Читать книгу: «Костер и Саламандра. Книга 1», страница 3

Я жила в башне, просыпалась – и видела морской простор. Если каждое утро, с раннего детства, ты видишь море и небо – не получится из тебя благонамеренной барышни. Всё время будет тянуть туда… в невозможную даль, где солнечный свет сливается в небесном мареве с мерцающей водой. Бабушка так и говорила: не заглядывайся, не мечтай. Нехорошо.

А отец и не ждал, что я вырасту благонамеренной.

– Они предательницы, порядочные женщины, – говорил он. – Твоя мамаша, цветик, была и порядочная, и красавица, а предала нас с тобой. Моего рода испугалась, твоей ладошки… Сбежала с каким-то… да и пусть её… Ты у нас, цветик, порядочной не будешь, да и красоту твою только умный рассмотрит. Ты хорошей будешь. Честной, как море: коль шторм – так не прикидывается штилем.

Бабушка втайне от отца пыталась научить меня быть порядочной, только ей не удавалось. И корсет меня душил, и сидеть взаперти я не любила – лазала по окрестным скалам, как мальчишка, собирала ракушки, запекала мидий в костре… няне было меня не остановить, присматривал за мной дворецкий отца, давно списанный на берег боцман, который умел делать руками абсолютно всё.

Кроме тех чудес, которые выходили у отца и у меня.

Отец был великолепный скульптор и механик… нет, не так. Отец был такой механик, что немного некромант. У него была искорка Дара, этой искорки хватало на некоторую потусторонность, иномирность кукол, которых он делал. Был у отца крохотный профессиональный секретик, да…

И я играла бронзовыми и фарфоровыми детальками с самого раннего детства. И косточками. Отец знал, как одухотворят и какой притягательной сделают куклу несколько тоненьких косточек, заклиненных внутри бронзовых трубок механизма. Неощутимой капли Дара хватало отцу, чтобы он начинал таинственно мерцать в кукольных глазах. В полумраке эти заводные дивы казались потрясающе живыми… Мы были совсем не богаты, клочок земли, вечно сданный в аренду, почти не приносил дохода, но если отец продавал куклу – мы целый год жили без всякой нужды, а в иные годы ему случалось продать несколько шедевров.

К отцу приезжали важные и чудовищно богатые господа из столицы и даже из-за границы – смотреть на кукол. Я не любила гостей: мне говорили «не забудь про муфту, цветик», но я любила смотреть, как они встречаются с куклами отца в первый раз.

Не у всех куклы вызывали восторг, хотя многих восхищали до экстаза, чуть не до слёз. Некоторые приходили в ужас. Одна нервная дама сказала: «Боже, они смотрят словно из загробного мира!» – и сбежала, но её спутник заплатил за автоматон, изображающий девочку за прописями, целое состояние. Именно потому, что глаза куклы смотрели словно из загробного мира. Многим хотелось себе этот восторг, этот ужас.

Тем более что куклы-то безопасны.

Просто фарфоровое и бронзовое тельце – и очень сложный механизм наподобие часового. Система шестерён, рычажков и пружин придавала автоматону самые достоверные и точные движения. Юная дама, играющая на клавесине: она умела играть четыре пьесы. Паж, сдающий карты. Грустная художница, рисующая тушью райских птичек: она могла нарисовать трёх разных птиц. Флейтистка в старинном матросском костюме: звук флейты имитировал крохотный механический орган…

Отец любил показывать их при свете свечей. В дрожащем полумраке они казались совсем живыми.

Я люблю кукол и люблю механику. Я начала лепить лет в пять… и лет в пять удивила и немного, кажется, напугала отца. Играла с черепом чайки, скрепила его кусочками проволоки – он щёлкал клювом, ловил мой палец, я хохотала… Я почти не помню, как это у меня получилось. Дар прорезался сам собой – уже много позднее я поняла, что со мной такое. В самом начале Дар был моей игрушкой – такой же, как ракушки и косточки чаек.

А о некоторых тайнах нашей семейной библиотеки мне рассказал не отец. У меня был более квалифицированный наставник: я училась у настоящего и достаточно сильного некроманта. Только у мёртвого.

Валор меня немножко напугал. Всё-таки я была ещё мала, а он был очень колоритен. Призраки меня не смущали. Призраки казались мне естественными, как прибой и скалы: я видела их всегда, порой пыталась заговорить, они были обычной частью моего мира. А вот когда в штормовую ночь в своей башне я увидела мокрый раздутый труп, подпирающий дверной косяк, глазеющий на меня бледными огнями из запавших глазниц, – это было необычно. Даже удивительно. Призрачные трупы, даже очень неприятные на вид, не пугали меня, скорее, вызывали сострадание, но Валор был слишком телесным для призрака: с его волос и остатков старинного костюма капала морская вода, оставляя лужицы на полу.

Думаю, другой ребёнок перепугался бы насмерть. Но я в свои семь лет привыкла доверять Дару, а Дар отозвался на эту тварь каким-то парным, нежным теплом. Дар мне сказал: это существо из смерти или из Сумерек, вдобавок оно не хочет ничего дурного. Тут же мне стало его жалко и очень любопытно.

Я подошла, присела самым светским образом и сказала, как подобает благовоспитанной юной леди: «Добрый вечер, мессир. Кто вы?» – и он представился, когда отсмеялся. Я совершенно успокоилась, когда он начал хохотать: злые смеются редко и иначе.

Валор погиб недалеко от нашего имения: лет сто назад, в бурную ночь, корабль, на котором он возвращался домой с Чёрного Юга, разбился о скалы. Волны вышвырнули тело Валора на отмель в паре миль от нашего дома – и оно там долго лежало, пока его не съели крабы и чайки, а то, что осталось, не превратилось в ил и морскую воду. Будь Валор простым моряком или путешественником – его дух в конце концов всё же отправился бы к престолу Божию, но он был некромант, проклятый, грешник, никто не позаботился ни о его теле, ни о его душе. Бедолага остался между мирами в виде довольно странного создания.

Больше, чем призрак. Что-то в нём было от вампира, но и настоящего сумеречного посвящения он не прошёл. Поэтому он был вечно голоден, ему было маятно, беспокойно и тоскливо, пути выше и ниже мира сего никак не открывались, а власть в посмертии он, мертвец, практически утратил. Соваться к вампирам в таком виде Валор не посмел, простецы приходили в ужас и не слушали его просьб. Дойдя до отчаяния, он даже попытался поговорить со святым наставником, денег за заупокойную службу пообещал, – но наставник оказался трусом и дураком, не рискнул забрать деньги мертвеца и не отпел, сочтя, что Валор слишком грешен.

Меня старый некромант воспринял как последнюю надежду.

– Деточка, – сказал он, – вы талантливы. Из вас вырастет дивная владычица смерти. Я научу вас всему, чему вы сможете научиться, и потом вы упокоите меня, как доброго друга и учителя, идёт?

Конечно, я согласилась. Единственное, что мне не понравилось, – его просьба дать капельку крови. Я была маленькая жадина, а прокалывать булавкой ладонь казалось больно… Как смешно сейчас это вспоминать! Но Валор был любезен, терпелив – и после первой же капли стал выглядеть гораздо импозантнее. Потом я поняла, что боль – необходимая часть моей жизни, а некоторое количество крови мне придётся жертвовать. Смирилась. Мне понадобился месяц, чтобы привести Валора в порядок: уже никто не узнал бы в нём приморский ночной кошмар, он стал похож на мокрого вампира, оставлял пугавшие деда и бабушку влажные следы на ступеньках лестницы – но это было последнее и неустранимое неудобство.

Валор возился со мной, как нянька. Научил меня читать трактаты, которые хранились в нашей библиотеке, и я очень много узнала о собственной родословной. Научил поднимать трупы мелких зверьков и птиц – потому что кладбище располагалось далековато от нашего дома. Увлёкшись, рассказал ужасную историю Церла: как проклятый государь, когда враги отравили его жену, привязал её душу к мёртвому телу – и менял тела периодически, убивая для этого дочерей этих самых врагов. Кажется, я была слишком мала, чтобы по-настоящему ужаснуться: дети легко воспринимают самые чудовищные вещи. Мне стало любопытно, и в Узлах Душ, записках Церла, я нашла подробную инструкцию – она мне довольно скоро пригодилась.

Мой отец не знал, что по ночам я болтаю с Валором: Дар отца был не настолько силён, чтобы по-настоящему чувствовать всё, связанное со смертью. Мой отец вообще маловато знал обо мне. Разве что доверял больше, чем взрослые обычно доверяют детям, и не без оснований считал, что когда-нибудь я создам ещё более прекрасную куклу, чем он сам: мастерство кукольника так близко к некромантии, что у меня и впрямь получалось хорошо. Ещё отец знал о моей беде.

Мне очень хотелось собаку. Настоящую живую собаку. Несколько раз наши слуги приносили щенков, но собаки не хотели жить в нашем доме, беспокоились и выли. Собаки не выносят близости смерти. Каждый раз, когда собаку приходилось отдать, я плакала горькими слезами, а отец пытался меня утешить: ну что ты, цветик, собачки глупые, им не объяснишь…

Я знала, что он не прав… но что я могла сказать! Валор говорил: «Деточка, смиритесь: живые зверюшки, как и живые людишки, панически боятся смерти и не терпят тех, кто ею отмечен». Я пыталась смириться.

И вот однажды осенью, возвращаясь домой довольно поздним вечером после приятнейшей прогулки с Валором, я услышала в канаве около нашего сада тоненький собачий плач. Плакал и визжал тощий и грязный щенок, который прижался ко мне всем тельцем и дал внести себя в дом. Потом он жадно жрал сырое мясо у меня из рук, хлебал молоко – и устроился спать у меня на коленях.

Так у меня прижилась Тяпа, единственная собака, которая любила меня всей душой.

* * *

Моё весёлое и счастливое детство кончилось, когда в нашем доме поселилась моя тётка с детьми. Все живые взрослые тогда твердили в один голос, что мне будет веселее и не так одиноко, – но оказался прав мой мёртвый наставник. Валор сразу сказал: «Деточка, мы с вами прощаемся с приятной и спокойной жизнью». Как в воду глядел.

Тётка Амалия, сестра моего отца, вышла замуж за очень богатого буржуа, владельца чугунолитейного завода и каких-то приисков в горах. Дедушка был отчаянно против, считал, что это мезальянс, неприличие, продажа благородства за деньги и всё такое, бабушка была в восторге, отец пожал плечами и сказал, что не ему решать, но все, в общем, считали, что тётка сделала выгодную партию. Потом мы не слышали о ней много лет, потому что она считала ниже достоинства общаться с нищей роднёй.

И вдруг, когда мне шёл уже пятнадцатый год, она написала отчаянное письмо, в котором просила приюта, несчастная вдова с двумя детьми, всё такое. Как гром среди ясного неба.

Её жирненький котик с миллионным состоянием умер от удара. А его нотариус сообщил, что все свои заводы и копи котик завещал своему младшему братцу, который был при нём управляющим и компаньоном и знал, что делать со всей этой махиной. Кусок состояния котик завещал кафешантанной певичке, которая в последние годы с ним спала, и вообще там, оказывается, была страстная страсть. А Амалия с детьми получила доходный дом плюс какие-то гроши, чтобы первое время не окочуриться с голоду.

Вдобавок она узнала, что её обожаемый котик считал её бесполезной дрыгалкой, которая только и может, что тратить трудовые деньги, и которая сама сына толком не воспитала и ему не дала. В сущности, он был прав: Амалия воспитывала из сына светского льва, от труда он шарахался, как от навозной кучи, собственного папашу недолюбливал. Но ни Амалии, ни моему кузену, ни кузине, конечно, и в голову не могло прийти, что из-за этого их могут выгнать на мороз.

Ладно-ладно, не совсем на мороз. В сущности, они могли жить вполне безбедно, хоть и не богато. Но это как-то не получилось. Деньги – определённо штуковина Тех Сил: они имеют обыкновение неожиданно заканчиваться. И через год после смерти котика Амалия обнаружила, что она в долгу как в шелку, а дом выставляют на торги, чтобы тот долг погасить.

Вот тут-то она и вспомнила о своих родителях и моём отце. Когда пришло её письмо, бабушка рыдала, дедушка ругался матросскими словами, а по отцу было заметно, что видеть Амалию он совершенно не хочет. Но отец промолчал – и напрасно: быть может, к нему бы прислушались.

А может, и нет. Как бы ни было, Амалию с детьми мы приняли. И с тех пор наша жизнь полетела под откос.

Они приехали со своими вещичками, шляпными коробками, ещё каким-то барахлом, одетые по картинке, но тряпьё уже не новое, и все трое с ходу показались мне ужасно противными. Тётка была так зашнурована, что грудь у неё поднялась под самый нос, кузина посмотрела на меня как на дохлую мышь, кузен сально заулыбался – я свистнула Тяпку и ушла. И, уже уходя, услышала, как тётка сказала бабушке:

– Боже мой, мама, какая у Эльфрида некрасивая девочка! Её будет тяжело выдать замуж.

Такой у неё был план: выдать меня и кузину замуж за кого-нибудь, кто польстится на происхождение. Ну, происхождение у меня было безупречное, по прямой линии из бастардов самого Церла-Чернокнижника. У кузины – поплоше, но полегче для понимания. Так вот, нас – сбагрить замуж, а кузену чтоб отец оставил этот дом, куда он потом приведёт какую-нибудь девицу.

Этот план понравился бабушке, дедушке было, в общем, всё равно, отец колебался, а меня стошнило. Я не хотела замуж и уезжать – и вообще это мой дом, точка. Спорить со взрослыми было без толку, я жаловалась Валору, но он мне сказал очень цинично: «Вам в высшей степени не повезло родиться девочкой, деточка. Вам будут изо всех сил объяснять, что ваше тело принадлежит кому-то другому».

Будь Валор живым – я бы вышла замуж за него. Больше приличных кандидатов нигде не наблюдалось. Но, слава Творцу, меня не собирались сплавить вот прямо завтра же – и я решила наплевать на будущее и заниматься своими делами.

Только мне не дали.

Тётка, заручившись поддержкой бабушки, начала делать из меня даму. Наивная такая! Я была принципиально негодным материалом для дамы. Кузина начала меня изводить: я её просто бесила. Звала она меня, когда взрослые не слышали, исключительно Клешнёй. Наладить отношения оказалось нереально: она умела танцевать, петь романсы, знала все модные фасоны шляп и туфель, а я знала тайный язык астрологов и древний язык Прародины, на котором писались священные и некромантские трактаты, умела обжигать фарфор, резать дерево и отливать бронзу, собирать часовые и кукольные механизмы и поднимать трупы мелких зверьков. О чём мы могли разговаривать?

А кузен норовил зажимать меня в любом тёмном коридоре – и я дралась всем, что подворачивалось под руку. Он был здорово сильнее; я понимала, что долго это продолжаться не может.

И в одну прекрасную ночь этот гад припёрся ко мне в спальню. Я по-прежнему жила в башне, ночь была бурная, и он был уверен, что никто не услышит, если я решу орать.

Но всё вышло совершенно не так, как он ожидал. Во-первых, моя храбрая Тяпка, которая тоже их всех ненавидела, вцепилась ему пониже спины. Во-вторых, меня услышал Валор.

И пока я обнимала свою отважную и верную собаку, Валор прижимал кузена к стене мокрыми костлявыми руками и объяснял, надо думать, дыша гнилью и морской солью прямо ему в физиономию, что должно уважать леди. А если он, кузен, ещё раз сунется к леди, то его убогую тушку поделят крабы и чайки.

В этот момент я любила Валора всей душой. Я думала, кузен в жизни больше ко мне не сунется, потому что мой друг-некромант был положительно ужасен. Кузен выслушал его в полуобмороке и удалился, тоже оставляя мокрые следы.

И он таки перестал меня лапать. Но он меня возненавидел отчаянно – и теперь они ненавидели с кузиной вдвоём.

Это они убили Тяпу. Отравили крысиным ядом.

А я до сих пор удивляюсь, как ухитрилась не прикончить их сразу. Хотя… в ту ужасную ночь, когда моя единственная любимая собака тяжело отходила у меня на руках, я вообще ни о чём не могла думать, кроме неё. А потом поняла: сначала Тяпочка, отомстить я ещё успею.

Не будь я некроманткой, я бы рассталась с ней. Она поняла бы, что я не вижу, не слышу её, – и ушла бы в собачий рай. Но я видела! Я видела горестную Тяпину тень. Моя мёртвая собака никак не могла взять в толк, почему её гонит обожаемая хозяйка.

«Тяпка, уходи! Беги на свет, беги!» – а она сидит и скулит, бедное преданное сердце.

И я сломалась. Я не смогла прогнать её на лоно Господне.

Отца я тогда здорово напугала.

Он всё-таки думал, что я похороню свою четвероногую подругу. Он был с искрой Дара, да, и с чутьём, он любил меня и сочувствовал мне как мог, но он не понимал меня, отец. И не мог себе представить, что Тяпка сидит у моей ноги, а я её уговариваю: подожди немного, лапушка, я всё поправлю – и тогда буду тебя гладить, тогда будем играть и гулять, вот увидишь…

Он не мог смотреть, как я вывариваю Тяпин скелет и очищаю его от плоти. Кажется, отец решил, что у меня нет сердца. Ему было дико себе представить, что я хочу автоматон из Тяпиных костей, у него это не укладывалось в голове… Ему пришлось перешагнуть через себя, чтобы выполнить мою просьбу, но он выполнил, он исключительно нежно и хорошо её выполнил… а я приняла своё первое настоящее решение.

Валор-то понял меня отлично.

Он сам донёс собранный механический скелет Тяпки до берега моря, я шла рядом, а за мной бежала грустная Тяпина тень. Мы выбрали отличный момент: вода ушла с отливом, песок был мокрый и гладкий – и на этом песке я впервые рисовала пентаграмму для вызова Того…

И руку я разрезала щедро – мне было почти не больно. У меня нестерпимо болела душа от любви к своей собаке, ярости и тоски. Без единой капли страха.

– Вы уверены, деточка? – спросил Валор. – Это изрядно безрассудный поступок.

– Уверена, как пуля в стволе, – сказала я. – Наблюдайте и помогайте, мы не можем тут ошибиться.

– Вы не ошибётесь, деточка, – сказал Валор. – Вас ведёт Судьба. Но я, безусловно, буду рядом.

Он оказался совершенно прав.

Какая ночь была… мёртвый штиль лежал на море – и лунная дорожка мерцала мертвенной зеленью, а луна стояла круглая, в серых оспинах, похожая на старый выветренный череп. И Тот Самый медленно поднялся из песка, превращая его в кипящее раскалённое стекло; на рогах, на голове Того шипела, испаряясь, морская вода.

– Чего ты хочешь, маленькая тёмная леди? – прошуршал он, как прибой по ракушкам.

– Власти вязать мёртвое с живым священными Узлами, – сказала я, вздёрнув подбородок. Чувствовала, что говорить, как говорить; понимала, что говорю правильно. – Вязать через огонь преисподней, через свою кровь и жар Дара. Когда захочу – и когда понадобится.

Я не заучивала наизусть формулу Церла, но выдала её дословно, до вдоха.

– Что дашь за это? – спросил Тот, приподняв брови. Мне на миг стало смешно смотреть в его лицо из раскалённого железа.

– Свой будущий брак, – бросила я ему, как кость, ни секунды не колеблясь.

Сдался мне этот брак. Я не буду порядочной. Я буду хорошей. Я буду – море. Во мне – шторм.

– Заплачено, – прошелестел он и потянулся вперёд.

Я резанула руку глубже, а когда кровь с шипением испарилась с раскалённой брони, закрыла и запечатала портал. Песок сошёлся над рогами Того с лязгом, как стальные ворота, – и остатки пентаграммы слизнул прибой.

Мы рассчитали хорошо.

Я отошла на десять шагов и начала чертить Узлы.

– Отдохните, деточка, – предложил Валор за плечом, но я только отмахнулась.

У меня были сила и решимость довести работу до конца. Я лизала собственные порезы, чувствуя стальной солёный вкус проклятой крови, рисовала и пела, чувствуя, как меня ведёт, несёт Дар, смешанный с новой силой, – и свистнула Тяпочку в звезду между Узлами так, будто она была живая. Я видела, как её тень вошла в механическую игрушку, сделанную отцом, – и помогла ей встать на ножки. В этот-то миг меня и отпустило то, что вело.

Я сидела на мокром песке, обнимала, оглаживала, обнимала собачий скелет, рыдала и смеялась, а Тяпка тыкалась мне в лицо жёсткой костью бывшей морды и жалела сердечно, что не может меня вылизать. Но она была со мной, она была со мной, она была со мной!

Я обнимала, обнимала её, прижимала к себе и думала: я не отдам смерти тех, кого люблю. Я нашла мост, нашла путь, я – как Церл… я делаю страшное дело, но я, я тут хозяйка!

– Деточка, – ласково сказал Валор, – да вы же чокнутая.

А я только шмыгнула носом.

* * *

Я добрела до дома, до своей постели, еле волоча ноги. Упала на неё, не раздеваясь, и провалилась в чёрный сон, обняв Тяпку, привычно устроившуюся рядом со мной.

А разбудила меня моя собака. Моя милая, милая мёртвая собака.

Отец не подумал, что собакам нужно лаять, не вмонтировал в горло Тяпки маленький орган, который имитировал бы лай, – а я тоже не догадалась и не подсказала. И лизаться Тяпа теперь не могла – и потому тыкала меня носом и нежно прихватывала пастью. У неё остались слух и чутьё. И любовь.

И я вскочила, услыхав шаги на лестнице. Когда колотили в дверь, я уже пыталась как-то привести в порядок волосы. Дар полыхал во мне, как перед большой бедой.

– Карла! – тревожно позвал отец. – Нужно, чтобы ты спустилась в гостиную, цветик. Пришли жандармы и святой наставник, они хотят говорить с тобой.

Не приходили раньше. Я никому не мозолила глаза, а покупатели кукол и не думали стучать в жандармерию или Святой Орден. Дочь кукольника – некромантка… да подумаешь! Не танцевали же скелеты вокруг нашего дома! Я была тихая девочка с тенью Дара – так, наверное, обо мне думали те, кто был в курсе дела.

А теперь стукнули. Можно не ходить гадать, чтобы узнать, кто именно.

– Мне нужно одеться, – сказала я как можно спокойнее. – И причесаться. И я выйду.

Я оделась прилично – в смысле, в корсет и кринолин. Связанная и в клетке, девушка кажется безопасной. Шею закрыла платком до самого подбородка. Волосы запихала под чепчик.

И взяла муфту. Издали сходила за порядочную девицу, тем более что мне было страшно.

Тяпка хотела бежать со мной, но я кинула на кресло свой чулок и приказала:

– Охраняй, пока не вернусь.

Моя собака легла на чулок и свернулась. Я успокоилась. Она теперь без разрешения не встанет – вот и нечего чужим глазеть на мою Тяпочку. Обойдутся.

Но дверь я на всякий случай заперла. С некоторых пор я начала её всегда запирать.

Спустилась – а там отец, бабушка с дедушкой и тётка сидели с жандармскими офицерами, молодым парнем в штатском и наставником в лиловом шёлковом балахоне, явно каким-то чином в Ордене, не простым монашком. Жандармы пили наше вино, наставник делал вид, что постится, и сглатывал, когда его взгляд падал на бокалы.

Бабушка поджала губы и делала вид, что всё это для неё – неожиданная новость. Дедушка казался озабоченным, отец – усталым и убитым, а тётка так явственно радовалась, что даже толком скрыть это не могла. Так я и узнала, кто конкретно стукнул.

– Доброе утречко, – сказала я, подходя. – Батюшка, кто именно из этих господ хотел со мной разговаривать?

– Цветик, – сказал отец с очень явственной мукой в голосе, – вот этот господин – медик Ордена, он хотел бы освидетельствовать… твою ручку… а святой наставник желает убедиться, что ты… добронравная девица.

Я сдёрнула муфту с руки и сунула ладонь медику под нос, так что он отшатнулся.

– Да, – сказала я. – Клешня. За это меня полагается убить, святой наставник?

И этот дёрнулся. А старший из жандармов проблеял:

– Вообще-то, по закону некроманту полагается ошейник и заключение за осквернение могил, а костёр – за убийство…

– Ну так вот, – сказала я. – Я никого не убивала, могил не оскверняю. Позволите мне удалиться, прекрасные мессиры?

– Ульнарная димелия, – сказал медик, показав на мою руку. – Клеймо.

– Я забыла спросить у вас, можно ли мне с ним родиться, – сказала я.

– Нехорошо быть такой злюкой, Карла, – сказал дедушка.

– Нехорошо рассматривать порядочную девицу, как пойманную зверюшку, – огрызнулась я. – А если кому-то противно на меня смотреть, то я и не заставляю. Я не люблю чужих и не мозолю людям глаза.

– Она натравила демона на моего сына, – ляпнула тётка.

– Чушь и ложь, – сказала я. Мне было брезгливо до тошноты.

– Ваш сын жив? – спросил наставник. – Ну так девица права: если жив, то и впрямь это ложь.

– Она общается с мёртвыми, – сказала тётка.

– С крабами, – сказала я. – С мёртвыми крабами. И чайками. Чучела делаю. И что? Мессир офицер, это запрещено?

– Мессиры, – сказал отец, – моя девочка никому не делает зла. Она родилась с увечьем, но и только… ну да, она впрямь может двигать скелет чайки или сухого краба, но ведь это не грех…

– Вызывает мертвецов! – возразила тётка.

– Можно мне уйти? – спросила я. – Расспрашивайте тётю Амалию, она лучше меня знает, что я делаю. Она вам объяснит, как вызывают мертвецов или демонов, а мне нет до этого дела.

Но они меня ожидаемо не отпустили. И бабушка с дедушкой припомнили мне ночные отлучки и мокрые следы, дуэтом заявили, что я должна повиноваться, тётка истерила – и к отцу снова не прислушались. У моего отца никогда не хватало духа всерьёз спорить с дедушкой – и в этот раз не хватило. В итоге в кладовке для белья поп и медик рассматривали меня нагишом. Дар во мне стоял стеной огня, от ярости у меня горели щёки – но эти придурки на моё счастье решили, что это румянец девичьей стыдливости.

Прицепились к свежим порезам у меня на запястье. Как всегда бывает с такими ранами, они уже совсем затянулись, выглядели просто парой красных полосок – и я, не сморгнув, сказала, что разбила графин и порезалась стеклом. Они сомневались, но не сообразили, что ответить. Я смущала их – и даже, кажется, пугала. Они довольно неумело пытались сохранить лицо.

Вряд ли они когда-нибудь видели в нашей провинции настоящего некроманта, глупая деревенщина.

Но они нашли на моём плече родинку, проткнули её раскалённой иглой, убедились, что это тоже клеймо, потому что кровь не потекла. Заставляли меня читать молитвы – вероятно, ждали, что я рассыплюсь прахом. Велели трижды повторить молитву от приходящих в ночи – было три часа пополудни, что за беда читать её при свете дня! Я б и пять раз её прочла. Потом медик ушёл, а святоша приказал мне исповедаться. Я сказала, что очень грешна, потому что ужасно злюсь на тётку, на медика и на самого наставника и думаю о них отвратительные вещи. Нет, убить не хочу, но палкой избила бы. Потому что гнусно, гнусно, пользуясь своим положением, бесстыдно пялиться на беззащитную девицу, которой приказали остаться голой и прикрываться запретили.

– Мне кажется, это и есть похоть, – сказала я. – А мне она чужда. В чём грешна, в том каюсь, а теперь отпустите меня, мне противно здесь находиться.

Он даже, кажется, устыдился. Отпустил меня, я ушла к себе, строя планы чудовищной мести. Заперлась на ключ, села на постели с Тяпой в обнимку.

Я была – ужас. Сгусток Дара и жаркой злобы. Я чувствовала, что могу запеть те самые слова, которые в Трактате Межи выделены красным и обведены рамкой, – и смерть расплещется вокруг, как вода. Мне самой было жутко от бушующей внутри силы, поэтому я целовала Тяпку в костяной лоб и заставляла себя молчать. Пыталась уложить этот огонь.

Но я что-то сделала с собой в ту ночь. Мне почти хотелось выпустить пламя на волю.

Мешали какие-то ошмётки бабушкиного воспитания – и жалость к отцу.

И тут Тяпа рванулась из моих рук, чтобы лаять на дверь.

Она ещё не поняла, что больше никогда не сможет, бедняжка: прыгнула на пол, грозно припала на передние лапы… и всё. Вздрагивала от лая, который рвался из неё, – но ни звука не могла издать. А я показала ей «сидеть» и отперла.

А там кузен.

Я даже не успела ничего сказать. Он просто меня увидел. Наверное, лицо у меня было страшное, если на нём отражалось хоть что-то из чувств и мыслей. Он шарахнулся назад, идиот, не глядя.

Забыл, что на башне. Что за ним – крутая винтовая лестница.

Как он по ней летел! Кувырком!

Долетел до нижней площадки уже переломанный труп. И всё. Я никогда и никому не доказала, что в тот момент и не думала его убивать. Мне не поверил даже отец: на него давили все, а он был слишком мягким человеком, из тех, кого легко сломать давлением.

В тот момент вся моя прежняя жизнь навсегда закончилась.

* * *

Они меня заперли в маленьком флигеле, где была наша с отцом мастерская. С Тяпкой, потому что Тяпка от меня не отходила, а они все боялись её трогать. Они и меня боялись трогать – и вообще они так меня боялись, что дедушка притащил ружьё, из которого стрелял чаек, и проводил меня во флигель под прицелом.

Заперли меня и пошли решать, что со мной делать.

Отдать меня в руки, так сказать, правосудия – или сперва похоронить кузена, а потом уже звать жандармов и святош снова. Это мне сообщила кузина, крикнула в окно, не подходя близко. Что на меня как минимум наденут серебряный ошейник со Святым Словом и отправят расплетать старые корабельные канаты на пеньку – навсегда. Но не факт. Может, и сожгут. Я – убийца.

Тётка выла так, что я слышала из флигеля. Они там горевали и забыли принести мне еды. Я порадовалась, что Тяпке еды не надо, и огорчилась, что она, конечно, снова умрёт, если меня убьют.

За день Тяпа немножко освоилась, даже пыталась ловить мошку, щёлкала челюстями, не поймала, опечалилась, но ненадолго. Она радовалась, что осталась со мной, даже внутри этой игрушки из костей, шестерён и пружин, она ластилась ко мне – и её радость немного меня утешала.

Я сидела в мастерской, как в тюрьме, и думала, много ли нам осталось.

Оказалось, они отмерили совсем немного.

Когда спустились сумерки, я решила, что они пока оставили меня в покое. Я напилась из кувшина, в котором мы держали воду для глины, старательно выбросила из головы мысли о еде и устроила себе что-то вроде постели на старом диване. Даже успела задремать в обнимку с Тяпкой – но полыхнувший Дар разбудил нас раньше, чем вопли за окном.

До сих пор не пойму, кто это был.

Думаю, тётка наняла каких-то прощелыг в ближайшей деревне: их голоса были мне незнакомы. Они выбили камнями окна и зашвырнули в дыры три горящих факела – и вопили: «Гори, ведьма!» Я тут же подумала, что для того меня и заперли здесь. Ведь не докинуть же до окна башни – да и не нужно, чтобы сгорел дом. А так – всё решилось сразу.

Решётки на окнах флигеля были декоративные. Тоненькие. Но мне всё равно не хватило сил их выломать. У меня вспыхнули волосы, я почти задохнулась от дыма, я успела подумать, что вот мне и конец. Но тут меня облили водой, а решётка вылетела прочь. Валор как-то сумел прийти до полуночи. Он на руках вытащил нас с Тяпкой из огня. Страшное, должно быть, было зрелище – потому что убийцы удрали, когда сообразили, – но я мало видела прекраснее.

У приличных леди – приличные друзья. У меня – утопленник и мёртвая собака. Мы укрылись от злой ночи в гроте на берегу моря.

Я немного поплакала тогда, потому что было больно отрывать от себя детство, отца, дом, кукол и наивную веру в то, что всё может быть хорошо. Валор гладил меня по опалённым остаткам волос мокрой ладонью и говорил: «Не тратьте силы, деточка, они вам пригодятся». К полуночи я заставила себя успокоиться.