чтобы увидеть тебя. Ты слышишь, как носится Агафья. Если честно, я хочу бежать, но перед этим увидеть тебя.
– Меня?!
– Про тебя много говорят в этих стенах.
– Заметил, сегодня я подрался с клиентами этого «веселого» дома. Они порвали мой пиджак, истоптали полотно и в итоге у меня отобрали краски, кисть и возможность рисовать картины.
Девчонка улыбнулась
– Ты особый клиент этого заведения. Тебя от всех прячут. Всем пациентам запрещено к тебе подходить, не говоря том, чтобы заводить с тобой беседу.
– Это почему?
– Ты опасный, – она нагнулась к нему ближе, – ты не такой как все и этого боятся. По мнению руководства все должны уткнуться в землю носом и молча нарезать круги. Ты, как сумасшедший, ходишь, пишешь и еще размышляешь. Самый большой грех в доме – думать.
– Но ты такая же.
– Это верно, но не такая опасная как ты. Я живу далеко, и добраться до меня практически невозможно. Я закрыта сотнями дверей и защищена байками, что пускает про меня Агафья. При этом все пытаются огородить именно тебя, чтобы ты не заразил нас своими мыслями.
В это время, она, как ловкий фокусник, достала из рюкзака упаковку резаного сыра и запустила его в рот, протянув художнику. Он лишь отмахнулся.
– Весь персонал от главного врача до медсестры придерживаются строгих правил. Им важно, чтобы никто ничего не хотел. Чтобы все расползлись по палатам и в особый час выползли на процедуры. Им лучше, чтобы мы все уснули и больше никогда не просыпались. Спали мило в своих палатах.
– Меня, кстати, зовут Евангелина, – она вытащила из сумки бутылку шампанского.
– Шампанское! Откуда ты его взяла?
– Контрабанда. Слушай мне тебя называть весь вечер художником?
– Я, Петр.
– Вот и прекрасно, Петр, не хочешь открыть? – она протянула ему бутылку.
– Откуда ты? – спросил Петр, потянул пробку, и крышка вылетела с небольшим грохотом.
– Я из правого крыла.
– Но там никто не живет.
– Это очередная байка дома, – она подняла бутылку и сделала несколько глотков.
– Крыло не такое многочисленное. Зато здесь живут самые буйные и необыкновенные люди. У нас даже есть запретное место, третий этаж. Это самое последнее место для провинившихся. Туда отправляют неисправимых. Представляешь, даже самые отъявленные, плачут, как дети, чтобы только туда не попасть.
Евангелина кивала головой в подтверждение своих слов, вливая в себя шипящую жидкость, закусывая сыром, начинённым грецкими орехами.
– Что там, на третьем этаже?
– Там живет девушка, одна, среди огромного количества палат. Она постоянно что-то шепчет. Ее называют шептунья. Говорят, кровь замирает, сердце прекращает биться от ее шепота. Медсестры ходят туда парами. С медперсоналом там постоянно происходят несчастные случаи.
Врач туда ходит с медбратьями и двумя сестрами, и еще главной медсестрой. Бывают не более получаса, надолго не задерживаются.
Поверь, ее шепот укрощает самые буйные, не управляемые головы. Медсестрам достаточно показать пальцем вверх, как они замирают от страха. Один пациент, кому грозило переселением на третий этаж, выпрыгнул из окна.
– Погиб?
– Нет, говорят, что за всю жизнь погиб только один пациент Б.
– Расскажи про него.
Она улыбнулась, сделала несколько глотков, приблизилась и продолжила рассказ.
– Этот пациент спал по несколько недель. Все время рисовал один и тот же портрет, пока окончательно не сошел с ума. Одна женщина утверждает, что он переродился в тебя. Поэтому я пришла на тебя посмотреть.
– Я, как зверь в клетке на которого ходят все смотреть.
– Ну, если сказать честно, ваше крыло самое скучное и ни кто здесь не интересен кроме тебя, конечно. Ты как белая ворона.
– Есть такое. История про девушку, которая шепчет – полный бред, но признаюсь, очень красивая.
– Мне все равно, что ты думаешь, вру я или нет. Я только знаю, что она шепчет от неразделенной любви.
– Знаешь, я тоже хотел назвать свою дочь Евангелиной, как тебя.
– У тебя есть дочь? – она чуть не подпрыгнула от удивления.
– Конечно, нет. У меня, к сожалению, нет детей.
Пустая бутылка укатилась и Евангелина вытащила из рюкзака, как кролика за уши, еще бутылку и протянула Петру. Тот, улыбнулся, выдернул пробку и сделал пару глотков.
– Агафья нас не простит за такие вещи.
– Будет полным безумием, если она войдет, но знаешь в топку ее, – Евангелина рассмеялась и опрокинула в себя бутылку. Розовые пузырьки шампанского сталкивались с ее белоснежными зубами и веселясь, проваливались в туннель, радостно чокаясь за встречу.
Худенькая смазливая блондиночка, передавала бутылку своему собеседнику, он отпивал, делая пару глотков, и вручал ей. Она смеясь, обнажала зубы. Ее глаза вспыхнули. Художник потихоньку стёк с кровати вниз, к полу. Он передавал ей бутылку, она отпивала, и гремучая жидкость шла по кругу, затягивая всех.
– Ты тут так и собираешься сидеть и слушать Стерву?
– Что ты мне предлагаешь?
– Бежать, прямо сейчас открыть дверь и в топку всех.
– О нет, у меня болезнь, я могу уснуть, ну ты же сама знаешь.
Она отпила еще шампанское и рассмеялась
– Ты будешь хорошим мужем. Выполнил все дела и спать.
– Нет, я могу спать очень долго
– Это как уйти в поход. Ты будешь капитаном дальнего плавания, раз и провалился.
Они засмеялись. Голоса, что разносились в коридоре, становились для них приглушенными и неестественными. Коридорные крики провалились в медную печь, где сгорали в полном безмолвии.
– Ты рисовал кого-нибудь голым?
– Голым?
– Да, тебе бы пошло рисовать людей голыми.
– Я рисую природу.
– Нет, нет, – она погрозила ему своим тонким пальцем, – А эта девушка? Что гуляет у тебя в каждой картине. Я видела, ты рисуешь портреты.
Она смаковала шампанское, после перешла на большие глотки. Два розовых ручейка обвели ее прекрасные скулы.
– Ты, Петр, обманщик, – оно дотронулась до его носа. Слегка надавив, после отпрыгнув, как пружинка, оказалась на подоконнике возле вазы. Ее рука обхватила цветок и воткнула его в свои густые волосы. После оперевшись на стекло, она сказала:
– Спорим, ты рисовал ту девчонку голой.
– Нет!
– Рисовал и не спорь со мной. Я хочу, чтобы ты меня тоже изобразил. Почему нет, если тебя нарисовал художник, голой не стыдно показаться.
Шампанское в ее маленьком тельце разыгралось на полную мощность. Она пошатывалась, еле удерживаясь на подоконнике, и напоминала Долохова после бутылки рома.
Форточка распахнулась, и сильный ветер колыхнул ее копну волос. Её ноги стояли на подоконнике неестественно. Ступни не могли удержать тело прекрасной девушки. Голова у Художника закружилась.
Её голубые глаза светились пьяным блеском, розовое вино испарилось со дна бутылки, оставив лишь дурманящие пары.
– Ты будешь меня рисовать?
– Я не так хорошо рисую и совершенно не понимаю строение тела. Боюсь, все испорчу.
– Ты покраснел, смотри, смотри.
– Тише, нас могут услышать и тогда мы не оберемся проблем.
– Пусть все слышат, плевать мне.
Она спрыгнула.
– Разве художника можно запереть в клетке? Ты должен творить, создавать, а ты сидишь, черт знает где. Тебе надо бежать.
Она потянулась к нему, уменьшая расстояние ее пухлых губ с ним.
– Ты пьяна.
– И что?
– Я не знаю тебя.
Он врал. Ее черты лица были ему знакомы. Он ее видел, но не помнил где. Откуда она взялась? Свалилась на него с неба. Это движение тела, дыхание, прикосновение рук. Как она попала в палату?
Ее горячие руки не дали ему додумать. Они схватили его, потянули к себе.
– Убежим вместе. Рюкзак собран, чего еще ждать?
– Глупость, я лечусь, мне нужно вылечиться.
Евангелина отпустила его руку и похолодела.
– Ты не художник, слишком правильный. Они все бунтари. Я знаю кто ты на самом деле – копиист. Ты перерисовываешь чужую жизнь, не живя своей. Я ошиблась в тебе.
Она потянулась к рюкзаку и нащупала еще одну бутылку.
– Тебе многовато будет.
– Отстань.
Она протянула ему бутылку, а сама повесила голову. Петр схватил бутылку, откупорил, отдал ей.
– Слушай, какая у тебя есть мечта всей жизни? – спросила Евангелина.
– Не знаю.
– Может, у тебя есть мечта, написать самую лучшую картину в мире, и стать знаменитым.
– Было бы не плохо.
Она стала пить шампанское большими глотками. После передала бутылку ему, Пётр сделал пару глотков. Евангелина попыталась допить остальное, хотя уже не лезло.
– Прости меня.
– За что мне тебя прощать?
– За женские шалости. Пойми, женщина должна совершать глупости, а то нас никто не будет любить.
Она сделала глоток и кинулась к нему, прижавшись губами. Сладкое розовое шампанское растеклось по уголкам рта. Они слились в общем поцелуе. На секунду Петр стал свободен от всех болезней.
Она оттолкнула его от себя и улыбнулась предательской улыбкой. Наступил момент, когда ты понимаешь, что любимая мамина ваза летит на пол. И ты не способен ничего сделать.
Евангелина завизжала, протяжным звонким голосом. Петя кинулся к ней, пытаясь закрыть рот руками, и свалил ее на пол. Они плюхнулись, и тараканы, став свидетелями увиденного, забились по щелям.
– Ты сумасшедшая! Что ты делаешь?
Она готова была воевать. Евангелина начала брыкаться, он пытался ее удержать. Ее зубы вступили в бой и прокусили ему руку. Стремительная боль пролетела по телу. Петр пытался отцепиться от нее. Евангелина толкнула его от себя, дернулась к выходу, открыв дверь, набрав в легкие воздух и готовая закричать. Петр резко дернул ее в палату. Они упали на пол, началась борьба, переключившиеся в крик. Она визжала, стучала ногами. Шум потряс весь коридор. Тонкие стенки старого особняка, в спешке были переоборудованные под больницу, предательски не глушили вопли. К палате номер сто шесть неслась свита медперсонала во главе с Агафьей.
– Помолчи, прошу, – он держал ее, пытаясь унять.
– Бежим, у тебя нет выхода. Тебе оставаться тут нельзя. Бежим.
– Ты сумасшедшая!
Она стала смеяться во все горло. Насладиться ее смехом, что несся как прохладный ветер, в знойную жару, Петр не успел.
Дверь вылетела и в дверном проеме появилась гроза, истинный хозяин – Агафья. Ужасная картина заставила поменять ее мимику с грозной до удивленной, которая сменилась на гнев. Злость разлилась красной краской по щекам. Она еле сдерживала слова, которые пытались выскочить из раскалённой пасти.
Евангелина, наблюдая немую картину, рассмеялась, показав на Агафью пальцем. И упала на пол, продолжая смеяться.
– Как ты тут, чертовка, оказалась?
– Не знаю, – она смеялась. Под задорный смех из под кровати предательски выкатились пустые бутылки шампанского.
– Заткнись! – закричала Агафья, с ее лица схлынула краска, она кинулась в бой.
Петр отскочил в сторону, не понимая происходящего. Евангелина схватила рюкзак, отпрыгнула от Агафьи, налетела на медсестер, что столпились в проходе, проскочила мимо них, и пулей вылетела в коридор. Ее проворность не знала границ, девчонка с треском захлопнула дверь.
– Три ошарашенные женщины, в белых халатах выскочили наружу и врассыпную кинулись за беглянкой.
Топот их усиливался, они вламывались в палаты, включали свет и кричали как оголтелые.
– Где она? Где!
Двери хлопали, раздавались выкрики. Свет врубался по всему зданию. Весь муравейник пришел в движение. Вокруг стоял гвалт. Все искали, черт знает кого. Спрашивали, поднимались с кровати, смотрели на пол, ложились и засыпали при свете так и не поняв, что от них требуют кричащие и орущие женщины.
Петр, понял свой промах и лег на кровать Он закрыл глаза и ему долго снился сон.
