Читать книгу: «Река Великая», страница 5

Во второй раз Шкарин очнулся уже под землей. Параши в камере не было. Под сортир он приспособил дальний угол от спального места, и уже скоро перестал замечать вонь. Тепло давал электрический обогреватель. Шнур удлинителя уходил по стене в отверстие в потолке, до которого узник доставал головой.

Миска!.. Корыто!.. Миска!.. Корыто!.. Голос каждый день был не тот, что вчера, но слова – одни и те же. На вопросы, которые он задавал, снаружи не отвечали. Корыто!.. Миска!.. Шкарин подавал ее через узкий проем в двери и получал назад с несколькими разваренными в кашу рыбинами. Таким же способом пополнялся в корыте запас сильно разбавленной теплой бодяги, которая была здесь вместо воды. Шкарин как-то пробовал не пить, но печень после алкоголя требовала жидкости. Он продержался несколько часов, дольше не смог.

Рыбу не чистили. После еды на бетонном полу он оставлял чешую и кости вместе с вареными кишками, которые выковыривал на ощупь. Бывало, что Шкарин засыпал прямо в этой грязи, но чаще находил в себе сил доползти до соломенного лежака.

За кирпичной стеной в соседней камере томился в первые дни какой-то рыбак. К тому времени, как Шкарин попал сюда, он уже словил белочку: гонял чертей, звал жену Алену, детей, срывался на плач. Только однажды Шкарину удалось докричаться до него. Он спросил рыбака, как тот попал сюда, а тот в ответ начал базарить про каких-то страусов. Потом его увели. С тех пор тишину только раз в сутки нарушали шаги и голос стражника за дверью.

Алюминиевая кружка у него в руке такая же, как была на Серёдкинском строгаче, и даже вмятина на том же левом боку. Сегодня пойло крепче, он чувствует это по запаху. Вдобавок к спирту – еще что-то неприятное, травяное. Он вспоминает про горячего рыбака за стеной и выливает жидкость обратно в корыто.

Под головой у него скатка из куртки, задубевшей от телесного жира и пота. Шкарин на боку ковыряет ногтем щербину в цементе между кирпичами до тех пор, пока не забывается тяжелым сном, в котором видит фонтан с прозрачной водой. В фонтане плещутся голые бабы с рыбьими хвостами и огромными сиськами.

Его будит звук отпираемого засова. Пленник не открывает глаз и старается дышать ровно, как спящий. Скрипят нерасхоженные петли. Двое подходят к матрасу. Глаза у Шкарина слезятся от резкого света фонаря.

– Вставай!

Юльки Котовой батя, что ль? Голос его. По синьке старый чухан дважды вламывался к ним с матерью в хату. Зарежу! Зарублю! Падла! Убийца!.. По факту, яиц Котову не хватило даже на то, чтобы дать ему хоть раз в морду как следует. Шкарин только щерился на него, а чухан бесился от этого еще больше.

Когда слезы прошли, он понял, что обознался. Над ним стоял не Котов, а усатый, который встречал его во дворе. В руке он сжимал знакомый кистень, а из одежды на нем был только плащ с блестящей застежкой на груди. Молодой был вместе с ним, совершенно голый. Он держал фонарь. Впервые Шкарин смог оглядеть свою крохотную загаженную камеру. На вид она оказалась еще меньше, чем на ощупь.

Шкарин послушно встал и повалился обратно на тюфяк с соломой, изображая пьяного. Полежал. Попробовал еще раз, и снова мягко упал. Его насильно подняли и подмышки поволокли к выходу. Из коридора, куда выходило несколько закрытых дверей, они втроем поднялись в ледяное помещение, где на полках стояли ящики с замороженной рыбой.

Через лабиринт стеллажей его вывели на двор, где толклось еще несколько мужиков, все – голые и бородатые, кроме единственного пацана с мясистым и безволосым, как у бабы, телом.

С пленника содрали одежду и запихнули в деревянное корыто с холодной водой. Пухлый пацан взял губку, опустился на колени перед корытом и начал драить ему кожу. Остальные зырили молча.

Шкарин дал закончить очередное издевательство над собой, выбрался из воды с помощью чужих рук и не глядя лягнул в том направлении, где стоял усатый с кистенем. Почувствовал, что не промазал. Его пытались схватить несколько рук, но он четко сработал локтями и побежал к частоколу.

Топот. Вопли за спиной. Опередив погоню на долю секунды, он повисает на двухметровом заборе из бревен. Подтягивается. Перебрасывает тело на другую сторону и катится вниз по колючему бурьяну.

Свет фонаря на столбе сюда не доходит. Ночь безлунная. Только по запаху он понимает, что рядом река. По траве и камням ощупью добирается до берега и на четвереньках входит в воду.

Дна уже нет под ногами. Беглец гребет изо всех сил наперерез течению. По черной глади шарят лучи фонарей. Он не видит в темноте летящего камня, но слышит плеск воды. Потом еще один, совсем близко. С третьей попытки метателю улыбнулась удача. Шкарин не успел почувствовать боли в затылке, но перед тем, как погрузиться в холодную влажную черноту, расслышал над ухом тонкий омерзительный свист.

Его пальцы пахнут ладаном, даже навоз не перебил аромата. С полным ведром Геннадий выходит из сеней на скрипучее крыльцо. Малек уже перед ним. Ясно, чего хочет, шебутной. Геннадий поднимает ведро вровень с грудью, и так несет до теплицы. Всю дорогу Малек вертится у ног и просительно виляет хвостом.

В самодельной теплице на фундаменте из старых просмоленных шпал его дожидается Мария. Геннадий вытряхивает ведро на гряду. Пес тут как тут.

– Тьфу! Навозник! – В сердцах жена взмахивает граблями вслед довольному Мальку, который с полным ртом навоза с червями несется из теплицы на огород. – Ген! В последний раз они у тебя в подвале зимуют! Чем хлев хуже? Тепло!

– Не так тепло. Им особый температурный режим нужен.

– Свекла твоим навозом уже провоняла вся! И картошка!

– Помыть что ль сложно?

Они с Матюхой как раз собрались пойти проверить сеть на ночь, да тут Машка пристала со своей грядкой. Матюха вызвался идти один, но без взрослых к Великой его не пускали. Он расплакался. Мать с бабкой стали на него ругаться и совсем довели до истерики. В конце концов не выдержала Дашка, бросила свою математику и потащила брата к реке с таким грозным лицом, как будто задумала утопить.

Упершись плечом в помытое стекло, Геннадий наблюдает за супругой, которая граблями растягивает навоз по гряде. На днях она перекрыла крышу, и в теплице под вечер солнечного дня жарко, как в натопленной бане. Струйки пота словно гусеницы-вредители ползут по спине под рубахой.

С огорода раздались голоса детей. Первым в парник ввалился Матвей. На входе он зацепился ногой о шпалину и чудом не расквасил нос.

– Папа! Папа! Там дядя!

– Какой дядя? Где?

Малыш задыхался от волнения:

– Голый! В сети!

– Утопленник, – объяснила Даша, которая следом за братом перешагнула высокий порог. Лицо у дочери под веснушками было бледное-бледное.

По дороге с реки Матюха успел сообщить о происшествии Никитке, а он, ясно, побежал делиться новостью с бабушкой. К Ерофеевне как раз зашел за самогоном Валерка Христович, за ним – Андрюха Евстафьев, и к тому времени, как Геннадий с супругой – детям в этот раз было велено остаться дома – добрались до заводки, на берегу Великой собралась половина деревни. На траву уже вытащили сеть с бледным утопленником огромного размера.

Андрей Евстафьев с сигаретой в зубах сидел на корточках под ивой на берегу. При виде зятя он вяло махнул ему рукой. Серебристые листья над его головой мелко дрожали от холодного речного ветра.

– В город в полицию, наверное, позвонить надо? – Геннадий нащупал мобильник в кармане разгрузки.

– Позвонил уже, – навстречу выступил Борис Прилуцкий в оранжевой ветровке.

Вот тебе и ладан. Геннадий сунул телефон обратно в карман и отвернулся к реке, чтоб не глядеть на белого мертвеца. На волнах играли янтарные блики.

Старушки в своем кругу обсуждали чрезвычайное происшествие:

– Уголовник, небось.

– Убийца?

– Или насильник…

– Може, беглый. Вчера вон по телевизору в новостях показывали… – Катерина Ивановна не договорила и обернулась к низкому травянистому спуску.

Со стороны церкви к Великой шагал батюшка Власий. Из запоя он так и не вышел, что прихожане поняли еще издали по его походке. Медленно и с великим трудом он спустился к берегу и обвел люд осоловелым взором:

– Откуда приплыл?!

Сначала вопроса не поняли. Потом Геннадий указал в направлении против течения.

– Ты, ловец человеков, ступай домой! А мертвые пусть сами хоронят своих мертвецов, как в Писании сказано! – Молвил святой отец с гонором, какой, бывало, просыпался в нем во хмелю и ткнул перстом Геннадию в грудь. Тот отступил на шаг.

Ногой в летней туфле отец Власий попытался столкнуть утопленника вместе с сетью в реку, но не рассчитал сил, споткнулся о труп, и сам оказался в воде.

Купание не отрезвило его, но даже напротив. Когда Геннадий с Прилуцким вытащили священника на берег, тот с трудом поднялся на ноги, заново обнаружил покойника и тихонько затянул «вечную память».

За этим занятием его и застали двое оперуполномоченных Псковского уголовного розыска, которые показались на травянистом пригорке. Во блаже-е-нном успе-е-нии вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему и сотвори ему ве-ечную па-амять… Власий заметил чужаков, отошел к кустам на берегу и замолчал. Его сильно качало. С черной рясы, облепившей тело, капала речная вода.

На священника посмотрел с удивлением, но ничего не сказал лысый майор, который в январе приезжал в Малые Уды искать Юрку Семенова. Тут же был и его напарник, молодой лейтенант с бородкой. Вместе они наклонились над трупом в сети и перевернули его на спину.

– Шкарин, – тихо сказал молодой.

Майор кивнул:

– Похож.

Лицо покойника как вуаль покрывала рыбацкая сеть, стальные глаза незряче глядели в вечернее небо над рекой. Майор не потрудился опустить мертвые веки, просунул руку под сеть и провел пальцами по начавшим высыхать волосам.

– Что там, Артем Игоревич? – Спросил молодой.

– Рана. Тупой предмет.

Со стороны деревни донесся красивый звонкий крик петуха и словно послужил сигналом для Андрея Евстафьева, который покинул свое убежище под ивой и направился к полицейским. Только теперь Геннадий понял, что шурин пьян.

– Из Ящеров принесло его. Там они людей скармливают хищным ящерицам. Зато и деревня так называются.

– Каким еще ящерицам? – Лысый о́пер разогнул колени и уставился на Евстафьева.

– Черным. Вот таким, – чтобы показать длину, Андрей рубанул ладонью себе по плечу.

В разговор шумно влезла Мария:

– Коли скармливают, что ж этот целехонький?!

– Може, сбежал, или еще что, – Андрей возбужденно дышал сивухой на оперов. – Тесть мой видел их: съездите, спросите. Он в монастыре живет! Дионисийская обитель!

– Андрюш! Уймись, ради Бога! Хошь, чтоб и тебя с покойником забрали заодно?! – Мария взяла брата за плечи и потащила прочь по берегу.

V. Май

По своему нахождению перед главным управлением УВД безымянный скверик под окном кабинета Копьева и Сабанеева получил в народе название «Милицейского». В середине живой композиции из елок, туй и можжевельников почти незаметен приземистый, кладбищенского роста монумент сотрудникам «органов», погибшим при исполнении в мирное и военное время. Сквер примыкает к Октябрьскому проспекту. Оттуда через открытую фрамугу ветер доносит в помещение голоса прохожих и шум автомобилей.

На старинном советском сейфе рядом с подоконником расстелена клеенка, на ней – голубой электрический чайник. Поднявшийся заварить кофе Сабанеев щелкает кнопку на чайнике и возвращается за свой стол. Через узкий проход напротив от него старший оперуполномоченный майор Артем Игоревич Копьев поглядывает то на клавиатуру, то в монитор и набирает двумя пальцами протокол по ночному угону черного «Ниссана» с улицы Юбилейной.

Приоткрылась дверь. Копьев обернулся и не глядя прихлопнул на столе стопку бумаг, которую весенний сквозняк собрался было разметать по кабинету. В проеме показалось усатое лицо начальника угро подполковника Сверчкова:

– По Шкарину биохимия пришла?

– Подтвердили механическую асфиксию в результате утопления. В крови – ноль-восемь промилле, – отчитался Копьев. – Длительная алкогольная интоксикация. Вероятно, в последние недели пил не просыхая.

– Травмы? Гематомы?

– Кроме ранения тупым предметом, от которого он потерял сознание в воде, на затылке есть зарубцевавшийся шрам не меньше, чем месячной давности, орудие установить не удалось.

– По диете ничего интересного?

– Нормальный рацион, не голодал. Признаков алкогольного кетоацидоза нет.

– Сколько в воде пробыл, говоришь?

– Часов шесть-восемь.

– Река там спокойная. Получается?.. – Начальник угро быстро прикинул в уме. – Не больше десяти километров проплыл. Объедем населенные пункты по обоим берегам, с людьми побеседуем. Может быть, что-то интересное найдем.

Из-за своего монитора выглянул лейтенант Иван Сабанеев:

– А фургон?

– Что фургон, Вань? Между Псковом и Островом единственный мост через Великую – в Шабанах. Движение насыщенное и днем и ночью. Кто-то мимо проезжал, Шкарин его тормознул, попросил подвезти. Мы не знаем, был у него план или просто бежал куда глаза глядят, и потом нашел какую-то заброшку. Днем из дому не высовывался, а ночью на беду свою пошел искупнуться.

– На улице плюс-пятнадцать.

– С его ноль-восемью промилле самое то.

– Не пойму только, зачем он в бега подался, когда условки меньше месяца оставалось.

– Затем, что снова натворил что-то, – уверенным тоном сказал Сверчков. – У него есть старая рана на затылке. Можно предположить, что жертва сопротивлялась.

– Заявлений не было.

– Износ – дело щепетильное, а на селе тем более огласки боятся. Девки того возраста, что Шкарин любит, даже родителям не признаются. Еще прибавь его репутацию: как откинулся, всю деревню в страхе держал. Сначала пригрозил девчонке, потом сам испугался и решил залечь на дно. Не ожидал, что в буквальном смысле получится, – когда Сверчков усмехнулся, под усами с проседью у него сверкнул ряд стальных зубов. Свои собственные, по разным версиям, он потерял то ли в Чечне, еще в первую кампанию, то ли при каком-то жестком задержании в конце 90-х. – С Яхонтовым, Вань, у вас что?

– От криминалистов ждем заключение, – ответил за Ивана майор Копьев.

Начальник обернулся в его сторону:

– После обеда зайди ко мне, Артем. Обэповцы о чем-то пообщаться хотят.

Майор Копьев послушно кивнул. Через секунду из коридора раздался быстро затихающий звук сверчковских шагов.

Правду Надька Прилуцкая и сказала, что горазд Власий только других священников хаять, а сам и не поп даже, а так, попик деревенский. Бороденка в три волосины, и мало того, что ростом-то Бог обидел, да еще ходит вечно как собака сутулая, хоть и грешно так про святого отца думать, да еще и в церкви, Господи помилуй!

Отец Александр еще по телевизору Алене Семеновой понравился: крупный, но не полный, на лицо не то, что какой киноактер, но приятный, говорит ладно, и голос такой густой, бархатный прям. На вид лет сорок пять, или, может, и весь полтинник, а моложе Власия выглядит потому, что не пьет каждый Божий день. Строгий, конечно, не забалуешь, но сердце в большой груди – доброе, это она сразу поняла. Такие и должны людям помогать, а не как эти, что в собесе сидят.

Заявление на надбавку ей вернули. Все документы из избы уже в город свезла, а им всё равно двух бумажек не хватило. Теперь заново подавать надо, и потом новых сорок дней ждать. Алена не сдержалась, вывалила сгоряча, что про шарашку ихнюю думает. Когда вышла из собеса, к остановке как раз 17-й автобус подъехал, который на Завеличье ходит. Господь, не иначе, ей знак послал.

В офисе в притворе церкви святой Ольги нашла она только монашка, Александрова помощника по фонду. Он сказал, что во храме святой отец. Алена заглянула внутрь, увидала Александра беседующим с прихожанами и подходить не стала, остановилась в сторонке.

Только как следом за ним вышла в притвор, опомнилась, что в церковь явилась в джинсах. В Малых Удах у них Власий не придирался к одежде, но и отец Александр, слава тебе Господи, ничего не сказал. Даже, вроде бы, мужской интерес проявил.

– Нельзя ли так сделать, батюшка, чтоб «ВКонтакте» фотографий наших с детьми не выкладывали?

– А что же так?

– Неловко.

– Отчего неловко? – Священник с укором поглядел на нее. – Думаешь, что люди, которым наша «Верочка» оказывает вспомоществование, в чем-то хуже тебя?

– Не считаю, Господи помилуй, что вы!

– А чего стыдишься? Всевышний каждому крест по силе его дает: кому нужду, кому богатство. И неизвестно, какая ноша из двух тяжче.

Для разнообразия Алена предпочла бы вдобавок к первой примерить еще и вторую, но говорить об этом не стала.

– У меня ситуация юридически непростая. Муж числится пропавшим без вести, то есть не признан погибшим, но в розыск с Нового года объявлен… Трое детей, – добавила она невпопад. – А чтоб от государства назначили пенсию, пять лет надо ждать, пока официально умершим признают.

– Крещеная?

Взгляд священника падает в Аленино декольте. Молодая женщина торопливо застегивает верхнюю пуговицу белой блузки с кружевом, и кивает в ответ на вопрос.

– Елена в крещении.

Всего имущества у «Верочки» – стол, три стула да компьютер с монитором, старым и огромным, как телевизор у них в избе. За монитором Александров помощник в черной рясе одним пальцем как птичка клювиком тюкает по клавишам. Росту он крохотного, лилипутик с вершком.

На одной стене закутка, в котором расположен офис фонда, – рекламный плакат с реквизитами, на другой – вывеска на скотче, на третьей – ящик для пожертвований, и не сказать, что битком набит купюрами. Но зато в пакетах на полу немало добра. Больше детские вещи и игрушки, но еще и макароны она разглядела, и краешек упаковки то ли конфет, то ли печенья.

– Раз крещеная, на милость Господню уповать надо. Что ж ты супруга раньше срока хоронишь?

– Рада была бы похоронить, да не найдется уже он. Ни живой, ни мертвый.

– Отчего так?

Молодая вдова замолкает. Монашек за компьютером бросил печатать, и косит на нее любопытный взгляд.

– На перекрестке у церкви, где он пропал, полиция обнаружила след «Газели» из Ящеров.

– Что за Ящеры? Деревня?

– Староверская, или как ее назвать. Не слыхали? На Великой, километра на три-четыре по течению выше от Выбут. Сначала по большаку – наши Малые Уды, потом они. Выбуты знаете, наверно?

– Естественным образом, – кивает ей директор в священническом одеянии. – А для какой цели этим староверам люди нужны?

– Кто как говорит. Одни, что на органы их разбирают и в Прибалтику продают, а другие, что обряд старинный справляют, кровавое причастие называется, и что недаром, мол, еще в старину староверов жгли. И если белая «Газель» с рефрижератором ночью мимо какой деревни проедет, то с утра человека там недосчитаются, а то и двоих. Это во всём Псковском районе известно, да и в Печорском тоже: от Катьки, знакомой, своими ушами слышала. У ней в Новом Изборске сосед, пьяница, так исчез без вести.

– В нашем детстве не белая «Газель», а черная «Волга» была, – Александр в задумчивости провел пальцами по ладной бороде с проседью. – А про причастие кровавое я впервые слышу. О евреях похожее до революции еще говорили, да и то навет. Ежели столько лет они людей похищают, то почему власти ничего с ними не сделают?

– Дороги они выбирают глухие, да еще людей таких, которые не нужны никому. Мой-то Юрка в самую новогоднюю ночь пропал. Пьяненький, понятно. Вот, видать, тоже за алкоголика приняли. Да и деньгой ведь нынче кого хочешь перешибешь, сами знаете. А они там в Ящерах не бедствуют. Еще директор ихний Святовит с нашим участковым вась-вась, в одном классе в Тямшанской школе учились.

– Святовит? – Удивился директор «Верочки».

– У них у всех там имена чудные, старинные. Жену его Умилой зовут, сын – Богуслав. А еще лекарь у них есть Невзор, а жена его – Цветава. Живут все рыбной ловлей, даже от пенсий старики отказываются. А уловы такие, каких нигде на реке нет. Будто кто-то со всей Великой им рыбу в сети сгоняет. Еще и ящерицы эти…

– Какие ящерицы?

– Какие-то. Говорят так.

Скажи ему, не поверит. И про «Газель»-то не надо было рассказывать, раз он сам не слыхал. Теперь подумает, что дура с глухой деревни явилась милостыню просить или, еще хуже, что врет напропалую и про Юрку, и про то, что в собесе ее послали.

– Кто говорит? – Священник вопросительно глядел на нее.

– Три или четыре года назад это было, – нехотя начала рассказ Алена. – Наш дядя Саша решил на участке у них поудить. Так-то нельзя, у них артель своя, и кусок Великой выкуплен под лов. Но он ночью отправился к ним, да еще и на новолуние, чтоб потемнее. Зима была, но мороз некрепкий. Лунку у дальнего берега он вырезал. Только удить сел, как ветер со стороны деревни староверов голоса донес, потом он фонарики увидел. К берегу с удочкой бросился, в кусты залез, затаился. Глядь, ворота перед пристанью отворились и заходят туда староверы. Потом снова тихо стало. «Ну, – думает, – мало ли зачем». Уже собрался домой потихоньку пробираться, но тут видит, что из лунок, которые они для сетей зимой рубят, черные ящерицы полезли, и все – к пристани ихней ползут. Длиной с метр, говорит, а то и поболе. Вонь в это время надо льдом страшная встала, чуть не задохнулся. Запах такой, говорил, что в природе и не бывает: наполовину то ли сера, то ли химикат какой, а на другую – тухлая рыба.

– А как он разглядел этих зверей, раз ни луны, ни звезд в небе не было?

– Звезды были, погода ясная. Да и над пристанью у них фонарь всё время горит. Зимой-то, когда снег лежит, даже ночью всё видать, – объяснила Алена. – Дядь-Саша не то, что пьяница был, но как жена его померла, то крепко за воротник закладывать стал: и дома, и на рыбалке. Можно сказать даже, что в запой ушел. Когда он про ящериц рассказывать стал, ему никто не поверил у нас в Малых Удах, только посмеялись. А он после этого случая к Великой подойти боялся, из избы только за самогоном выходил.

– А не могло ему это действительно во хмелю причудиться?

– Нашему покойному Козакову его дед рассказывал, как видел в камышах на островке громадную дохлую ящерицу. Еще при Сталине. Телефонов-то тогда не было, и фотоаппаратов тоже. Поплыл обратно, мужиков позвал поглядеть. Когда вернулись на лодках, трупа уже не было: то ли рекой унесло, то ли еще куда делся. Но вонь стояла такая, что все почуяли.

– А нынче жив он?

– Кто? Дед Козакова?

– Не дед. Дядя Саша этот ваш, пьяница.

– Жив, куда он денется. В монахи, правда, ушел. Через неделю после этого случая наш священник приходской, отец Власий, явился к нему в избу и говорит: «Что с горестью на двоих пьешь? Встань и иди со мною». Тот встал и пошел до машины Андрюхи, зятя своего. Вдвоем они увезли его в монастырь. С тех пор больше не видали его в Малых Удах ни разу.

– А что за монастырь?

– Дионисийская обитель, в лесу, в нашем районе. Знаете такую?

– Слыхал, – директор «Верочки» отчего-то нахмурился. – Власий ваш из той же обители?

– Из той же. И он, и отец Фалалей, который до него был.

– И что Власий про соседей ваших чудных говорит?

– Говорит, что христиане они такие же, как и мы, только обряд другой: без священников да без икон, и Господу не в храме, а в своих домах молятся. Только неправда это. Андрюха Евстафьев, зять дяди Саши, на пристань к ним в Ящеры лазил в январе, после того как Юрка мой пропал…

– Тоже ящериц видел?

– Не видел. Но молитву слышал. На службу, считай, к ним попал, или как ее назвать. Слов не расслышал через бревна, но точно, говорит, не по-православному молятся, и скорее не молитва это даже, а заклинание. Под гусли ее пели. Собрался в прокуратуру на них заявление подавать, да я его отговорила. Не будет толку.

– Верно отговорила, Елена, – похвалил святой отец. – Про что он писать собрался? Про то, что молятся соседи не по канону? Так ведь не при царском режиме, слава Богу, живем. Кладбище у них тоже, наверное, отдельное?

– На юге области где-то около Невеля. Но это по их словам. А раз дед Федор Ларин, царство ему небесное, видел, как ночью они возле островка нашего, который на излучине, большой мешок в воду бросали. А на следующий день узнали, что старейшина ихний Михалап помер. Об утопленниках, кстати, – вспомнила Алена, – на той неделе принесло из Ящеров одного с пробитой черепушкой. Сбежать, видно, от них пытался. Полицейские приезжали и сказали, что месяц он у них в уголовном розыске числился. А тут здрасте, выплыл целехонький, и рыбами не объеден.

Александр указал на место перед компьютером:

– Садись, голубушка, к брату Нектарию, он у нас за делопроизводство отвечает.

Алена послушно уселась. Еще с минуту директор фонда постоял за ее спиной, и направился в храм с тем же сосредоточенным выражением на лице. Названный Нектарий улыбнулся ей и показал мелкие редкие зубы, похожие на белые речные камешки. Голос у него был под стать росточку: почти детский, но с приятной хрипотцой:

– Паспортные данные понадобятся по вам и по деткам.

Алена полезла в сумку за прозрачной папочкой, в которую были сложены документы для собеса.

В притворе напротив «Верочкиного» офиса была открыта церковная лавка. Пока Нектарий переписывал, что нужно, с ее паспорта, и потом с детских свидетельств о рождении, Алена от нечего делать подглядывала за продавщицей. В косыночке, возраста непонятно какого, улыбается сама себе по-блажному. Она даже мысленно попеняла на начальника, который доверил эдакой дурочке работать с деньгами. Но когда одетая по-городскому старушка подошла подать две пометки за упокой, Алена забрала свои мысли обратно. Дурочка не только бойко отсчитала сдачу с красной пятисотенной, но и до кошелька не дала бабке ее донести: уговорила какую-то икону купить за триста рублей, если Алена расслышала правильно.

Тамара Петровна Давыдова стояла на четвереньках перед открытым трельяжем и листала фотоальбом в коричневом переплете с въевшейся пылью. С ее слов полицейские знали, что полжизни она отработала завучем в псковской школе, и перед тем, как уйти на пенсию, на несколько лет заняла пост директора. Ее сын Михаил Львович Давыдов пошел по стопам матери: до нынешней ночи, когда пропал без вести, преподавал математику в Тямшанской общеобразовательной школе №1 им. князя Александра Невского.

– Вот эта, я думаю, последняя, – она обратила к Сабанееву незаплаканное, привыкшее быть строгим лицо в очках с траурно-черной оправой и протянула групповой снимок.

Класс на фотографии – раза в два меньше, чем был у Ивана в завеличенской школе, всего человек пятнадцать. Классрук в коричневом пиджаке стоит не в середине, а чуть левее, между двух рослых девчонок с прическами, и с доброй, растерянной улыбкой глядит в объектив.

– А покрупнее нету?

– Только старые.

Сабанеев повертел фотографию в руках, раздумывая, возвращать ее или нет.

– Я на компьютере у себя посмотрю. На Новый год в школе фотографировались.

Лейтенант обернулся к дивану, где сидели двое мужчин похмельного вида. Обоим, как и пропавшему учителю, было чуть за сорок. Голос принадлежал тому из двоих, который был с лысиной, а сложением – пониже и покоренастей. Одет он был в огородные джинсы и футболку с застиранным принтом английской рок-группы из 70-х.

– Вы его последним видели?

– Я, – подтвердил он.

– В котором часу?

– Ночью, не помню точно. После того, как в актовом зале мероприятия закончились, мы уже взрослым составом собрались, чтобы День Победы отметить. Павел Петрович первым ушел. А мы с Михал Львовичем еще посидеть остались. Час был, может, два, когда разошлись. На мобильник не посмотрел.

– У жены его лучше спросите! Разве не видите, что он не помнит ничего?! – Мать пропавшего без вести поднялась на ноги и хлопнула дверцей трельяжа, на котором остался лежать раскрытый альбом. Сабанеев вытянул шею и разглядел под пустым местом на странице снимок форматом поменьше: тот же класс в темно-синей форме, но на пару-тройку лет младше: из мальчишек и девчонок не все достают Михаилу Львовичу до плеча.

– Какую вы должность занимаете в школе?

– Завуч, – не без гордости ответил коренастый в дырявой футболке. – Ну и географию с трудами веду. А Павел Петрович – психолог.

Психолог на диване рядом с ним был одет в мятый летний костюм в полоску. Особой приметой служил шрам, которые пересекал щеку и половину лба, и был оставлен, с большой вероятностью, лезвием топора.

– Конфликты у него были с кем-то из соседей или коллег? – Задал вопрос майор Копьев. Он не нашел свободного стула в комнате и устроился на узком деревянном подоконнике.

– Только с директором ругались иногда. Но она ни с кем поладить не может. Старческая деменция.

– Полная клиническая картина, – подтвердил психолог.

Копьев поднялся с подоконника и сделал шаг от окна. Тут же хозяйка бросилась задергивать шторы, хотя на улице и не думало смеркаться. Перед тем, как она щелкнула выключателем и люстра загорелась тоскливым желтым светом, комната на миг погрузилась в полумрак.

Кроме трельяжа с диваном, в помещении уместились еще два шкафа, письменный стол с телевизором и этажерка, из которой торчал сложенный рулоном полосатый матрас. Из-за чрезмерной меблировки комната, на самом деле стандартных хрущевских габаритов, казалась совсем крохотной.

– А вы про бомжа участковому рассказали? – На диване психолог обернулся к завучу в футболке.

– Про какого бомжа? – Тут же подал голос Копьев.

– Может, и не бомжа, не знаю. Приглашал меня выпить один. Ночью, с 1-е на 2-е мая было. Возле дома моего на улице Святой Ольги это было.

– Показать можете?

– Разумеется.

Педагоги встали с дивана. Полицейские вместе с матерью, которая пошла проводить их, последовали за ними в крохотную прихожую, где пятерым было не развернуться.

Когда в подъезде по лестнице они спустились на один пролет вниз, психолог со шрамом от топора начал свой монолог:

– Тамара Петровна считает, что это мы с Александром Николаевичем ее сына споили. Но мы не виноваты. Я не стал при матери говорить, но он и без нас выпивал. Бывало, и на работе. У Тамары Петровны доминирующий тип личности, а отец, к несчастью, рано умер. Отсюда проблемы у сына. С самого начала его семейной жизни у нее с невесткой начались проблемы в отношениях: Тамара Петровна не готова была делить его с другой женщиной. После того, как у Михаила Львовича родился сын, привычные воспитательные практики она стала использовать в отношении внука. Это усугубило разлад. Михаил Львович не мог возразить, мать для него оставалась авторитетом. Итог – развод. После размена они с Тамарой Петровной перебрались в Тямшу, а бывшая жена с сыном – в Москву. До города на автобусе на работу не наездишься, а машины не было, и купить не на что – после развода и так в долгах остался. Устроился на ставку здесь, в Тямше. В Пскове он был директором экономической гимназии, а тут – простой учитель математики. Школа обычная, среднеобразовательная, без уклонов. Снижение социального статуса повлекло снижение самооценки. Вдобавок кризис среднего возраста: тотальная смысловая девальвация, опустошенность – это обычный фон для развития алкогольной зависимости. Своего сына Михаил Львович видел не чаще, чем раз в год, и всю душу вкладывал в классное руководство. Только благодаря работе на плаву кое-как держался. Мать своими методами пыталась бороться с его алкоголизмом, но делала только хуже.