Читать книгу: «Река Великая», страница 3

– А что у него в Малых Удах осталось? Теща померла, Анька в городе.

– Не в том дело, – сказал Власий.

– Летом комаров, небось!..

– Ни одного! Семь верст исходил преподобный Тарасий по лесу, чтобы место для обители выбрать. Воздух лесной. Птички Божии поют. Рядом озерцо.

– А в озере рыба есть?

– Не проверяли. Зато скажу, что родник в это озерцо впадает благодатный. Каждое утро, только проснемся, всей братией к нему напиться спешим. В городе такой водицы нет.

– При чем тут город? Будто я в Псков когда собирался?

– А что, думаешь, Анька к тебе в Малые Уды воротится?

– Говорила, что согласна.

– Сегодня согласна, а завтра опять шлея под хвост попадет. Сам ты сколько раз на исповедях мне жаловался: то ей не так, се не эдак. Недаром сказано: баба как горшок, что ни влей – всё кипит.

– Не жалуете вы, батюшка, дамский пол, – усмехнулся Андрей.

– Упаси Господь! – Власий отрывисто перекрестился. – Истинно тебе говорю, сама по себе баба, отдельно взятая, ничуть мужика не хуже. Но только, ежель прилепится к тебе, жди горестей великих.

Андрей чокнулся со святым отцом, выпил и, вместо того чтобы закусить, сделал глубокую затяжку. Крышки он так и не нашел и стряхнул пепел в банку с рассолом, откуда перед этим отец Власий выловил последний огурец.

III. Март

Во времена рыбхоза промышленный холодильник им был не нужен. Выловленную рыбу каждый день возили в Псков на большой лодке с мотором, которую водил старый Святослав Родич, дед Святовита. У них же, Родичей, в подполе держали и пьяниц, а старинный ледник у реки общинники использовали под свои нужды.

Когда Союз стал разваливаться, о продажах пришлось думать самим. Разжились грузовичком, построили морозилку – плоское кирпичное здание с дверью в несколько слоев стали. Вертелись как могли. Что-то возили в Ленинград, который потом стал Санкт-Петербургом, что-то – в Прибалтику, немногое получалось сбывать псковскому общепиту. Нынче прав на лодку в селении ни у кого не было, да и саму лодку продали, разобрали старый причал, и от пристани осталось одно название.

Михалап Родич, сын Святослава и отец нынешнего старейшины Святовита, не хотел держать у себя в избе пленников. Старики на сходе согласились с тем, что это опасно, и нужно оборудовать отдельное помещение. В каждом доме тогда уже стоял холодильник, и старый общинный ледник переделали в темницу.

Спускались туда теперь через морозильную камеру, люк был в полу. Днем компрессора было не слыхать, но ночью он гудел на всю пристань. Из трубы под крышей капал конденсат, от которого снизу вверх росла толстая сосулька.

Стоян Славич прогулялся вдоль частокола, достал из тулупа часы на цепочке. Был шестой час утра. Он собрался вернуться в сторожку и еще подремать, но тут услышал с дороги шум автомобиля и пошел отворять ворота.

На пристань въехала белая «Газель». Через шум мотора он различил глухие удары по кузову изнутри. Богуслав заглушил двигатель и выбрался из кабины. Грохот теперь слышался громче.

– Буянит? – спросил Стоян.

– Проснулся, как Полены проехали.

– Пойду будить Святовита, – обреченно вздохнул стражник.

Улица шла под уклоном вниз, а фонари, как водится, погасили еще с вечера. По пути к избе Родичей он так лихо поскользнулся, что только чудом не переломал старые кости. Когда старик постучался в калитку, Кощей поднял лай и разбудил Невзоровых собак. Нескоро с крыльца, зевая, спустился Святовит Родич.

Когда вдвоем они дошли до пристани, он оставил Стояна запирать ворота, а сам пошел в амбар и вернулся назад с оружием. Себе Святовит взял старинный кистень, а сыну вручил шест в сажень длиной с рогаткой на конце, острия которой были заточены и обожжены для крепости.

Старший Родич подошел к «Газели» и прислушался к тишине из кузова. Пьяница то ли заснул, то ли почуял недоброе и затаился.

– Где подобрал?

– В Шабанах, перед мостом, – ответил Богуслав.

– Я, молодой, до рассвета, бывало, пол-области объезжу. А тебе лишь бы схватить первого, кто под руку попался, да домой поскорей! – Заругался старейшина на сына. – Как с Юркой этим проклятым!

– Он мне сам, считай, под колеса вывалился. Еле в машину запихал.

В кузове раздались тяжелые шаги. Святовит махнул рукой на сына, чтобы тот замолчал, и приложил ухо к белому железу.

– Говорил тебе переростков не возить?!

– Думаешь, бать, они по району на выбор разложены, как овощи в магазине на прилавке?! Попробуй и такого найди! Зато теперь до июня запас есть!

– До какого июня! Тот, что с Пиявина, сколько ни съест, всё обратно выходит, мне и сразу-то не понравилось, что он желтый такой. Второй тоже вялый: боюсь, месяца не протянет.

Вместе с Родичами у двери фургона стоит старый Славич. Глава общины жестом приказывает ему отойти и дергает вниз шпингалет.

– Выходи! – Приказ сопровождает грозный удар рукояткой кистеня по железу.

Подождав с минуту, молодой Богуслав свободной рукой тянется к ручке.

– Куда?! Сам пусть вылезает! Стоян, холодильник включи!

Старик послушно полез в кабину. К гулу морозильной камеры на дворе прибавился шум рефрижератора. Сын с рогаткой встал с другой стороны двери, напротив от отца.

Без предупреждения дверь распахнулась с железным грохотом. Святовит взмахнул кистенем. Шипастая булава просвистела в воздухе в полувершке от уха пьяницы.

Второй возможности у старейшины не было. От удара пудовым кулаком в лицо он валится навзничь на слежавшийся снег.

Младший Родич успел распороть обожженным штырем куртку врагу, но теперь не понимает, как оказался на земле, и почему оружие лежит в двух шагах от него. Он тянет руку к рогатке и не может дотянуться. Пальцы силача стиснули горло.

Придавленный тушей весом раза в полтора большим, чем его собственный, молодой Родич как рыба разевает рот на снегу. Старый Стоян суетится по двору. Заметив примерзший камень, пытается оторвать его ото льда.

Богуслав не видел, как отец ударил пьяницу, и только почувствовал толчок, который передался ему от тела сверху. Пальцы на шее обмякли.

У старшего Родича из разбитого носа сочилась юшка. Младший с трудом поднялся на ноги и с размаху пнул тяжелым ботинком бесчувственное тело.

– Вконец сдурел?!

Он во второй раз занес ногу, но не успел ударить. Отец двинул ему под ребра с такой силой, что Богуслав едва устоял на утоптанном скользком снегу.

Стояну Славичу подумалось, что сын сейчас бросится на Святовита с кулаками, но тот лишь с ненавистью посмотрел на отца и отвернулся.

– Ну что ты, Божик, не со зла он. Пьяницы тоже жить хотят, – примиряюще забормотал старый Славич.

Богуслав гневно обернулся к нему:

– Чуть не удавил, винопийца!

Только сейчас старик опомнился и выбросил камень, который ему удалось все-таки отковырять от земли.

Поверженный исполин хрипел под ногами и распространял хмельную вонь. По низкому, как у обезьяны, лбу стекала черная в свете фонаря струйка крови.

Втроем тело перевернули на живот. На снегу под головой пьяницы осталось кровавое пятно. Старейшина достал из кармана шубы веревку и разрезал ее рыбацким ножом. Вдвоем с сыном они связали сначала кисти, а потом лодыжки пленнику, поднатужились и подняли тело в воздух. Стоян Славич побежал вперед отпирать холодильную камеру.

– Шкарин Алексей Викторович в ночь с 8-го на 9-е покупал у вас спиртное?

– Какое спиртное?

– Обыкновенное.

– Самогон что ли, не пойму?

– Бодягу вашу, Оксана Петровна! – Потеряла терпение молоденькая палкинская участковая.

Девушка сидела вместе с двумя опера́ми на диване в комнате перед изящным столиком из черного стекла. Напротив в кресле устроилась в халате белокурая, с приятной полнотой хозяйка дома, Оксана Петровна Корчмарь 1978 г. р.

– Что за бодягу? Самогон гоню, это да. Для себя. Не скрываю. Законом давно уже не запрещено.

– Может, надзорные органы из Пскова на ваш алкомаркет пригласить посмотреть? – Копьев демонстративно принюхался. – Статья 171, ч. 3. Незаконное производство спиртосодержащей продукции. До трех лет.

– В том месяце ОБЭП приезжал, нарушений не нашли. Полковник Ильмень, знаете, может, такого? – Озвучив фамилию начальника областного ОБЭП, она с вызовом уставилась на лысого майора. – Прошлой зимой, когда Юляшка Котова пропала, что же вы не посадили Шкарина своего? Теперь ищи ветра в поле!

– Без тела ничего не предъявишь.

– А когда нашли ее…

– Она всю зиму под снегом пролежала, экспертизу было не на чем проводить, – к удивлению Ивана Сабанеева, майор Копьев вдруг перешел на доверительный тон. – По уликам – ноль, только на чистуху расчет был. Но на допросе он не раскололся.

– Так допрашивали, значит!

– В следующий раз вас пригласим, – вставила с издевкой участковая.

Лейтенант Иван Сабанеев перед выездом успел коротко изучить дело годичной давности. Восемнадцатилетняя Юля Котова в прошлом феврале вышла вечером из дому в Шабанах и не вернулась. Тело, а вернее то, что осталось от него, обнаружили только в апреле. Причиной смерти экспертиза назвала перелом шейных позвонков и зафиксировала, кроме этого, многочисленные переломы конечностей, ребер, костей таза.

Шкарин имел за плечами десять лет строгача за изнасилование и убийство с аналогичным почерком. Преступление он совершил в Пскове, где вел бродяжнический образ жизни. Отпущенный на условно-досрочное, убийца вернулся в родные Шабаны, и здесь коротал дни в пьянстве вместе с матерью-алкоголичкой. Когда нашлось тело Юли Котовой, Шкарина увезли в городской СИЗО, чтобы после недели допросов отпустить ни с чем.

Для того чтобы установить за ним административный надзор, внятных юридических оснований не было, но судья пошла на уступки. За год без малого Шкарин ни разу не нарушил режима, и оставшийся срок уже подходил к концу. Когда в положенный день он не явился отметиться в райцентр Палкино, участковая сама поехала к нему в деревню. Дверь избы открыла пьяная мать и заявила, что не видела сына уже три дня. Тогда к делу подключился областной угрозыск.

Полицейские опросили ближайших соседей и втроем направились к Оксане Петровне, которая, по словам участковой, снабжала алкоголем всю Новоуситовскую волость. Начинала с домашнего самогона, но уже давно ей привозили бодягу в канистрах.

Ламинат, натяжные потолки, стеклопакеты, мебель из натуральной кожи и паровое отопление вместо печи – судя по обстановке в неказистом при взгляде с улицы домике, розничная торговля шла неплохо. Хозяйка глядела в экран метрового телевизора, где беззвучно двигали губами участники идиотского политического ток-шоу в дневном повторе. Троица полицейских на диване напротив нее терпеливо молчала.

– Приходил он. Часа в три ночи, – заговорила она наконец. – Поллитровку взял в долг. Всегда в долг берет. Как освободился, так ни разу, ей Богу, денег от него видала. Да такому и дать спокойней. Особенно, как Юльку нашли. Двое ребят вон, – она обернулась на дверь, из-за которой были слышны детские голоса, – не обеднею я с этой пол-литры.

– Он был пьяный?

– Еле на ногах держался. 8 марта, видать, с матерью отмечал. Говорят, что он с ней… Да слухи, может. – Копьев испытующе поглядел на нее, но переспрашивать не стал. – Окошко в заборе закрыла за ним, и, уже когда на крыльцо поднялась, машину услышала, – продолжала женщина. – Остановилась на дороге, постояла минуты две, не больше, тронулась. Я поняла, что за ним приезжали.

– Что за машина?

– Фургон. Белый.

– А марка?

– Я не разбираюсь, да из-за забора не разглядишь. Темно к тому же было, – хозяйка поправила халат на пышной груди и бросила взгляд на пустой столик, в стекле которого отражался телеэкран. – Чаю, может быть?

– Спасибо, мы спешим.

– Можно и покрепче что, – осмелела самогонщица.

Майор ответил ей ледяной миной.

В прихожей на шелковый матово-синий халат Оксана Петровна накинула зимнюю куртку. Вместе с ней полицейские вышли на двор, огороженный забором из профнастила, в котором рядом с калиткой специально для покупателей было вырезано окошко со шпингалетом.

Дом ее стоял ближним к мосту через реку Великую, которая здесь была раза в полтора у́же, чем в Пскове. За мостом раскинулось до самого горизонта снежное поле, где прошлой весной в неглубокой яме нашли останки невинно убиенной Юляшки Котовой.

Корчмарь повела их в противоположную сторону, от моста к деревне, и остановилась там, где заканчивался ее темно-красный забор.

– Вот здесь машина остановилась, напротив братской могилы.

От места на дороге, куда указывала женщина, Сабанеев перевел взгляд на небольшой памятник на обочине. Памятник был современного вида. От тех, что ставили на кладбищах, его отличали только три бледно-розовые звездочки треугольником на траурном мраморе. На старом весеннем снегу перед ним ярко алели две искусственные гвоздики.

– В последние годы существенно выросла помощь семьям с детьми со стороны государства. Этого недостаточно?

– Пособия на детей у нас до сих пор мизерные, а маткапитал платят не дальше, чем за второго ребенка. Начиная с третьего, уповать приходится только на себя и на помощь добрых людей. Многодетные семьи, даже полные, часто обречены на нищенское существование. И это в Пскове. Что уж говорить про село?

– Вы сказали «даже полная»? 

– Среди наших подопечных немало матерей-одиночек. Есть и такие, у кого мужья находятся в местах заключения и не могут обеспечивать семейство.

По экрану побежали помехи. Алена Семенова поднялась с дивана поправить антенну, но, чем больше она крутила телескопические рожки, тем сильнее рябило.

– Паш!

Сын отложил телефон и поплелся к телеку.

В городе у Семеновых был свой телевизор: с плоским экраном, современной корейской марки. Забрали его, когда они не могли больше платить за рассрочку. Три месяца оставалось. Но разве им докажешь что? Юрка, дурак, отношения выяснять полез. Так они полицию вызвали. Скандал на весь подъезд был.

Старинный телевизор советских лет в деревянном корпусе достался им в наследство от покойной Алениной матери. Он принимал на комнатную антенну две программы, да и те, что называется, со снегом. После федеральных новостей, которые Алена старалась не пропускать, показали псковские. За ними включили местную передачу. Гостем студии с сине-золотой панорамой Псковского кремля на заднике был отец Александр, глава православного фонда «Верочка», который он вместе с каким-то архиереем учредил для помощи детям из малообеспеченных семей.

– Нуждающиеся нуждаются во всём. На финансовые пожертвования мы покупаем одежду для детей, канцтовары в школу, бытовую технику, и, конечно, продукты питания. На руки фонд денег не дает. Это для нас строгая заповедь, если так можно выразиться.

– Опасаетесь нецелевого использования?

– Истинно так. 

– А вопрос с постоянным помещением по-прежнему открыт?

– Еще летом мы писали в городскую администрацию. Чиновники предложили два варианта, но они оба нас не устраивают по расположению. С благословения епархии офис фонда временно размещен в храме равноапостольной княгини Ольги Российской. 

Лица ведущей и отца Александра исчезают с экрана. Появляется притвор храма, где напротив церковной лавки стоит стол с компьютером. Из-за компьютера с приветливой улыбкой выглядывает крохотный человечек в монашеской рясе. Его представляют как Нектария, инока Мирожского монастыря. В фонде «Верочка» он трудится на добровольных началах: ведет документы, развозит по деревням посылки вместе с отцом Александром, в офисе принимает помощь от жертвователей.

На плакате слева над его головой мальчуган, миленький как куколка, тянется к плюшевому медвежонку, которого дарит ему некто в белых одеждах. Видны только руки дарителя в белых рукавах, а сам он прячется за краем плаката, где небесно-голубой фон переходит в сияюще-белый, и белые рукава как бы растворяются в нем.

Камера наезжает на слоган церковнославянскими буквами. Будьте щедры, как Господь ваш щедр… Обычным шрифтом помельче под слоганом указаны реквизиты для богоугодных пожертвований. Ящик для наличных висит на стене напротив.

– Наверное, заявок на помощь в «Верочку» поступает немало. Не могли бы вы рассказать нашим зрителям, по каким критериям происходит отбор?

– Первым делом мы выезжаем к людям и знакомимся лично. Беседуем со священником, если семейство воцерковленное. Иногда с соседями. Транспорта, надо признаться, у нас тоже нет. Выручает личный автомобиль и помощь волонтеров.

– А взрослым «Верочка» не помогает?

– Видит Бог, мы хотим помочь каждому, но ресурсы фонда не безграничны.

Во втором сюжете показали мать-одиночку пяти детей, беременную шестым. Жизнь семьи, говорила она, кардинально изменилась после того, как Господь ее свел с отцом Александром. Не врала, это точно. Ремонт и мебель в деревенском доме, где у ней брали интервью, были богаче, чем у Алены, а дети – все в новом.

Пашка поднял глаза от смартфона:

– Группу их «ВКонтакте» открыл. Шмотки на раздачах нормальные попадаются,

– Бабушка в гробу перевернется, если мы побираться начнем!

– Там и бренды есть. «Пума».

– Тебе самому в школе не стыдно будет?

– За «Пуму»? – Удивился сын.

– «Авито» лучше погляди. Ничего не пишут?

– Глядел. Глухо.

В январе Алена дала ему задание разместить объявление про коз. По цене судили долго. Пашка уговаривал поставить повыше: авось найдется какой дурень. Она послушалась, и зря: пока ждали ответа, сенник опустел. Теперь, если цену не скинуть, то на корм занимать придется. А у кого брать? Машка Парамонова не даст: дочку в университет готовит, да и три тыщи Алена с начала года ей так и не отдала. Прилуцкие, может быть, не откажут, но у них с отдачей строже, чем в банке, еще и проценты заплатишь. Упущенная выгода, могли бы деньги на вкладе держать – так Надька ей объясняла.

За окном смеркалось. Двойняшки в одинаковых китайских комбинезончиках, из которых вырастут не сегодня-завтра, возились в рыхлом сером снегу на дворе. Алена высунулась в форточку:

– Вов! Алис!

Дети дружно задрали головы.

– Домой дуйте! Синие уже оба!

Она пошла к печи подложить дров, потом вернулась на диван и снова уставилась в экран с рябью, где уже появилось крупным планом лицо красивого актера, игравшего Григория Мелехова. Только из-за него глядела она сериал «Тихий Дон» во второй раз. На другом канале шел футбол, который теперь, когда Юрка пропал, Алена не могла смотреть без слез, хотя и при Юрке-то, надо сказать, не любила.

Он, конечно, сам разбаловал Златку: то шоколада с города привезет, то заграничных цукатов. Это в его детстве магазинных сластей в селении не водилось: ребятня мед ела, да еще старухи лепили конфеты из тли. Молодежь морщится, но не зря и муравьи тлю доят, и пчелы молочко тлиное вместе с нектаром для меда своего собирают. И сладенько, и сытно, и, главное что, никакой химии.

– Дай шоколадку!

– Откуда я тебе ее возьму?!

– Я в сундуке видела! – Злата с вызовом глядела в лицо Святовиту, на котором после недавней ночной стычки с пьяницей выделялся нос, распухший и синий, как спелая слива.

– Пока уху не съешь, не будет шоколада.

– Не хочу уху!

С притворно грозным видом Святовит занес кулак:

– Ешь!

– Не буду!

Он двинул кулаком по столу и случайно задел и отправил на пол миску с ухой. Спасибо, не на штаны!

Девочка прыснула со смеху. Любава, которая до сих пор с улыбкой наблюдала за ссорой, поспешила на кухню, неся перед собой беременный живот.

– Как придет в следующий раз отец Власий, отдам тебя ему! Пусть пьяницы разносолами тебя потчуют! Хочешь с пьяницами жить?

Любава с тряпкой и тазом полезла под стол. Старейшина, чтоб не мешать ей, подобрал ноги под скамью. Злата продолжала смеяться:

– Хочу!

– Вот и пойдешь. А мамка твоя, заместо тебя, нам мальца родит. Глядишь, не такой нехочуха будет.

Время шло. Любава не вылезала. Святовит, кряхтя, нагнулся под стол:

– Что ты там возишься?

Любава, стоявшая на коленях в полумраке, сама не могла разобраться, что происходит. Несколько раз она выжала тряпку в таз, но лужа вокруг нее только росла. Юбка насквозь промокла.

Следом за мужем вниз свесилась Умила и сразу всё поняла:

– Воды отошли!

Вдвоем они забрались под стол, подняли под руки и отвели к семейной кровати роженицу, которая норовила провалиться в обморок. Сын Богуслав молча закончил есть и пошел растапливать баню.

Святовит дождался, когда пройдут первые схватки, принес валенки из сеней и напялил их на выставленные с постели ноги Любавы.

– Одна-то доведешь ее? – Беспокоился он. – Может, мне одеться?

– Сиди, сами управимся!

Перед выходом Любава обернулась и вымученно улыбнулась ему.

Общинная баня, к которой держат путь женщины, стоит на дальнем краю села, у реки. Дрова успели прогореть, дыма не видать и, только приглядевшись, можно заметить, что над каменной трубой еще парит, словно нечистый дух, тонкая черная дымка. Умила оставляет ее у подножья крыльца держаться за перила, а сама поднимается к двери, вставляет ключ в скважину и всем весом вдавливает его в русский замок.

Внутри она первой раздевается и помогает Любаве стащить через голову платье. Из предбанника две обнаженные женщины заходят в г-образное помещение, где вдоль стен двумя ярусами тянутся полки. Печь в углу сложена без раствора из речного известняка. Свет дают такие же, как в избе Родичей, точечные светильники в потолке.

Роженица в дальнем, женском закуте улеглась на полок и согнула ноги в коленях. Воздух в парилке горячий и душный. Во рту – горечь. Она шарит пальцами по скользкому дереву, пока к губам не подносят кружку со студеной водой из колодца.

Над Любавой появляется лицо повитухи с острым подбородком и хищным носом крючком. Потемневшие от влаги каштановые волосы прилипли к шее. Маленькая грудь поднимается при каждом быстром вздохе:

– Вот так дыши, помнишь?

Она дышит, как приказывает Умила. Из жара Любаву бросает в озноб, а из озноба – в жар. Опять начинаются схватки.

– Тужься!

Новорожденному младенцу Умила отсекает пуповину одним точным взмахом ножа. Мать силится приподнять тело и хотя бы одним глазком взглянуть на дитя, но повитуха уже с головой замотала его в полотенце, расшитое квадратами и ромбами.

С ребенком в обнимку и ножом в руке она исчезла из виду. Плач стал тише. Ребенок как будто засыпал, и потом заснул.

Свет уже не слепил Любаве глаза. Дышать стало легче. С потолка роженица перевела взгляд на окно, потом на застеленную Богуславову кровать. Она попыталась, но не смогла вспомнить, как оказалась в избе. Время шло к обеду, но в доме стояла тишина. Даже Златки было не слыхать. Она стояла за столом и сжимала в руке нож – но не обычный кухонный, а древний, с ручкой из обожженной древесины и треугольным лезвием, которым Умила только что при ней орудовала в бане. Хлеб лежал на столе. Она отрезала и сложила на тарелку несколько ломтей к обеду, и вдруг с отвращением заметила, как что-то копошится в хлебной мякоти. Ужель черви? Ее затошнило.

Из буханки вывалилось существо с палец толщиной, и она поняла, что ошиблась. Это был человек, а точней, его часть. Половинка крохотного мужичка в драной деревенской фуфайке ползла на руках по столешнице и подтягивала за собой брюшко, за которым тянулись розовые внутренности.

Второй был одет в такую же рвань, и ноги у него были отсечены ножом по колено. Он вывалился из буханки на стол, вскочил на свои обрубки и побежал к краю, оставляя за собой на дереве пунктир кровяных точек и оглашая воздух писклявыми матерными воплями.

Мякоть на разрезе стала бурой от крови. Всё новые и новые человечки появлялись из надрезанной буханки и расползались по сторонам.

Вдруг за спиной раздался глас, похожий на трубный рев:

– Любава!

Пальцы у девушки разжались, нож бесшумно скользнул на пол.

– Любава! – Повторил голос.

Она обернулась и замерла с приоткрытым ртом. Дверь была распахнута настежь, снаружи в избу лился яркий белый свет. На пороге в сияющем ореоле стоял прекрасный и статный юноша с парой белоснежных крыл за спиной. Сам он тоже был одет во всё белое.

– Любава! – Благозвучно проревел в третий раз ангел.

В груди у Любавы всколыхнулось незнакомое и возвышенное чувство. Она постояла еще немного, набираясь решимости, и, набравшись ею, шагнула к свету.