Читать книгу: «Господин осветитель. Сборник современных пьес в стихах и прозе», страница 2
Что ж, в тихом омуте… Пословицы разумны,
а иногда, так просто – прямо в точку!
Ну, чувствую, сегодня будет ночка!
Недаром – круглая, как спелый блин, луна!
А в полнолунье, бабе, не взбеситься?!
Вот помню, я, когда была девицей…
Муна. Ну, вспомнила! Неси-ка каплуна
и два бокала, те, что подороже.
Ну, начали! (Пожирает взглядом Си.) И пусть тоска поможет
хоть раз, ха-ха, самой себе назло!
Си, молча, валится Муне в ноги.
Иза. Ну, надо ж, как бедняге повезло!
Какой уж тут, скажите, им каплун?
(Ребёнку на руках.)
Пойдём-ка спать, мой Санчо, мой шалун,
о папке погрустим с тобой немножко.
(Напевает.)
Собачка спит в углу, а в кресле кошка…
Гаснет свет. В багровых вспышках – бешеный танец Муны над поверженным Си.
В нём участвует и кордебалет белых и чёрных. Наконец, обессилев, Муна падает подле Си. На неё и Си осыпаются, образуя подобие кучки пепла, чёрные и белые. Гаснет свет. Громко тикают часы. Пауза.
Когда дают свет, в комнате – Иза и Муна, сидят рядком уже в летних платьях. На столе – букет цветов.
Иза. Полгода мИнуло, как не было, однако.
А помните, камин, пурга, собака…
Муна. Залаяла, и появился Си.
Зачем его звала, меня спроси?!
Измучила и вот с ума свела.
Иза. Ему во благо ль?..
Муна. Лучше б умерла
я до того, как он сюда явился! (Отвернувшись, пьёт из склянки яд. На пластиковой бутылке – череп и кости)
Иза. Но, как любил?! Как цвёл! И как светился…
Не выдержал… Не всякому под силу
огонь, зажжённый Саном, внутрь принять.
Но, что теперь вам попусту пенять?
Ведь, слава Богу, всё ж не до могилы
вы Си благодеяньем довели…
Муна. Мне холодно, подать огня вели.
Иза уходит.
Муна (Разглядывая пустой пузырёк.) Не горек яд… Жизнь горше, наповерку.
Пять лет он ждал за потайною дверкой
меня в гранёном чёрном пузырьке…
И вот дождался! Капля на руке – (Вздрагивает, косясь на задник сцены, на котором появляется тень Фая.)
на чью-то кровь нечистую похожа…
Его она, конечно же! О, Боже! (Хватается рукой за паука на груди.)
Как обошлась я с чёрною душой?..
Придут за ней, нет ни её, ни Муны!
(Вскинув руки, уже жалобно, к Небесам.)
Ведь чёрта порешить грех небольшой?
Пожалуй, поступила я разумно?
И то… Ведь ум не продан, как душа?..
Иза (возвращаясь). Ну что вы так казнитесь? Все грешат.
Подлечится ваш Си и, будто новый,
к вам явится, чтобы вздыхать тут снова.
Муна. Нет, уж увольте! Что смогла – дала.
Для прежних игр я, слышишь, умерла!
Самой себе давно я не по нраву!
Что заслужила?
Иза. Лишь дурную славу!
Муна. И больше ничего. Запри-ка дверь.
Пора мне образумиться теперь.
Хотела на поруганной любви
я возвести любви счастливой стелу!
На сотню лет я, Иза, постарела
в сизифовом труде.
Иза. Не говори… (В сторону.)
Вот врёт бесстыдница! Ишь, напустила мраку…
Здесь, в нашем доме, знает и собака —
во имя Флу, увитый чёрной лентой,
ваш постамент из падших претендентов!
И нечего свои нам байки петь!
Муна (о своём). Нет сил о благе страждущих радеть…
Иза. Совсем свихнулась, знай, своё твердит!
Один с ума сошёл, другой убит,
а ей всё мало. Не угомонится!
Пора бы у меня хоть поучиться:
хозяйство, хлеб насущный, в сладость тело…
А прочее, не бабье это дело!
Так нет, всё – о какой-то там любви!
Муна. Зови священника и Рону позови.
(Пишет записку.)
Намерена я с миром распрощаться…
Иза. Мне показалось, или в дверь стучатся?..
Муна (сама с собой). Ведь как душе больной без покаянья
пред Богом и собою? Все деянья
мои во благо, обратились в зло.
Иза. Пожалуй, только Флу и повезло!
Входит Флу, следом – Вана и Тана.
Иза возмущённо плюёт в пол.)
Флу (Муне). Я должным всё же счёл у вас спросить:
вы в разуме ль мне всё здесь отписали —
и дом, и сад, и луговые дали?
Муна. И две ещё деревни, так и быть!
Иза. Эк, размахалась тут – с плеча рубить!
Муна (Флу). Я в разуме, хоть голова в огне.
Куда я еду, там уж вряд ли мне
всё это пригодится… Не смущайтесь,
ключи примите. Иза, дай! Располагайтесь.
Иза. Нет, погожу… Костёр не отгорел.
(Флу пытается взять у Изы ключи, та их не отдаёт.)
Муна. Тогда, до завтра… Всё же пару дел
пустяшных… завершить мне здесь осталось.
Флу (с недовольным видом). А у меня – по горло!
Муна (сама с собой). Так, усталость…
Охота, видно, к перемене мест!
Здесь ничего не дорого. Окрест,
кроме могильных плит, ничто не близко.
Флу, вам ещё… Возьмите, вот – записка! (Отдаёт записку Флу.)
Но это всё уж после, а теперь,
мне нездоровится. (Изе.)
Запри за ними дверь!
Иза, заупрямившись, остаётся на месте. Блудницы уходят. Флу задерживается у порога.
Муна (Изе). Что – Флу?.. Лишь власть глагола над толпой
его, увы, с рождения снедает!
В полночных бдениях он устали не знает.
Его ни страсть, ни злато не влечёт.
Скажи, к чему ему мирской почёт,
коль силы на труды с лихвой даёт
ему свой разум – истинно могучий!
Величья жажда, вот что жжёт и мучит
безумца, не давая есть и спать.
Не раз, поверь, я силилась отнять
его у этой злой, нездешней силы…
Но, знаешь, за неё ведь и любила!
Что ж, надвое нам с ней до гроба рвать
дитя сие упрямое? Пусть мнится
ему, что этот грешный мир вертИтся
лишь вкруг него, единого. Как знать?..
Поверь, столика Божья благодать…
А вдруг он прав?! И лишь свободный гений
в нирване вольных праздных измышлений,
не взятый ни любовью, ни семьёй —
один – способен высшего добиться?!
Ну что ж… Готова Муна покориться.
О, Холод Разума, бери, – он только твой!
Флу вздрагивает и быстро уходит.
Муна (со стоном). Храни его…
Иза. Да что за блажь такая?
Муна. Я эту пьесу, Иза, доиграю
достойно, хоть не так, увы, жила.
Отец и мать… Отпали два крыла.
Душа уж не моя. И что в остатке?
Да… Там оставила у Санчо я в кроватке
довольно золота, чтоб вы с ним не нуждались.
И платья все мои тебе достались,
и дом за церковью, что пару лет – ничей…
Под старой грушей – гнёзда там грачей
над ветхою скамьёй, где я стихи
ещё девчонкой, помнишь, сочиняла?
Иза. Так замолить хотите вы грехи?
Муна. Молчи! Я от всего уж здесь устала. (Падает на колени.)
Карай, о Господи, готова я, карай!
Фай (Ещё более оборванный, влезает в окно).
Из ада выгнали, и не пускают в рай… (Муне.)
Не ценят, видишь ли, души твоей заслуги…
Я снова очертел в заклятом круге!
Истрёпанную мной без толку душу
свою возьми! Ей богу, нету сил…
Иза. Сам чёрт пришёл, а я, гляди, не трушу?!
Муна (Фаю). О Боге ты уже заговорил?!
Видать, душа моя достала до печёнок!
Возьми свою! (Бросает паука Фаю.)
И брысь отсель, чертёнок!
Ишь, очертел он, то-то я гляжу,
что чёрта уж в себе не нахожу!
Непрочная, однако, вышла мена…
Иза. Что ж, это в наши дни обыкновенно.
Муна (Фаю). Да розу не забудь мою вернуть!
Иза (с ухмылкой). Вдруг да сгодится всёже как-нибудь…
Фай, прицепив паука себе на грудь, бросает розу Муне в ноги и, ликуя, выпрыгивает в окно.
Иза (о Муне). Что натворила… Кабы раньше знать,
сожгла б её я чёртову тетрадь!
Не видит мать, в гробу б перевернулась!
Младенцу ровня разумом, рехнулась!
Великий грех перекроила в смех!
Любовью, ишь ты, наделяет всех
с душою чёрта! Ну, здесь и дела…
Когда бы ни дитя, давно б ушла!
Прикинулась тут добренькой! Устала…
Хороших розг ей в детстве не хватало!
А золото и дом я заслужила,
кручусь тут, все повыдернула жилы…
Муна (поднимает розу). И не поблекла… Надо же, вернулась.
Как будто солнце среди ночи улыбнулось!
(Розе, прижимая её к сердцу.)
Так помоги же мне себя найти!
Иза. Глянь, будто приросла у ней к груди!
Всемилостив Господь и к самым-самым…
(Распахивает окно.)
Ну, вот и кончились комедия и драма.
Пора проветрить…
Муна за спиной Изы теряет сознание и падает. На сцену из зрительного зала бежит Флу, сталкивается по дороге с Фаем. Фай при виде Флу подпрыгивает и взвизгивает от ужаса, но миновав его, тут же успокаивается и, насвистывая, вразвалку направляется дальше.
Иза (заметив Флу). Ба! Да вот и Флу
летит сюда, не чуя ног в пылу!
Один, похоже… Где ж его «упряжка»?
И как вздыхает, как пыхтит бедняжка!
И кто же гордеца так напугал?
Флу (упав подле Муны на колени, потрясает над ней её запиской).
Жива моя любовь? Не опоздал?
Я тут едва прочёл, земля качнулась!
О, Муна, как ты странно улыбнулась…
Ты не шутила, нет? Всё так и есть?
Муна (придя в себя, Флу). Ты плачешь? Вот она, благая весть!
А мне уже совсем чуть-чуть осталось…
Всё выпила, чтоб слабым не досталось!
Не дал Господь… (Грозит уходящему Фаю. Фай, обернувшись, строит ей нос.)
Песчинка я, и всё ж
вдогонку нечисти уж послан острый нож
раскаянья, пусть позднего… (Вскидывает руку к небесам.) Господь,
прими мою униженную плоть,
сознанья хаоси истерзанную душу…
И боле уж покой твой не нарушу
мольбами…
(Уже к Флу, пошарив перед собой рукой.)
Я не вижу… Где ты?
Флу (берёт её за руку). Здесь.
Как хороша… Не можно глаз отвесть!
Муна. Уже ли Муна то была, иль сон жестокий?
О, Господи, как тяжелы уроки
твои. Но не понять себя без них!
Как долго тянется прощанья горький миг…
Флу. Любовь моя, не уходи, я буду…
Муна. Всё тем же – чья-то боль, тоска, остуда…
Флу. Пойми же ты! Я сам себе не рад,
но, если бы нечаянно назад
вернулось всё…
Муна. Да разве ж я хотела
тебе неволи? Как бы я умело
чёлн творчества вела в челне любви,
не руша вздохом ценности твои!
Поверь, твой жемчуг, хладный, неживой
я б сделала навек своей судьбой,
как воссиял бы… Только бы коснуться,
припасть к груди твоей и улыбнуться
вселенной, прикорнувшей под рукой…
Сверху на Муну проливается мерцающий свет.
А вот и свет, тот самый, золотой!
(Уже к Небесам.)
О, Милосердный, ты меня простил и за…
(Падает замертво.)
Иза. Всё кончено. Лишь светлая слеза
у ней из глаза мне на руку льётся…
Без исповеди?.. (Уже к Флу.) Вы… И вам зачтётся!
Флу. Мне уж зачлось. Я на Земле – один!
Никто. Ничто… Всего лишь третий клин,
что выбил Муну в мир иной до срока!
Настанет миг, и жизни сей морока
оставит и мня. Как холодно… К чему же
ещё здесь – солнце, танец струй и свет,
и ветер с травами полуденными дружен,
коль нет любви самой, коль Муны нет?!
Мир без отчаянья, нелепости, ошибок
души мятущейся – лишь мраморная глыба,
пока в руках влюблённого резец
не оживит её, не вынет, наконец,
из камня мёртвого – дитя, цветок иль птицу,
иль женщину, способную молиться
за каждого, и каждому в горсти,
любой ценой – ценою страшною… – нести
любовь, безумие безумьем сокрушая!
О, Муна, – мать, жена, сестра родная,
прости! И за собой веди меня (хватается за сердце)
в бессмертие…
Иза. Огня сюда, огня!
Флу умирает у ног Муны. На сцену вбегают чёрные и белые, в танце ведут меж собой сражение, поочерёдно тесня друг друга. Наконец, белые вытесняют чёрных и, полуобняв, окружают поверженных Муну и Флу. Медленно темнеет. Пауза.
Вспыхивает яркий свет. Все недостающие актёры с громким смехом, взявшись за руки, выбегают на сцену.
Иза (наклонившись над Флу). Спектакль окончен, поднимайтесь, Флу,
и слёзы бутафорские утрите.
Трагедий не приемлет нынче зритель
и, уходя, прольёт на нас хулу!
Тем более, взгляните, все здесь живы!
(Похлопывает Флу по плечу.)
И также неприступны и спесивы.
(Флу нехотя встаёт.)
Муна (оживая). Как, наконец, легко вздохнула грудь!
Фай (Муне). Не рано ли?
Муна (Фаю). Изыди!
Иза (к зрителям). В чём же суть?
А суть, мой зритель, право же, она
так сразу и не каждому видна.
Что пьеса?.. Лишь пародия, не боле:
всё те же чувства, страсти, те же роли…
Но, вслед за автором пройдя тернистый путь,
способна лишь она, шутя, вернуть
к началу без особого труда
все пешки, что ходили не туда…
Конец.
Занавес.
АВТОБУС НА КИРОВ
Любовный траги-фарс в двух действиях
Действующие лица:
Мария – 39 лет, бывшая балерина, худа, прозрачна.
Николай (муж Марии) – 45 лет, в очках, интеллигентный, щуплый, болезненный.
Настя (дочь Марии) – 19 лет, сильно накрашена, безвкусно одета.
Пётр (сын Марии) – 20 лет, качёк, в цепях, с цветным гребнем волос.
Посланница – 40 лет, невыразительной внешности.
Посланник – 52 года, полноват, лысоват.
Постоялец – 45 лет, крупный, сильный, грубый, но по-детски искренний и увствительный.
Действие первое
Картина первая
2004 год. Зима. Идёт снег. Справа угол кирпичного дома. Входная дверь прямо с улицы. Слева, в самом дальнем углу сцены, белый автобус, без огней, уже изрядно заметённый снегом. Над ним столб с горящим прожектором. Прожектор светит на дверь дома. Дверь распахивается. На снег выталкивают босую, в ночной рубашке Марию.
Мария (поднимает руки к небу). Господи! Что же ты делаешь, Господи? Говоришь, по силам даёшь? Нет… Руки наложить на себя и то нельзя! Как они, дурачьё несчастное, без меня будут? Как, Господи?!
Дверь дома распахивается.
Николай (пьяный в стельку). Проси, проси… Я вот допросился… Ни хрена у меня нету! (Выворачивает карманы.) Не заработал у Боженьки! (Смотрит вверх.) В пекло Чернобыльское полез, для народа старался, а не заработал?.. Сдыхаю теперь! Никому не нужен! (Марии.) А ты ещё и выпить не даёшь больному человеку! Посуду она, видите ли, в первой позиции моет… (Выворачивает ступни, падает на четвереньки.) Иди отсюда, брысь, Одетта! (Поднимается, держась за косяк.) Дай мне с детьми посидеть по-человечески! (Топает ногой.)
Мария. Ты же пьяный…
Николай. А пьяного они меня лучше понимают! (Заглядывает в проём двери.)
Сынуля, пьяный пьяному – кто?
Пётр (из двери). Друг товарищ и брат!
Николай (Марии). Ну, слышишь? (Намеревается войти в дом.) А ты проси, проси… У него допросишься! Такого ещё допросишься… (Оборачивается.) Я, как уж совсем – в петлю от всего этого, погляжу вверх и спрашиваю: «Это ты там? Это ты опять?..» Так он хоть бы ответил когда! Молчком бьёт! (С ухмылкой.) По вере и даётся?.. (Пьяно икает.) Что ж ты на снегу-то опять босиком? Или, кого больше любит, того до смерти и голубит?!
Настя (выглядывая в проём двери). Ты ж у нас – такая… Известная, заслуженная, вся из себя… Это мы – дерьмо!
Пётр (бросает Марии одеяло). Ноги застудишь, «па-де-де»… (Допивает пиво, бросает на снег бутылку.) Иди в дом уже! Нечего выпендриваться!
Николай (заталкивает детей в дом). Пусть проветрится! Ей полезно! А то лезет ко всем, лезет… Жить не даёт!
Мария. Я вам умереть не даю. Я же люблю вас всех! Это время вас такими сделало, изломало совсем. Кончится же оно когда-нибудь, и всё будет по старому, по-хорошему. Только бы дожить! Только бы додержать вас тут живыми…
Николай. Ну вот, опять – за своё…
Настя (Марии). Да пошла, ты! (Петру.) Петь, иди, разливай…
Николай уходит в дом, захлопывает за собой дверь.
Мария. Глупые… И чего на меня злиться-то? Я ж не виновата, что у вас ни работы, ни денег… Учёбу побросали: «Деньги надо делать, деньги, пока рынки не расхватали…» Вот тебе и деньги! В эту кашу лезть, надо – характер звериный, и совести не иметь —воровать да убивать… Так этого и врагу не пожелаешь! А у кого душа есть, тому только – с протянутой рукой! (Кутается в одеяло, стучит в дверь.) Пустите! Замёрзну, пропадёте совсем! (Садится на ступеньки, смотрит вверх.) Есть ты там? Или нет тебя?! Что ж ты с нами делаешь-то? Молчишь? Худо здесь всем, ой, худо… (Кутается в одеяло, кашляет, начинает засыпать.)
Посланница. (подходит к Марии). Что ж вы тут сидите? Побелели-то! Вам домой надо!
Мария.. Нет у меня дома.
Посланница. Точно нету? Мария. Нет.
Посланница. Тогда – лучше на автовокзал, здесь совсем недалеко. Там хоть тепло! (Помогает Марии подняться.) Вон туда, где прожектор светит! Идите, идите… На вас уже лица нет!
Мария бредёт на другой конец сцены. Подходит к автобусу. В нём вспыхивает свет. Ярко освещена надпись над лобовым стеклом «На Киров». Звучит музыка. По ступенькам автобуса спускается водитель (Посланник). На его плечи наброшена белая куртка, рукава торчат в стороны – как крылья.
Посланник (Марии). А вот и наша пассажирка пришла, можно и отправляться.
Мария. Куда?
Посланник. А разве вам не всё равно?
Мария. Да, конечно… (Устремляет взгляд к небу.) Нет сил так жить… Пусть меня обманут, унизят, убьют, наконец, лишь бы всё это кончилось…
Посланник (Марии). Вы будете садиться?
Мария поднимается по ступенькам. Меркнет свет. Освещено только её лицо в окне. Сцена делает круг за кругом. Фары автобуса высвечивают летящий снег и мерцающие тени.
Картина вторая
Мария выходит из автобуса возле дверей маленькой районной гостиницы. На первом этаже гостиницы – кафе.
Посланник (Марии). Вот вы и на месте!
Мария стучится. Дверь открывает Посланница, в белом фартуке буфетчицы.
Посланница. Как доехали? Не трясло?
Мария. Спасибо, хорошо. Посланница. Входите, чайку горячего попьём. Вы ведь замёрзли?
Мария. Ничего не чувствую. Всё, как не моё, даже сердце.
Посланница. Так бывает. (Идёт за стойку, наливает Марии чаю). Грейтесь!
Мария садится за столик. Обжигаясь, пьёт чай, грея о чашку руки, прячет босые ноги под столом.
Посланница (кладёт на стойку бара большой пакет). Это вам. Идите-ка вон туда, за вешалку, переоденьтесь. Нельзя же в таком виде…
Мария возвращается уже в белом лёгком платье и серебряных туфлях.
Посланница. Совсем другое дело! (Открывает бутылку шампанского. Даёт кому-то команду.) Начали!
Постоялец (зевая, входит в бар, направляется к Посланнице). А вы и по ночам работаете?
Посланница (кивает на Марию). Нет. Сегодня экстренный случай.
Постоялец (подходит к столику Марии). Можно? (садится рядом, зачарованно смотрит на неё). А я вас, кажется, уже люблю…
Мария. Так не бывает.
Посланница (расставляя перед ними закуски). Здесь всё бывает. Каждому, кто просит, даётся шанс.
Мария (Постояльцу). А вы что-нибудь просили?
Постоялец. Ничего.
Мария. Совсем?
Постоялец. Откуда вы здесь, такая? Вы похожи… на лунный свет!
Мария. Значит, я с Луны.
Постоялец. Откуда же тогда я?
Мария. Вы тоже с Луны. (Посланнице.) Здесь все с неё, правда?
Посланница. Сегодня, да.
Мария и Постоялец пьют шампанское, глядя друг другу в глаза. Входит водитель (Посланник).
Посланник (Посланнице). Ну, как тут у вас?
Посланница. Кажется, поехало… (Кивает на Марию и Постояльца.)
Посланник. Ну, тогда и нам можно! Пошли погреемся?.. Посланник и, обнявшись, уходят.
Постоялец (Марии). Вы сами-то хоть знаете, что просто немыслимо красивы?!
Мария. Правда? Я как-то не замечала… С тех пор как сошла со сцены, хожу, глаза опустив.
Постоялец. Вы актриса?
Мария. Всего лишь бывшая балерина.
Постоялец. Такая грустная… Такая красивая, и такая – искренняя! Да вы себе просто цены не знаете!
Мария. А вы себе?
Постоялец. Я про себя всё знаю. Вернее знал, пока вас тут не встретил… Я тут уже целую неделю, в командировке.
Посланница (вернувшись за стойку, шёпотом в зал). Из одного города он с ней и даже с одного двора! (Марии.) Помнишь, домишко напротив вашей трёхэтажки? Окно с резными наличниками, которое по ночам всегда горит? Так это – его! Сколько ты слёз при свете этого окошка выплакала. А ведь всего-то – дорогу перейти! (В зал.) Да кто её теперь переходит-то? Вот и у них – дома-то напротив, а подъезды в разные стороны глядят. (Вздохнув, уходит.)
Постоялец (Марии). Намотался я за день, спал, как убитый. И вдруг – сон! Не помню, что там в начале было… А в конце – женщина, босиком, на снегу. И не в пальто, не в куртке, а почему-то в одеяло кутается. Представляете, босиком и в одеяле! Мне её так жалко стало, захотелось подойти, обнять… И тут – проснулся. Духота в номере, невыносимая! Вышел в коридор, – свет, музыка! Заглянул сюда, и вдруг – вы!
Мария. Мне уже давно ничего не снится. Я почти не сплю.
Постоялец. А что же вы по ночам делаете?
Мария. Мебель двигаю…
Постоялец. Какую?
Мария. Живую…
Постоялец. Это как?
Мария. Да пошутила я… Со мной бывает. Всё шучу да смеюсь. А все вокруг плачут. И, хоть убей, со мной смеяться не хотят! Всё-то им чего-то не хватает… Всё-то им что-то нужно. А что? Жизнь ведь у них есть! Чего же ещё? Не понимают.
Постоялец. И я тоже… Работа у меня – куда пошлют. Дёргают за верёвочки, как петрушку деревянного, а я по инерции ножками – дрыг-дрыг… Убегаюсь вусмерть, сяду к ночи фигурки свои вырезать, и, вроде, смысл какой-то во всём проклёвывается. Зверушек я из липы вырезаю, человечков всяких…
Мария. Правда?.. А моё назначение – любить! И ещё служить тем, кого любишь. Если, конечно…
Постоялец. Вас кто-то обидел?
Мария. Да нет… Разве они могут меня обидеть? Большие уж вымахали, а ещё несмышлёные. И муж тоже… Ведь любит меня, я знаю. Только уж больно плохо ему, вот и воюет! Высосали его на службе, как муху, и бросили! Доживай, мол, теперь как знаешь. А он ведь за всех – туда, в Припять! Всё здоровье там оставил! Стонет теперь по ночам, всё-то у него болит. Не нужен теперь никому… А он ведь у меня – умный, не может без своей работы. Вот и пьёт. Совсем облик человеческий потерял! И эти, неразумные, – с ним… Будто в пропасть бездонную летят! А рук не подставишь…
Посланница (входит). Ну вот! На минуту нельзя оставить! (Подходит к Марии и Постояльцу, стирая память, проводит у обоих ладонью перед глазами и возвращается за стойку.) Водитель (Посланник), насвистывая, уходит. Громко хлопает входная дверь. Мария вздрагивает.
Постоялец (Марии, потирая лоб). Вы знаете, что невозможно красивы, немыслимо красивы?!
Мария. Правда? А я этого как-то не замечала. Хожу всегда, глаза опустив.
Постоялец. Странно, красивая, и такая искренняя!
Да вы себе цены не знаете!
Мария. Может быть. Никак не вспомню… Вы мне кого-то напоминаете, кажется, очень, очень близкого! С вами, так славно, так легко.
Посланница (из-за стойки). Да мужа твоего он тебе и напоминает, только в молодости! Когда букетно-конфетная фаза в отношениях идёт, они все у нас – прынцы!
Постоялец (Марии). Так хочется до вас дотронуться… Боюсь, что наступит утро, и вы исчезнете, растаете, как лунный свет.
Музыка звучит громче. Постоялец приглашает Марию на танец. Гаснет верхний свет. Горит только настольная лампа на стойке бара.
Посланница. Утро ещё не скоро наступит. Эта ночь должна быть долгой! Очень долгой… Когда люди встречают друг друга на Земле, им нужна долгая ночь… Ночь, которая не кончается всю жизнь. (Берёт со стойки лампу и уходит.) Сцена поворачивается в темноте. Тикают часы, бьют двенадцать раз.
Занавес.
Картина третья
Дом постояльца. На улице, возле крыльца скамейка и пара кустов. В комнате, слева, перед выходом на крыльцо, пара шкафов и табуретка. Вдоль шкафов длинный домотканый коврик. Справа широкая современная кровать, торцом к зрителю. За ней окно без штор. В углу, у окна, зажжённый камин и ещё одна табуретка. Чуть поодаль белеет холодильник. Постоялец и Мария в постели.
Постоялец. Вот уже целых два года отстукало, как ты тогда от меня упорхнула. А я-то, дурак, такой счастливый был, такой… Просто петь хотелось! Домой с работы мчался, как угорелый! Кур этих с базы ящиками таскал…
Мария. Разве в курах дело?.. Разные мы с тобой!
Постоялец. И ничего ведь не замечал…
Мария. Не хотел замечать.
Постоялец. Всё! Не отпущу больше, отбегалась! Ты, когда улетела тогда, всё здесь в ад превратила. Меня как поджаривало… Все игрушки свои в камине спалил!
Мария. Жалко…
Постоялец. Всё думал, как ты могла? Почему? Что я не так делал? И ещё ревновал
очень к твоему очкаскастому!
Мария. Нашёл к кому. В нём еле душа держится! Слава Богу, успела тогда…
Постоялец. Опять?.. Ни душу твою, ни тело не отдам ему больше! Что не так меж нами было – поправим. Тебе теперь со мной хорошо будет, я всё для тебя сделаю!
Мария. Знаю. Но…
Постоялец. Плохо знаешь! Я тогда просто в себя прийти не успел. Обогрелся, раскис, бдительность потерял! Любовь, любовь… Пил её, как запойный! А ты вдруг – фрр… И нету! Я только тут и опомнился, стал мысленно назад гонять всё наше «кино»…
Мария. Вот точно – кино!
Постоялец. Не цепляйся к словам! Я же люблю тебя! И ты меня любишь… Ведь любишь? Главное, не бойся!
Мария. Я давно уже ничего не боюсь. Хуже, чем было у меня, ведь уже не будет?
Постоялец (садится на край постели, закуривает.) Это ты о своих?.. Что ж… Мы, крепкие да разумные, и то ломаемся! Время такое…
Мария. Нет! Я поняла, не время… Мы – такие! Слабые, безвольные… Что хочешь с нами делай!
Постоялец. И делают…
Мария. Если б можно было отдать ребятне всё своё, лучшее!
Постоялец. А их худшее себе забрать? Слишком много ты на себя брала, вот им мало и досталось, ты главному их не научила – жить!
Мария. Скажи лучше – выживать…
Постоялец. А и выживать тоже. Чтобы и они лямку посильную тянули.
Мария. Своих не завёл, а меня учишь…
Постоялец. Тебя ждал!
Мария (садится рядом). Заставишь их лямку тянуть… У них один резон – «Совесть нашему поколению не по карману!»
Постоялец. Совесть, говоришь… (Сделав пару затяжек, смахивает пепел на пол.) Ты вот, счастлива, хоть сейчас?
Мария. Да, наверно.
Постоялец. А с совестью как?
Мария. Не надо, пожалуйста…
Постоялец. Ну вот! Так чему мы их научить можем? Совесть, она, или есть, или нет её!
Мария. Или мечется туда-сюда, как затравленная… (Вздохнув, отворачивается.)
Постоялец. Ну, это уже частный случай. Я вот, уж люблю, так – люблю! А твой тебя? А ты его?.. Совесть, она, как хирург, – чик, и сразу легче! Когда родители в любви живут, то и дети у них…
Мария. А у меня пока – день прошёл, живы, и, слава Богу. Ещё день, опять – слава! Так и живём, уж не знаю сколько…
Постоялец. Вот и выходи за меня, вместе их и вытащим!
Мария. Это за тебя-то, за «Голландца летучего»?
Постоялец. А, хоть и за него.
Мария. Нет, теперь их уж ни с кем не вытащишь… Выросли. Да и не навяжешь им своего, не авторитеты мы для них, сами-то что нажили? Ни ума, ни денег! А уж старость в спину дышит…
Постоялец. Ты это брось, ты у меня «бузина» та ещё… (Достаёт из-под постели, гитару.)
Мария. Да… В чужом огороде. Знаешь, как мне тошно, что ты меня так чисто, а я тебя… Сама ведь когда-то осуждала таких!
Постоялец. Каких?
Мария. По любовникам бегающих… И что со мной сделалось? Как подменили! Вот тогда, в автобусе на Киров, и подменили… (Вскакивает, вскинув руки.) Представляешь, еду, еду… Гляжу в окно, а там вся Земля, будто скатерть белая расстелена… Далеко видно! И дороги, и речушки – бегут, текут подо льдом, будто в бесконечность куда-то! А горизонта вообще нет! Ни там, ни тут… Нигде. И домишек всяких – видимо-невидимо! И во всех – люди, такие же, как и мы с тобой, путанные-перепутанные… Ведь чувствовала, что берёт меня какая-то сила, а противиться не стала. Всё равно мне тогда было. Хоть в омут! Вот в него и угодила! Заломала меня совсем любовь наша. И люблю ведь…
Постоялец. То-то же!
Мария. А всё нечисто как-то на душе. Бегаю сюда, бегаю… И не бегать уже не могу!
Постоялец. Дурочка ты моя, грязной любви не бывает! Не уследил я… Вот и подмяло тебя опять семейство твоё непутёвое. Лежишь тут, вроде, и рядышком, а всё ещё слышу, как косточки твои бедные хрустят, перемалываются… Хватит, откорячила на них! (Ударяет по корпусу гитары.) Я тут кое-что, ещё, когда ты в бегах была, подобрал о нас парой аккордов. Слушай: «По понятьям живёшь, понимаю, у тебя большая семья, думал, я сирень заломаю, а она обломала меня».
Мария. Ну вот! (Отбирает у него гитару.) То сирень, то бузина – целый палисадник. Хорошо у тебя получается, только грубовато…
Постоялец. Ты из меня своего очкастого не сделаешь! Какой уж есть, такой и есть.
Мария. Не обижайся. Ну – хорошо же, правда! Только больно по блатному!
Постоялец. Что больно, это точно! (Пристукнув по обратной стороне гитары, быстро барабанит по ней пальцами.) Только когда болит, тогда и тянет повыть, да побренчать. Я ведь не на полный зал, как ты, а так, – для себя, для тебя, да для дружков своих, гаражных, под красненькую.
Мария. Шутишь всё, дурачок… (Сбегав к холодильнику, возвращается с пакетом молока, наливает ему полную кружку.) Ты прости, но я всё о том же… Говорят, что хоть на Страшном суде – мне ответ только за себя держать, а не с ребятнёй вместе. Сил нет глядеть, как их выворачивает…
Постоялец. Да уж… (Опорожнив кружку, вытирает молочные усы.) Там под мамкину юбку не спрячутся!
Мария. А ты и рад!
Солнце высвечивает окно, и две ветки в инее начинают постукивать по стеклу.
Мария (глядя на них). Как руки мои… К Богу хотят достучаться. Да теперь – где уж? Ведь венчанная я! (Отбирает у Постояльца кружку и, опрокинув её над собой, ловит последнюю каплю.) Теперь уж все мысли твои потаённые знать буду. До сих пор так тебя и не знаю. Ты там, в Кирове, мне совсем другим показался.
Постоялец. Принцем, что ли, под алыми парусами?
Мария. Почти.
Постоялец. А я не принц, я – мужик, работяга. Драчун ещё, иногда. Но женщин не бью, как твой! Я с ними другое делаю… (Притягивает Марию к себе и заваливает на постель.)
Мария. Хватит уже. Скоро мой с работы придёт, а я тут всё прохлаждаюсь…
Входит Николай. Стоит перед шкафами у входа в комнату так, что Мария и
Постоялец его не видят. Он, явно, собирается учинить скандал.
Мария (Постояльцу, вырываясь). Как пригвоздил! Да нет, сколько раз уже думала, что пригвоздил, а всё возвращаюсь к «своему разбитому корыту», патологическая тяга у нашего бабья к нему, проклятому… Веками воспитывалась! Тянет меня домой, и всё тут!
Николай садится на табурет, со стоном стискивает голову в ладонях.
Постоялец (Марии). Я тебя понимаю, ты у нас балетная, тонкая! А я – грубый, неотёсанный. Но ты не бойся меня, пальцем никогда не трону! Это я с другими нехорошим бываю. Достали меня эти, другие… Вот и вырезаю куколок! От людей вообще надо подальше держаться, особенно счастливым. Знаешь, я тебя так невыносимо люблю, просто – одержание какое-то! Убил бы всех, кто руки к тебе протягивает!
Николай вскакивает, делает несколько шагов вдоль шкафов и снова возвращается на своё место.
Постоялец. Да нет, не убил бы… Чем я лучше? Такой же! Это я размяк, как сухарь в кипятке, когда мне любовь эту подкинули. Раньше бешеным был! Сам себя боялся… Отец у меня такой же был, бешеный. Достанет его, бывало, бабка, материна мать: «Тебе, зятёк, всего – пятьдесят пять, а ноги-то у тебя – гнилые, гнилые… А мне семьдесят два, а нога-то подо мной какова!» И высовывывает из-под засаленного халата свою тощую синюшную ногу. Он ей, конечно: «Ведьма! Ведьма!» А она: «Заткнулся бы ты, беспортошный! Здеся всё моё! И дом, и усадьба, и даже пианино это мне ещё от матери досталось!». А батя мой приползёт с работы, еле живой, ноги у него после войны прихватывало, и ну, это пианино подымать, да из окошка выкидывать! Кряхтит, жилы рвёт… А мать бегает вокруг: «Толя, Толечка! Я помогу… Давай вместе! Тебе ж нельзя, миленький!» Любила его очень…
Мария. Порода у вас такая, на любовь щедрая. Любить не каждому дано. Это у тебя – талант!
Николай вскакивает с табурета и выбегает за дверь.
Постоялец. Ага… От моих, по наследству! Оттого и терпение у меня на твои фокусы – прямо, лютое! Сколько лет тебя ждал… Знаешь, кажется, всё стерплю, всё вынесу! Даже если уйдёшь опять, и вообще никогда не вернёшься, ждать буду, как проклятый! Нужен я тебе! Такие, как ты, разве ж тут выживут? Помнишь, старообрядцы в яму тебя посадить хотели… Мол, твои молитвы быстрей туда (Тычет пальцем вверх.) дойдут! Они ведь правы были. И, если б не встретились мы, так и сидела б ты там и зимой и летом – в платке под булавку!
