Читать книгу: «Господин осветитель. Сборник современных пьес в стихах и прозе», страница 3

Мария. За народ можно и посидеть! (Обхватывает его за шею.) Если бы хоть одному помогло, с радостью б всю жизнь сидела! А то – конец света на Руси, и всё тут. Стариков да детей обидели, больных да убогих…

Постоялец. В депутаты б тебе!

Мария. Смеёшься всё?.. Жалко всех, и своих, и чужих! Вот, ведь и обижают меня мои, а я б за них…

Постоялец. Вот-вот… Такую, только круглый дурак и не обидит. Да и тот, отойдёт у тебя под крылышком, обогреется, и, проворней самого умного, на твою же шею и вскарабкается!

Мария. Учи, учи меня, заступничек. Вот и мой меня так же учит. Только он уж и зубами поскрипывает! Правы вы оба, извела я и себя и вас своей нерешительностью…

Постоялец. Угу, «мучаю, вас, мучаю, ноги об вас вытираю…». Твой-то раньше сам об тебя вытирал, а теперь опомнился, пить бросил, по следу как собака рыщет…

Мария. Не надо так… Мы с ним раньше хорошо жили, пока всё это не началось.

Постоялец. У всех началось, а в одеялке по снегу ты одна сигала!

Мария. Я и теперь – туда-сюда, туда-сюда! Прямо, как солдат с полной выкладкой! Там – щи, тут – щи! Там – стирка, тут – постирушка… Замоталась совсем. И вы

тоже – всё терпите, терпите… Думаешь он ничего не знает? Знает, наверняка! Когда любишь, всегда знаешь. И хоть бы один, взял, да сам меня и бросил! Слабо, да?! Меня загнали, и сами оба на ладан дышите! (Со стоном оглядывается на икону в углу.) Не слушай меня, Господи, дура я!

Постоялец. Да тише, ты, тише… (Прижимает её к себе.) Всё! Не могу больше…

Сцена поворачивается.

Крыльцо Постояльца. На ступеньках курит Николай. На скамейке сидят, нахохлившись, Пётр и Настя.

Занавес.

Действие второе

Крыльцо Постояльца. Николай, Настя и Пётр – на скамейке.

Николай (детям). А что, если и вправду ей с ним лучше будет? Может, домой пойдём?

Настя. Нет уж! Я без мамки отсюда ни ногой! Надо её насовсем забрать! Она думает, мы не знаем, куда она бегает…

Пётр. Вчера с моей и ему майку стирала, и носки ещё.

Николай. Заездили мы её совсем…

Настя (Николаю). Это ты её тогда нагишом выгнал! А у меня, между прочим, скоро ребёнок будет…

Николай скрипит зубами.

Пётр. Мы, дураки, искать-то её только через неделю начали. Всё думали – куда она денется?! Кому она нужна?

Настя. А вот, нужна оказалась! Он ей кольцо с бриллиантом купил, аж за шесть

тысяч! Мне Женька из магазина сказала.

Николай. При чём тут шесть тысяч?.. Шли бы вы домой! Я тут сам разберусь. Прилипла она к нему! Сердцем прикипела! Мы ведь с ней – как?.. А он обогрел, в дом пустил… Он ведь тоже её семьёй стал! Попробуй-ка, по живому – разорви! Иди, Петя, иди, я тебе сказал! А то ещё напортачишь тут! И ты топай домой, беременная, я с тобой ещё разберусь!

Дети, нехотя, уходят. Николай входит в дом. Сцена поворачивается, показывая Марию и Постояльца.

Постоялец (Марии). Ты хоть за меня-то не бойся! Я с собой ничего не сделаю. Не будет на тебе греха, обещаю. Я ведь жизнь люблю! И такую. Всякую. Знаешь, как мне хреново было, когда ты, после бегства своего, по полгода пряталась?.. Потом хоть сниться начала. Ага, и вчера снилась. Проснулся весь мокрый от слёз, руку протянул, нету тебя! Всё время жду: засыпаю, ещё жду. Просыпаюсь, уже жду, даже во сне! Пять лет уж…

Мария. Юбилей. (Глубоко вздохнув, прикрывает глаза.)

Постоялец. Не вздыхай, даю тебе ещё месяц, до сентября, и – собирай чемодан! Или, не надо! Вот так, как есть, и оставайся, без ничего, в простыне! Не отпущу больше!

Мария. Да не мучай ты меня! Дал бы хоть немного оттаять, порадоваться… Думаешь легко день и ночь выбирать, кого из вас зарубить?!

Николай опять вскакивает и начинает быстро ходить вдоль шкафов туда-сюда.

Постоялец. Разве можно зарубить, кого любишь? (Взяв за подбородок, целует её в губы.)

Мария (упрямо тряхнув головой). Можно. Я всё время это делаю: то тебя, то его! Легче умереть… Иногда думаю: вот остаться бы совсем одной, взобраться на неприступную гору, а вокруг чтобы – ров, и крокодилы плавали! И чтобы никто-никто уже никогда ко мне со своей любовью не долез!

Постоялец. Тогда я крокодилом стану! Отращу себе крылышки и – шлёп, шлёп по воздуху…

Мария. И там достанешь?

Постоялец. Везде.

Мария (спрыгивает с кровати). Попробуй! (Бегает по комнате, делая прыжки и пируэты. Постоялец её догоняет. Они проносятся по коридору мимо прижавшегося к шкафу Николая, не замечая его. Целуются. Наконец, снова падают в кровать.)

Мария. Устала… И что вы со мной делаете? Умру как-нибудь, по дороге…

Постоялец. Это не мы, это – ты сама! Это доброта твоя тебя мучает! Патологическая, катастрофическая… Всех-то тебе жалко. Всем-то ты должна! (Легко отжавшись на руках, придавливает её всем весом.) Это, чтоб не улетела! (Заглядывает в глаза.) Ты вообще, умеешь говорить «нет»?

Мария. Вот сейчаси попробую! (Пытается выбраться из-под него.) Ох, и Агрессор ты! (Вдруг, вывернувшись, обхватывает его за шею и сама взбирается на него.) Ох, и дура я!

Постоялец. Наконец-то! Всю жизнь такой дуры дожидался, чтобы всю кровушку из меня повыпила, всю кровушку…

Николай опрометью выбегает вон. За окном обрушивается ливень. Сцена опять поворачивается. Николай уже – на скамейке, сидит, стиснув голову. К нему подходят Посланник и Посланница, переодетые бомжами.

Николай (со стоном). Это вы опять?.. Чего так вырядились-то? Вы же обещали…

Посланница (Николаю). Дай закурить. Что, тяжко?

Николай (даёт ей закурить). Не то слово!

Посланница (Николаю). Иди домой! Нечего тебе здесь стоять. Нехорошо это…

Посланник. Иди, домом займись! У женщины дом должен быть, прочный, тёплый надёжный! Тогда она в него и вернётся.

Николай. А как же он? (Кивает на дом Постояльца.)

Посланница. Он – постоялец. У него даже имени нет. Это, вроде, как и не было ничего… Так, – урок тебе!

Николай. Правда?

Посланник. Ему тоже был дан шанс.

Посланница. Иди, иди к своим и жди.

Николай. А сколько?

Посланник. Это, как у них там (Кивает на дом Постояльца.) получится. Может, – год, а, может, и час.

Поворот сцены.

Мария (откинувшись на подушку). Всё время не понимала, почему сердце к тебе волоком тащит, а ноги не идут? Бегу, было, от тебя, бегу, и всё – на месте! Вот только теперь поняла! Не вольна я в себе. Подчинилась тогда, сдалась, вот и не отпускают!

Постоялец. Ну ты даёшь, приехали… А любовь?

Мария. И любовь… Иногда, кажется, что бегу к тебе только потому, что за любовь твою великую, необычайную тебе должна!

Постоялец. Это ты врёшь! Ничего ты мне не должна. И вообще, никто никому ничего не должен! Если только детям да старикам своим. Тебе сколько лет, горе ты моё?

Мария. Да уже ого-го, с хвостиком.

Постоялец. А уважать себя так и не научилась?! Нельзя же каждому, кто «люблю» скажет, под ноги стелиться!

Мария. И тебе тоже?

Постоялец. И мне. Ох, и путаница ты…

Мария. Будешь путаницей… Ведь любовь это – чудо великое, её всю жизнь ждут, за неё смерть принимают! Как же я его или твою – пинками?! Жить не хочется…

Постоялец (лукаво). Совсем? (Глядя в потолок, будто невзначай, кладёт ей руку на живот.) Изголодался по тебе, как собака!

Мария. Ненасытный! Последние силёнки хочешь забрать? До дому ведь не дойду!

Постоялец. Ну, тогда хоть полежи рядом. (Набрасывает простынь ей на спину и поверх неё, замком, застёгивает кисти рук. В комнату заглядывает солнце.

Постоялец. Скорее бы ты решала: так или эдак! Не так уже много нам с тобой и осталось…

Мария. Ты опять? Ведь договорились же… Вот, не приду больше!

Постоялец. И не приходи. Сил никаких нет!

Мария. Ты же видишь, не уйти мне больше из дому! Хватит людей смешить! Вера Шахова, и та стрекозой обозвала, а раньше уважала, за советами прибегала.

Постоялец. А и, правда, ведь – стрекоза… Глаза – как блюдца! (Сажает её себе на колени, укутывает одеялом.)

Мария. А тебе не холодно?

Постоялец. Нет, мне только жарко бывает. Я вообще, если б можно было, голым бы ходил!

Мария. Дикий ты! (Гладит его по ёжику волос.)

Постоялец. Угу…

Мария. А мне всегда холодно. Я жару люблю! Только вот уже лет семь на море не была.

Постоялец. Подавай на развод, и поедем! Выкрутим на бетонку, и – ходу, ходу!

Мария. Нет… Я уже всё решила, когда восвояси вернулась. И ничего уже не изменить, даже любовью нашей. Крест на полпути не бросают. Отпустил бы ты меня, не сбивал! Может, и тебе пошлют кого-нибудь…

Постоялец. Ты, что несёшь?! (Опять закуривает.)

Мария. Молчи! Знаю! Сама всё с землёй сравняла, побежала за тобой, как собачонка бездомная. И ведь только собачонкой этой у тебя и была… Разве не так?

Постоялец (поперхнувшись дымом, закашливается.) Ну, ты даёшь…

Мария (встаёт, отходит к окну, водит рукой по стеклу). А вернулась на руины родненькие – такая боль, такая жалость, вина такая… Кинулась в ноженьки, прощенья у благоверного своего попросила. А он и не ругал, не ударил даже, обнял, плачет. Худой такой, одни косточки остались, и говорит: «Это твой дом, как и мой, – наш! И сколько б ты не уходила, я всегда буду здесь ждать тебя, покуда жив, всегда, слышишь?» В общем, вернулась я, а он над дверью уж крюк приспособил и верёвочку крепкую. Сама видела! Подумай, какой грех бы на мне был?! Не пережила б я этого…

Постоялец. Шантажист он у тебя! Слабые, они – все шантажисты. Уж если так испугалась, что ж ты прибежала ко мне в больницу, как угорелая, ведь целый год носа не показывала?

Мария. Не смогла я, прости, не смогла! Позвонили, говорят, – лежит один, еле живой, никто к нему не ходит, и тумбочка у него пустая.

Постоялец. Эх ты, тумбочка… (Ломает сигарету пополам и в два щелчка забрасывает её обломки в дальний угол.)

Мария. А глянула, как лежишь ты на бочку весь изрезанный, опять – сердце долой! Свой ведь, родненький!

Постоялец. Гляди-ка, и сердце у неё, оказывается, есть, «родненький»… Все у тебя родненькие! Чуть не подох тогда, после бегства твоего. Спина отвалилась, а в магазин сходить некому, и до воды не доползти. Три дня песок сахарный из мешка лизал, как знал, возле постели поставил.

Мария. А я и не почувствовала… Подходит и, всхлипнув, прислоняется к его плечу.)

Постоялец. Где уж тебе?! Быт семейный налаживала, очкастого своего жалела да обихаживала, не любишь ты меня!

Мария. Люблю…

Постоялец. А чего ж тогда?

Мария. Не знаю. Видно, так надо было. Подошла минуточка. Показалось мне, что придумал ты меня! Носишься со своей выдумкой, лелеешь её, а я, живая, с правдой ли, с дурью своей – будто в стороне! А ведь такое долго не живет. Разные мы совсем. Отпустил бы ты меня…

П о с т о я л е ц. Лети! Лежу вот – живой, тёплый… А ты всё – отпусти да отпусти! Отпущу, чем жить-то? Не я, сердце-зараза не отпускает! А я бы уж и рад, мука ты моя смертная! (Легко поднимает её над собой, целуя в нос, в уши, в глаза…)

Мария. И не вырваться. Синяки ведь будут!

Постоялец. Вот и хорошо! Пусть все знают – моё!

За окном темнеет.

Мария. Ой, который час? (Тянется за одеждой.)

Постоялец (Потерянно следя за её поспешными движениями, опять закуривает, но тут же гасит бычок в ладони.) Всё!

Мария. Ни минутки не осталось! (Будто оправдываясь, мимоходом чмокает его в нос.) Скоро мой с работы придёт… Не могу его обижать больше, не хочу, чтоб узнал! Как вернулась домой, он ведь опять на работу устроился, один за всех, еле живой, на завод ползает!

Постоялец. Жалко тебе его… А меня не жалко? Я так от тебя ребёночка хотел, тогда ещё, по зиме той…

Мария. Помню.

Постоялец. А давай, когда поженимся, в гости к нему ходить будем, или он к нам?

Мария. Вряд ли его потянет в гости к нам ходить. Он ведь тебя убить собирался!

Постоялец. Лучше б убил! Не любит он никого. И тебя не любит, и себя! Вот и дети у вас…

Мария. Не надо! Я их ни на кого не оставляла, всюду за собой таскала…

Постоялец. Вот и дотаскалась! Дома надо было сидеть, а не ножкой дрыгать! Пироги с картошкой печь! Дети – с картошкой любят.

Мария. Мои – с вареньем… И ведь послушными были у меня, как под скрепочкой…

Постоялец. Надо, чтобы не под скрепочкой, а – под сердцем!

Мария. Сколько же ещё надо сердца-то?

Постоялец. Сколько есть, столько и надо! Ничего, ещё одумаются. В настоящий возраст войдут, и одумаются.

Мария. Если живы останутся…

Постоялец. Останутся. Надо только верить и ждать.

Мария. Не могу я… В который раз уже – с нуля!

Постоялец. Ну, не с минуса же… Твоё ведь за тебя никто не доделает!

Мария. Наконец-то!

Постоялец. Подловила таки на слове! (Сграбастав её, он валится на спину и водружает Марию себе на грудь.)

Мария. Я тебя каблуками поцарапаю…

Постоялец. Вот тут и лежи! Тут никто не обидит.

Мария. Это я всех обижаю. Вот, умереть бы сейчас!

Постоялец. Я тебе умру! Что ж мне тогда, на могилку к тебе бегать? Время придёт, все умрём, по очереди…

Мария. Я тогда тебя страшно любить буду!

Постоялец. Когда помру? Ну, ты даёшь… А нельзя сейчас, ну, хоть чуточку? Ты-то – ещё молодуха, аж искры из-под копыт! Это я, когда по утрам бреюсь, на свою рожу смотреть не могу, старый уж чёрт…

Мария. И никакой ты не старый! Зубы вон – какие весёлые, и ёжик! Так… – мальчишка, за пятьдесят! Я, когда ты за рулём, до смерти боюсь! Носишься,

как «Летучий голландец»! Ну вот, скажи, можно себе представить «Летучего голландца», вьющего гнездо?

Постоялец. А что, плохо вью? Уже печь на камин переделал, скоро воду подведу… Доделаю всё, и цепями тебя здесь прикую. Ты ведь сама не знаешь, чего тебе надо. А я знаю! Хочу, чтобы всё твоё, теперь только моим было: и душа, и тело, и мысли, а моё – твоим.

Мария. Какой жадный! Я ещё в детстве, когда в лапту круговую играли, ни к тем, ни к другим не шла, топала ногой: «Я всехняя»! Вот и в балет пошла…

Постоялец. Ну, иди сюда, «всехняя»…

Мария (истовым шёпотом). Знаешь, ты не верь мне! Иногда даже забываю, что ты рядом, когда задумаюсь очень… Что же это за любовь такая? Может, и нет её вовсе?.. А приворожил ты меня своей, да так, что моей уже и не пробиться! Я ведь только, когда далеко от тебя, или долго не вижу, сохнуть начинаю… Не могу я как ты – до одури, до полусмерти! Раньше б, может, смогла, тогда, в юности. Так её ждала, любви этой! Спать боялась ложиться. Ещё день ушёл, ещё!

Постоялец. И ведь мы всё время рядом жили!

Мария. Я иногда мысленно хожу по нашему двору, тебя высматриваю, того, прежнего…

Мария. У тебя светлой курточки не было, на молниях?

Постоялец. Синяя. Мать пошила ко Дню рождения.

Мария (разочарованно). Нет, не синяя… Может, если б тогда встретились, ничего б и не было?

Постоялец. Нет! Я бы тебя сразу узнал! У тебя глаза… Собачьи. Столько в них…

Мария. Мне все говорят, что собачьи…

Постоялец. Посиди-ка тихонько. (Сажает её рядом.) Что-то опять бок прихватило… Знаешь, а я ведь из-за тебя боль полюбил. Правда! Ведь, когда больно очень, душа меньше ноет! Я, когда на последнюю операцию шёл, просил, чтобы без наркоза делали! Пока по живому резали, хоть чуть от любви этой отдохнул!

Мария. Бедный… А я боли боюсь! Так вот, живёшь без неё, живёшь… И вдруг – как выскочит, как выпрыгнет! Хорошо, хоть знаешь, что пройдёт когда-нибудь… Я думаю, боль – это и есть та самая дорога в мир иной!

Постоялец. Ну, мы-то – пока ещё в этом… И любим!

Мария. (Снимает пушинку с его брови, сдувает с ладони.) Знаешь, я иногда совсем забываю, где нахожусь, куда иду… А ты?

Постоялец. Нет… Я всегда знаю – куда и зачем. Как тебя увидал, сразу понял, что уже люблю! Правда, испугался очень… Всю жизнь ждал, и – вот она! Нарисовалась! (Вскидывает её на плечо и несёт к холодильнику, открывает дверцу.) Кормить тебя буду! Хочешь?

Мария. Нет, я уж – дома…

Постоялец. Тут твой дом, тут!

Мария, потупившись, смотрит в пол.

Постоялец. Тогда, хоть курицу возьми своим оглоедам! Куда мне их пять штук?!

Мария. Ты же знаешь, что нет! (Сползает с его плеча на стул.) Зачем меня подни-маешь? Опять ведь заболит!

Постоялец. Может, я этого и добиваюсь… Всё, иди! (Ворча суёт ей в сумку курицу.) Всё равно некогда готовить. Да и не для кого! Тебя, дурынду, всю жизнь дожидался!

Мария (целуя его в плечо). Ну, не надо… Не надо! И почему, когда я с тобой, всё так ясно, а шагну за порог, и уже о доме думаю? Ведь на всём белом свете нет никого тебя лучше! Ты и ласковый, и добрый, и работящий…

Постоялец (горько усмехнувшись). Если бы за это любили… Вижу ведь, не любишь ты меня, а не могу отказаться. Тогда совсем – хана! (Пинает ногой дверцу

холодильника.) И чего ж ты от меня, такого ласкового да работящего бегаешь? Живи тут, хозяйничай! (Со слезами на глазах разводит руками.) Всё твоё!

Мария. Опять?.. (Схватив сумку, вскакивает, пытаясь не встретиться с ним взглядом.) Пойду! Пора мне…

Постоялец. К эгоисту своему?

Мария. Ну, почему?.. Он – умный, глубокий, только слабый очень. Зато понимает меня, и я его. Мы иногда целыми ночами разговариваем…

Постоялец. Ночами другим заниматься надо! (Оседлав табуретку, стискивает её так, что она трещит.)

Мария. Я, когда к тебе убежала, ну, тогда… Всё плакала в подушку потихоньку, так его жалко было! Как представлю, что один он там, со всем этим… Бед нагородили вместе, а расхлёбывать ему одному? Так слёзы и подступали…

Постоялец. А по мне у тебя не подступали, когда я всю зиму здесь – на четверень-ках… Воды подать некому! Вот и поднялся к весне, а врачи говорили – полгода, полгода…

Мария (скомкав шарф, прижимает его к глазам). Что ж это такое? Плыву по течению, плыву… Каюсь и грешу, каюсь и грешу!

Постоялец. Ладно уж тебе! Тысячи так живут… Собрала бы чемодан, и – не грешить, и не каяться!

Мария. Уж жизнь вместе прожили. Что ж ему опять корвалол глотать да у окошка меня выглядывать? Вот так вернусь когда-нибудь, а он уже и не живой…

Постоялец. А если я – не живой?

Мария. Ты сильный! Ты выдержишь. Я же тебя люблю…

Николай (вбегает, падает перед П о с т о я л ь ц е м на колени). Отпусти ты ее, ради Бога! Не видишь, совсем извелась! Надвое бабу рвём! Ты себе ещё найдёшь, а мне-то уж, сам знаешь, поздно! Недолго мне осталось… Да и беда у нас дома. Петра в милицию забрали!

Мария. Когда? За что?

Николай (Постояльцу). И Настя ещё… (Всхлипывает.) Ребёнка ждёт! Уйдёт Маша, что ж мне с ними?.. Отпусти! (Хватает Постояльца за рубаху, плачет.)

Мария. Коля, Коленька! Родненький! (Обнимает мужа, пытается поднять с колен.) Да что ж ты так? Не надо! Пойдём домой! Я капусту на щи купила… (Помогает ему подняться и уводит за дверь. Возвращается уже одна и, сняв с пальца кольцо, кладёт его на табурет у входа.)

(Постояльцу.) Прости, сам видишь…

Постоялец (схватив её за руку). Маша…

Мария выбегает за дверь.

Постоялец ещё какое-то время стоит, прислонившись спиной к шкафу в позе распятого. Наконец, взяв кольцо, он, как был, в белой нижней рубахе и босиком, выходит из дома. Метёт снег. На скамье, у крыльца – бомжиха-Посланница, просит милостыню.

Постоялец (Посланнице). Куда своего-то дела?

Посланница. А куда вас всех девают?..

Постоялец. Небось с протянутой рукой саму Россию тут изображаешь?.. (Криво усмехается.) Так Марии нет, пожалеть некому! (Кладёт ей в ладонь кольцо, отвернувшись, бредёт к левой кулисе, где под прожектором его ждёт всё тот же белый автобус, читает табличку.) «На Киров» Надо же… В автобусе вспыхивает свет. Начинает звучать музыка. По ступеням из салона сходит всё тот же водитель (Посланник) в белой куртке.

Посланник. А вот и наш пассажир прибыл! Теперь можно и отправляться…

Занавес.

Конец.

ЧЕТЫРЕ ВОСКРЕСЕНЬЯ

Народная пьеса в четырёх действиях

Действующие лица

Тамара – вдова 38ми лет, чёрная худая музыкантша, высосанная, как муха, нищетой и невезухой.

Соня (дочь Тамары) – 11 лет, такая же худая и чёрненькая.

Водород – 52 года, большой, рыхлый, с признаками былой силы, явно сидевший, лысоватый, большегубый, с выцветшими глазами навыкате, всегда в растянутых тренировочных и в толстовке с тёмными пятнами пота на спине и под мышками.

Вазелинщицы (разливают вазелин на заводе):

Натаха – под сорок, полная, добрая, с вертикальным лицом и такими же вертикальными глазами.

Верка – 35 лет, маленькая, смуглая, весёлая, певунья и плясунья.

Клавка – 35 лет, с мужским характером, хозяйка в своём дому.

Вадим (муж Клавки) – 32 года, не пропускающий ни одной юбки дальнобойщик, с характером, но пасует перед женой.

Николай (муж Натахи) – 45 лет, литератор с членским билетом, длинный, худой, с редкими сальными волосами, всегда жуёт.

Ромка (сын Натахи) – 22 года, брит наголо, в тельняшке, «не просыхает».

Филя (муж Верки) – 40 лет, вечно нудящий алкаш, бесплатное приложение.

Сулим – 40 лет, смуглый, коренастый, квадратный, но быстрый на ногу, скользкий и юркий, возникающий ниот-куда и уходящий в никуда – правая рука Автандила.

Палыч – 55 лет, «челнок», бывший конструктор маленького КБ.

Автандил – 52 года, тот, от кого лучше держаться подальше, в чёрном кожаном пальто, крупный, с седым ёжиком, перчатки не снимает, даже когда ест и пьёт.

Крутикова Мариетта Генриховна – 63 года, бывшая свекровь Тамары.

Мурзиков – 42 года, семейный, тихий, непьющий, вечно голодный. Ему всегда задерживают зарплату или не дают её вовсе.

Мурзикова – его жена, того же возраста дама в потёр-той шляпке, всегда с носовым платком наготове, вечно жалуется, перед всеми заискивает.

Элька (Элька-П л ю м) – 27 лет, «валютная», ездит в Москву.

Охрана Автандила:

1 без лица.

2 без лица.

Девицы, подружки Ромки:

Чёрненькая.

Беленькая.

Старушки, ангелочки, алкоголики – антураж за открытым окном кухни.

Дети и младенец – голоса за открытым окном кухни.