Читать книгу: «Тревожные видения. Роман», страница 2
3
Да, он боялся смерти: слыша её дыхание, мог дотронуться до неё, хотя никакая сила не заставила бы его приблизиться к мертвенному савану, укрывшему место её белого танца. Он осторожно выглянул из-за угла дома: его перекошенное испугом лицо было похоже на сгнившую от старости деревянную маску древнего африканского племени, нижняя челюсть дрожала, из носа текли сопли, он взмок от напряжения нервов и мускулов, его трусило. Но пот быстро остывал, превращаясь в вязкий налёт жира на коже. Впрочем, грязное тело не волновало его сейчас – ничто не могло помешать созерцанию пляшущей костлявой с косой. Острая боль пронзила промежность – отдалился он в мыслях от дел приземлённых: надо же, забыл, что отливал. Опустил глаза – увидеть высунутый из открытой ширинки член, пульсировавший в пальцах: капелька мочи, не стряхнутая с него, примёрзла микроскопической сосулькой к побелевшей головке. Так можно и до омертвения тканей доиграться. Ослабив давление пальцев, спрятал переохладившееся хозяйство в брюки. Единственный вопрос тревожил: что же случилось? И пустота вместо точных и внятных ответов. Что? Разглядев в темноте неподвижное тело, лежащее в сугробе, пустил свежую струю, горячую и короткую, в штаны, но не обратил внимания на жиденький ручеёк, прокатившийся по левой ноге. Мысленно перекрестился без молитвы – знал из церковного только про распятие и возможное спасение в минуты смертельной опасности. Молнию на брюках заклинило. Выругавшись, рванул повторно, но удача скорчила противную гримасу: пришлось бросить мотню открытой. Побежал, как никогда быстро – до рези в лёгких, но закончились силы и остановился посреди пустой улицы. Дышал глубоко – холодом.
4
Каково надуться мыльным пузырём, когда чувства распирают, стремясь вырваться за пределы сознания, а его ограниченная тупостью широта не позволяет им разгуляться вволю? Болезненное состояние, даже если эмоции несут положительный заряд, и вдвойне болезненное – с переполненной противоречивыми чувствами душой. Сомнения терзали Юлю – убила ли она или он сам лишил себя жизни? – чёртовы вилы. Без внятного ответа она могла впасть в истерику. И никого не было рядом, кому хотелось довериться, кто мог облегчить её страдания.
Увидев подмигнувшую ей бордовым неоном вывеску бара, Юля замерла. «Мареновая роза». Неужели в городе существует заведение с таким названием? А если она шлялась сейчас не по родному Б-ску, а плутала в лабиринте призрачной сумеречной зоны, где белое черно и розово? Она робко открыла скрипучую дверь. За одним из столиков сидела девушка с бокалом рубинового вина и тонкой сигаретой, которую сжимала средним и указательным пальцами. В облаке сизого дыма она была похожа на роковую проститутку из дешёвого фильма ужасов. Она не сразу увидела Юлю, а когда заметила, оторвала бокал от губ и в упор уставилась на неожиданную гостью. Кончик её сигареты слегка подрагивал. Больше – никого. Странное местечко.
– Заходи, дорогая, Алла сейчас подойдет… – сказала с улыбкой леди-призрак. – Выбежала поссать.
Юля подсела к ней и, сняв куртку, небрежно бросила её на соседний стул. Пришло время расслабиться – вкусить добрую порцию почти домашнего тепла. Если бы не похмелье…
– Есть ещё люди, которым не спится этой ночью, – сказала девушка, стряхнув пепел с сигареты на салфетку. – Хочешь составить мне компанию? – Осталось без ответа.
Совсем не ощущалось, что она пьяна, наверное, умела себя сдерживать – такая сила воли не могла не вызвать уважения. А с другой стороны, зауважать первую встречную, не заглянув ей в душу, просто глупо: Юля ещё не совсем оторвалась от реальности, чтобы пренебрежительно плеваться осторожностью. Где-то хлопнула дверь и вскоре явилась к ним барменша Алла. Ничего личного испытывать к ней Юля не хотела, поэтому и запоминать не стала: передаточные звенья между порциями алкоголя и желудком всего лишь выполняют свою работу и без претензий растворяются в вечности, где нет места чувствам. Попросила двойную порцию мартини с лимоном. Алла оказалась не слишком расторопна. Отхлебнув из конического бокала, Юля в прекрасном настроении откинулась на спинку стула: нет ничего приятнее, чем выпивать в тепле, когда за окном сходит с ума природа.
– У тебя имя-то есть? – спросила она после секундной паузы, не особо надеясь услышать правдивый ответ.
– Катя… Поговори со мной, а то я умираю от скуки. Или ты не хочешь?
– Хочу.
– У тебя вся рука в крови. – Просто и точно, без лишней мишуры.
Некстати вспомнился плохой человек из ночи. Юля опустила глаза – посмотреть: пальцы и тыльная сторона ладони как у маляра, грязное пятно на рукаве куртке. В детском смущении убрала руку под стол.
– Порезалась, – сказала она.
– Бывает, – равнодушно заметила Катя или сделала вид, что её совсем не волнует человеческая кровь, вылившаяся из тела. – На холоде боль притупляется. Так и сдохнуть можно незаметно.
На том и замолчали. Глотнув вина, Катя закурила новую сигарету. Если будет столько дымить, скорее умрёт от рака, чем от кровотечения на морозе. Юля повертела пальцами ещё не пустой бокал – пить вдруг расхотелось. Разрывая в клочья ставшую тягостной тишину, в «Мареновую розу» ворвался с матами толстый коротышка. Он сильно размахивал руками и вертел головой, как умалишённый.
– Шампанского мне! – с порога запустил поддатый толстячок.
Оставив Юлю в компании с бокало мартини, Катя бросилась к этому подобию мужчины, больного словесным поносом. Его пропитое достоинство показалась ей привлекательнее непринуждённой беседы с окровавленной незнакомкой. Чего не хотела Юля, того не получила. Катя же не позволила потенциальному улову выпить лишнего, всучив ему вместо желанного игристого вина стакан с бурлящей минералкой. Он не заметил подмены. Они ушли из бара через несколько минут её настойчивых уговоров.
– Где у вас туалет? – спросила Юля у взгрустнувшей Аллы.
Барменша небрежно махнула рукой в сторону неприметной двери, обтянутой коричневым дерматином. В тесной кабинке Юля не без удовольствия справила малую нужду. В мусорной корзине поверх окровавленных прокладок лежал использованный презерватив. Переборов накатившую тошноту, она подошла к умывальнику. С руки кровь смылась легко, а с курткой пришлось повозиться. В мутном зеркале отразился взгляд побитой собаки: чёрные круги под глазами, жёлтая кожа, грязные волосы – опустившаяся девочка. Она умылась ржавой водой. Больше нечего делать в «Мареновой розе».
Снова нырнув в холодную ночь, Юля подставила лицо жестокому ветру. Она быстро трезвела – уже могла думать без натуги и замечать в окружающей обстановке то, что раздражало: свет фонарей и механический рык автомобилей. Стыдоба-то какая! А с выпивкой – завязать. Такси, пронзительно взвизгнув, остановилось в пяти метрах от неё, но Юля даже не замедлила шаг. Таксист посигналил дважды. Безрезультатно – она не хотела в эту машину.
Опустив стекло, он заорал во всю глотку, словно Юля страдала глухотой:
– Могу подбросить! Даже к чёрту! Если деньги есть. По лицу вижу, имеешь, хоть ты и похмельная. А бродить по городу в твоём состоянии в такой час не советую.
Юлю не тронула его речь – послать подальше, – но деньги у неё действительно водились, а желание и дальше шататься в леденящей тьме напрочь отсутствовало. Она приняла предложение. Назвала адрес, поехали… домой… понеслись. Нудно гудела печка, под зеркалом заднего вида болтался на тоненькой верёвочке серый кролик в подобранных не по размеру сланцах и майке, трещала помехами старенькая магнитола, изрыгая звуки радио. Таксист не представился, как и Юля, потому что не было необходимости, он не расспрашивал её о работе и личной жизни, молодец, зато много рассказывал о себе. Она слушала урывками, когда ей хотелось, а в остальное время размышляла: в голову лезли мохнатые мысли об отце, у него своя жизнь, они отгородились друг от друга стеной после смерти мамы.
– Смотреть не мог ей в глаза целую неделю! Потом оттаяли оба. И ничего не изменилось. Как было до того досадного вечера, так и осталось. Без обид, в тайне. Не дурой оказалась. Страшно становится, когда задумываешься о том, что было бы, останься я тогда у неё на ночь.
– Я тут завалила одного придурка, – промямлила Юля.
Не полегчало, да и не могло, камень так и остался висеть на шее. Одна лишь мысль заслонила собой все остальные, раздавшись пышным телом: какая же я дура! Водитель замолчал, скользнув взглядом по зеркалу. Поверил? Нет. Усмехнулся.
Опять заговорил:
– Придурков нужно мочить. От них все беды. В правительстве тоже одни идиоты сидят и ни черта не смыслят в жизни! Говорят о бедных стариках, а у самих морды трескаются от жира. Да они никогда не знали настоящего голода! Мне… – Так продолжалось до самого её дома.
Юля остановилась перед обшарпанной подъездной дверью пятиэтажки. Вспомнилось: когда-то блевала на неё после первой в жизни серьёзной попойки. Достаточно времени прошло с тех пор. Дверь исписана маркером: матерные слова и едва понятные иероглифы – знаки улицы, примитивные рисунки и невообразимые переплетения разноцветных линий. Юля с трепетом дотронулась до отполированной до блеска латунной ручки. В подъезде было тихо как никогда и очень темно. Вернулась домой, но стоило ли возвращаться? Ерунда. Любой человек имеет право на собственную среду обитания: на жилище, даже если оно пусто, как выпитая до дна бутылка. Лестница уносилась ввысь. Обычного размера ступеньки показались Юле высоченными, а потому неприступными. Ноги, налившись свинцом, прилипли к бетонному полу. Она пошла всё же, касаясь ногами каждой из ступенек, чего не делала даже в самые худшие времена своей жизни. И вот – у цели. Ключ легко провалился в замочную скважину, дверь открылась. Юля шагнула в темноту.
– Наконец-то… – оторвался от тишины хрипловатый мужской голос, добрый и сильный.
Юля не ожидала услышать его сейчас – голос отца: чей угодно, только не его. Он сидел в её кресле, закинув ногу на ногу, его пронзительный взгляд сверлил, но – без зла: устал человек – дела их фирмы уверенно ползли в гору, а единственная дочь катилась вниз, что не казалось ему правильным. Кашлянув пару раз, закурил. Пепельница была переполнена кривыми окурками его сигарет, в квартире висела табачная вонь.
– Ты в порядке? – спросил он, хотя прекрасно видел, что Юля пришла без посторонней помощи.
Не ответив, она легла на диван.
– Давно ждёшь? – спросила.
– Давненько.
Они редко разговаривали о серьёзном. Даже когда мама умерла, он не изменился – лишь больше замкнулся и закрыл за собой дверь, хлопнув ею перед носом дочери. Жизнь понеслась по колее.
– Ты что делаешь, доча? – повысил он голос. – Бухать завязывай! На работу забила, дома – бардак. Что с тобой? Проблемы?
Она попробовала вспомнить, когда ещё его волновали её проблемы – не получилось.
Спокойно ответила:
– Ты слишком резок.
– Извини, я просто хочу разобраться с тобой, но не могу… Хватит уже жить в трауре. Три года – достаточный срок для успокоения. – Он сделал паузу. – Прости. Возможно, я чего-то не понимаю.
– Да, тебе не понять. – Она показала ему спину, перевернувшись на другой бок. – Я сама разберусь с собой.
– Когда? Твоя работа катится к чёрту!
– Тебя только это и волнует.
– Не только. Вообще не волнует. Меня ты беспокоишь. Не хочу, чтобы ты сдохла в канаве от передозировки.
– Я не колюсь!
– Плевать! Брось это! Сразу полегчает.
Он ей надоел – от его лечения легче не станет. Он видел только её плоть, которая должна без остановки заколачивать монеты, большего ему не дано.
– Зачем ты пришёл?
– Зачем? – удивился он. – Хочу вытащить тебя из помойки.
– Мне нравится жить на помойке. Я выберусь, если захочу.
– Ты невыносима.
– Ты знаешь, где дверь. До свидания.
– Не груби мне! Я уйду сейчас, но так этого не оставлю. Ты мне нужна.
– Ты заблуждаешься.
Он ушёл, но Юля не расстроилась: в последнее время отец вызывал у неё отвращение, такое же, как очень жирная пища или тёплая водка. Пара глотков холодной ох не помешала бы. Нужно забыться. Как тут завяжешь? Легко ли отказаться от состояния души, в котором чувствуешь себя спокойной, от места на её пустынных задворках, где день как счастливый день, а ночь ласкова и тиха? Можно только рыгнуть там от сытости и снова опуститься с головой в омут – перестать пить. Юля откупорила свежую бутылку. Водка была тёплой. Только одну рюмку… Знать свою норму… С томатным соком…
5
Бригада Саши Николаева возвращалась в Б-ск после трёхдневной командировки: колёса микроавтобуса с жадностью пожирали обледенелый асфальт, домой хотелось безумно, но Лёха старался не превышать скорость, боясь слететь со скользкой трассы в белое поле со спящими по обочинам дороги замёрзшими деревьями. Бескрайние поля, укрытые снежным одеялом, сливались на горизонте с небом, затянутым тяжёлыми тучами. Усыпляющая белизна лишь изредка разрывалась чёрными пятнами-нарывами безлиственных посадок да мечущимся меж деревьев вороньём. Холодящая бездна успокаивала. Затянуть бы что-нибудь от сердца! И губы начали повторять за Кругом его стихи. Добавив громкости магнитоле, Саша закрыл глаза и откинулся на жёсткий подголовник. Приятное урчание мотора, передаваясь телу через цепочку автомобильных механизмов, наполняло его спокойствием.
Виталик толкнул его локтем:
– Хочешь пивка? – и протянул только что открытую бутылку.
Сделав пару жадных глотков, Саша вернул пиво. Закурили. И задохнулись густым дымом: пришлось опустить стекло, чтобы разбавить табачную вонь колючим воздухом, который ворвался в кабину с воем и опустошил открытую пепельницу. Их попытался обогнать синий «фольксваген». Лёха пошалил немного: не пропускал его поначалу, нагло заняв середину дороги, но потом уступил, прижавшись к обочине. Иномарка быстро скрылась из вида, а довольный Лёха улыбнулся.
– Идиот и дорога – понятия несовместимые, – сказал он. – Голову же свернёт.
– А мы? – спросил Саша. – Такие же…
Лёха с презрением покосился на него: не любил он критики в свой адрес.
– Почему это? – спросил Виталик, только чтобы поддержать разговор.
Саша хихикнул:
– Ночные люди.
– И почему именно ночные? – удивился Виталик.
– Да потому: когда светло, мы вкалываем, как проклятые. И все нами довольны: любят нас, не уставая повторять, какие мы отличные парни, и постоянно спрашивают себя, почему же их сыновья не такие? В общем, уважуха нам. Но – внимание! – сгущаются сумерки. И что мы видим? В нас вскипает чернота! Мы уже забыли о молотках и стамесках и схватились за бутылки с водкой. Сочные женские тела нам подавай! Без остатка отдаёмся страсти и хохочем над ничтожеством маленьких человечков, орём на них, а мелкота всё равно не понимает нашего языка! Мы служим темноте, потому что она даёт нам силы и власть над миром.
– Заметь, не только нам, – продолжил Виталик. – По улицам бродят миллионы… ночных.
– И каждый из них думает, что он единственный и неповторимый, – закончил Саша.
– Бред сумасшедших, – поставил точку Лёха.
Минут через пятнадцать доехали до слетевшего с дороги «фольксвагена». Он утонул носом в сугробе, не долетев до дерева жалкого метра. Водитель ходил возле машины, пошатываясь: голова – в тисках рук, с губ – проклятья чьей-то матери. На обочине стоял грязный самосвал с досками. Камазист осторожно, боясь оступиться, спускался с насыпи к месту аварии. Лёха притормозил немного, но, увидев, что пострадавшему не нужна помощь, поехал дальше.
– И такие правят дорогой, – заметил он, непонятно кого имея в виду, лихача или камазиста.
Из-за пригорка появились железобетонные корпуса заводских цехов, огороженные высокими заборами. Промзона всегда нагоняла тоску на тех приезжих из других городов, кто не знал, какие виды открываются за её серой безысходностью. Оставив позади вечно горящую свалку, нырнули под железнодорожный мост и покатились с холма в город.
6
Они шли в гаражи: сжатые в кулаки пальцы грели в карманах джинсов, а головы без шапок подставляли жестокому ветру. Торопились – подгоняла их пурга. У одного за пазухой грелась бутылка дешёвой водки, другой тащил хлеб и палку варёной колбасы, третьему доверили единственный апельсин. Тот, что с водкой, вдруг упал, но так и не высунул рук из карманов. Друзья подняли его с холодной земли и поставили на ноги. Пошли тише. Гаражи утопали в темноте, но в некоторых из них грелись мужики – пили вдали от своих женщин. Подошли к Лёхиному. Виталькин, более приспособленный для глубокого расслабления, обычно оставлял в себе надолго, пока хватало сил отдыхать, а у Друздя – распили бутылку в два прихода и разбежались. Лёха приоткрыл металлическую дверь, боясь напустить внутрь холода, и три скрюченные морозом фигуры быстро проскользнули в образовавшуюся щель. Включили свет. Распрямить плечи в блаженстве и скинуть куртки сразу не получилось. Забрались греться в старенький «москвич».
Виталик обдал окоченевшие руки горячим дыханием и спросил:
– Может, печку включим?
– Рехнулся? – возмутился рассудительный Лёха. – Угорим к чёртовой матери!
– Дверь откроем – ветер выдует…
Выбравшись из «москвича», Саша раскрыл на всю ширь гаражные ворота, а на улице стоял не жаркий июнь: кто увидит, покрутит пальцем у виска. В замке зажигания болтались ключи, Лёха всегда оставлял их там. Запустили двигатель. И в одноразовые стаканчики полилась водка. Запах у неё был мерзкий – химический. Виталик поломал руками колбасу и разорвал на части апельсин.
– Тост, – сказал Саша, подняв стакан. – За дружбу до конца.
Жуткой получилась здравица, ведь конец – это смерть, а дружить до последнего – сдохнуть в один день и отнюдь не от старости. Но другого говорить не хотелось, да и не поняли Лёха с Виталиком его неожиданной глубинной мысли, потому что возражать не стали. Выпили и откинулись на спинки ещё холодных сидений: водка неприятно обожгла внутренности.
Урчал двигатель.
Саша потянул носом воздух:
– Воняет.
– Сейчас выветрится, – поспешил ответить Виталик.
– Надо вырубить движок, угорим ведь, – прогундосил Лёха.
А так не хотелось покидать уже хорошо прогревшийся автомобиль – тела налились слабостью.
Саша показал всем пустой стакан. Лёха взялся за бутылку. Забулькала горькая. И щёлкнуло в головах. Уронив стаканы с недопитой водкой – потекла она по брюкам на сиденья и коврики, – обмякли трое, унеслись в беспамятство. Их засосало тишиной. Только двигатель по-прежнему молотил, да печка гудела.
7
Боль в глазницах… Внутри автомобиля… Почему? Чья это машина? Сколько нужно выпить, что бы так паршиво себя чувствовать? Не меньше литра, наверное… Память совсем отшибло – не помнил, что пил столько, забыл, с кем пил.
– Не… пойду… никуда… не… – неслось с улицы невнятное мычание.
Саша применил приём, всегда помогавший ему вернуться в строй: сильно ударил себя кулаком по голове. Не помогло в этот раз – сжимавшие мозг тиски давили, не останавливаясь.
– Что за дрянь? – пробурчал он.
Он выставил свинцовые ноги из машины – они упёрлись в мягкое.
– Что за дрянь? – повторил брезгливо.
Когда масса под ногами шевельнулась, Саша в ужасе одёрнул их. Высунул голову – посмотреть, но внезапно накатилась тошнота. Он блеванул на живое, так и не успев его толком разглядеть. Упал на спину. Мягкое застонало. Саша выбрался из «москвича» через противоположную дверь, и, свалившись в слабости на пыльный пол, пополз к воротам.
– Не пойду… никуда…
Рассматривая трещины на цементном полу и царапая их ногтями, Саша медленно приближался к выходу – пальцы ныли от боли и кровоточили, разодранные колени жгло, – а он упорно полз к кислороду. И, вырвавшись из гаража-гробницы, упал лицом в снег… Загребал ладонями большие его комки и хватал их горячими губами. Приподнялся на локтях. Реанимация воспоминаний далось тяжело: разлили водку, хотели выпить. Больше памяти не существовало. Но ведь не пили они столько! Тогда откуда дикое похмелье? Строго придерживаясь линии жизни, иногда падаешь в пропасть, которую видишь: прыгаешь в бездну, не останавливаясь на её краю, чтобы осмыслить сделанный последний шаг, а доходишь до истины уже в падении, захлёбываясь видом быстро приближающейся земли, различая на её поверхности травинки – игрушки ветра. Бездействием друзьям не помочь. Вскочив на ноги, Саша оглянулся: Виталик упирался головой в стену гаража.
– Не пойду… никуда… – бубнил он, наверное, пуская слюни, потому что его до идиотизма однообразный монолог сопровождался хлюпающими звуками.
Как мерзок он.
– Заткнись, дебил! – крикнул Саша и швырнул в него горсть щебёнки, которую поднял с дороги вместе со снегом.
Камни не долетели до Виталика, но всё же заставили его замолчать.
– Где Лёха? – спросил Саша и вырвал светлую мысль из пасти безумия: их друг остался внутри, задыхался и… уходил, а так не положено умирать настоящим пацанам.
Бросившись в гараж, он быстро нашёл мягкотелого Лёху и вытащил на улицу. Стоя перед ним на коленях, натёр ему щёки снегом. Тот закашлялся и через пару секунд открыл глаза. Вот теперь можно, поставив точку, закончить сумасшедший день на мажорной ноте. Саша ещё раз вернулся в гараж, чтобы выключить двигатель и закрыть ворота. Виталик ходил, шатаясь и матерясь. Лёха громко икал, лёжа на щебёнке.
