Читать книгу: «Во времена перемен», страница 10

Дежурили мы много. А вот что существенно отравляло нам жизнь, так это расположение приемного отделения. Тогда оно помещалось в подвале корпуса «с львами». Больных носилочных приходилось тащить через двор до хирургического корпуса по узкой и скользкой тропинке. И мы безуспешно просили главного врача купить машину шлака, чтобы засыпать эту дорожку, на которой частенько осенью старенькие санитарки роняли носилки. Да и самим из операционной в темноту и мороз бежать через двор было, мягко сказать, некомфортно. Так продолжалось несколько лет, а потом неожиданно оказалось, что можно без затрат сделать приемное в нашем корпусе, и мы облегченно вздохнули.

Еще одна примета тех лет – гемотрансфузии. Кровь лили ведрами, нередко «универсальную» первую группу – всем остальным. Для подготовки к резекции желудка переливание надо было сделать дважды. О резус-факторе тогда ничего известно не было. Когда С.Ю. прочел в международном журнале сообщение о судебном иске к врачу, перелившему 500 мл крови (такая кровопотеря тогда уже не считалась показанием к возмещению), после чего пациент заболел гепатитом, шеф запретил гемотрансфузии для подготовки к операциям. В конце года с проверкой пришла заведующая пунктом переливания и закатила грандиозный скандал из-за малого расхода крови в отделении. В результате чего же удивляться распространению вирусных гепатитов? Это началось еще в те времена. У нас работала санитарка, которая ушла на пенсию в 50 лет как почетный донор. Ее кровь переливали почти на каждом дежурстве. Через три месяца она явилась в клинику полечиться. У нее обнаружили цирроз печени и огромную опухоль в малом тазу. Трудно предположить, скольких больных она обеспечила гепатитами и еще чем-то похуже.

В оценке лечебной тактики, особенно при осуждении врачей, следует учитывать конкретные условия тех лет. По текстам наших сатириков: «из лекарств – касторка и рыбий жир». Можно добавить еще витамин С в порошках, стрихнин в таблетках и ампулах, мышьяк и их сочетание в виде дуплекса. Это для подготовки к операции. Для скорой помощи при сердечной патологии – камфарное масло под кожу, которое начинало действовать на следующий день, лобелин и цититон, почему-то у нас считавшиеся тоже сердечными препаратами. Их долго изучали на кафедре фармакологии к немалому веселью теперешних реаниматологов.

В качестве методов обследования был рентгеновский аппарат в темной комнате, причем рентгенологи не считали возможным повернуть больного или сделать боковой снимок. Это и понятно. Грудная клетка (опять же в силу приоритета местной новокаиновой анестезии) была недоступна из-за боязни «плевропульмонального шока», который оказался теперь банальным пневмотораксом. Оперировали только ранение сердца, что было тогда вмешательством эксклюзивным. В остальном груди старались ножом не касаться.

В эру антибиотиков возлагают надежды на них, не принимая во внимание развитие резистентности и побочных явлений, а С.Ю. еще в 50х годах предупреждал нас о последствиях и запрещал бесконтрольное их применение.

Думать приходилось головой, а не чеками из машины. Поэтому, наверное, так хороши книги, написанные «до исторического материализма». Там изложены результаты наблюдения и размышлений над больными и показана роль клиники в диагностике и лечении. При попытке разобраться в очень нетипичном случае туберкулеза я нашла решение у Де Кервена с подробным описанием клиники и патогенеза похожего пациента.

Теперь, когда мы читаем эссе по поводу причин смерти А.С.Пушкина, где осуждают его врачей: не так поступили, могли бы спасти и т.д., хочется попросить авторов спуститься на землю с компьютерных высот и поинтересоваться состоянием тогдашней медицины. Впрочем, нет уверенности, что и теперь удалось бы поднять «наше все» с разбитым крестцом на ноги даже при наличии МРТ и ангиографического кабинета.

Надо еще упомянуть и об общем интеллектуальном уровне. Тогда не было телевизоров в каждом доме или в клинике. КВН с большой, заполненной водой, линзой перед малюсеньким экраном имели только очень обеспеченные, читай, приближенные к партийной верхушке люди. Телефоны у большинства из нас дома тоже отсутствовали. Их можно было поставить по большому блату, а хирургам, которые дежурят, летают по санавиации, оперируют и должны быть в курсе о состоянии их больных, телефон дома необходим. Однако обходились.

Не было и мобильных телефонов, которые наряду с пользой в плане связи теперь сузили мироощущение современной молодежи до крохотного дисплея. «Вот из этих причин» мои сверстники были людьми прежде всего читающими. Книги достать было трудно, как впрочем, и все остальное. Мы еще в школе определяли своих по простому тесту. Кто-нибудь начинал фразу из «12 стульев» или «Золотого теленка». Если вновь пришедший ее заканчивал, было ясно, что это наш человек. Один из моих друзей, учившийся в Москве, рассказывал о «народном» конкурсе, где он занял второе место. Первым оказался студент, цитировавший текст с знаками препинания. Так же было и в нашей клинике. Доцент Д.И.Егоров, который у нас ходил в патриархах, хотя всего-то на 7 лет старше, был большим книгочеем и уже сложившимся отличным хирургом, что придавало ему в наших глазах непререкаемый авторитет. С ним шли соревнования по поводу эпиграмм Бернса, цитат из Онегина, стихов наших поэтов и т. п. При этом все эти «олимпиады» возникали спонтанно между делом. Книги, которые удавалось добыть, прочитывались большинством. Придя малышней, мы обнаружили, что среди врачей отделения есть почти ровесники. Ю.А.Кушкуль, Н.П.Храмцова, В.Н.Петрова, Э.З.Козлова, В.Я. Родионова стали нашими друзьями.

В хирургии работать трудно. Плохие люди в наши времена попадали к нам редко и долго не задерживались. Как всегда, в хорошем коллективе при тяжелой работе было полное взаимопонимание. При дефиците мягкого инвентаря и расходного материала мы страдали из-за драных халатов и больших перчаток. Жаловаться было некому. Кастелянша в ответ на просьбу дать старый халат С.Ю. посоветовала мне «самой быть потолще». А Д.И.Егоров на линейке жестами доходчиво объяснял, что ему дали халат, который корова три дня жевала, а потом выплюнула. Но это не снижало энтузиазма. Ну и шили кожу и апоневроз простыми нитками с катушек, тонкими номер 40 и толстыми номер 10! И считали это нормальным. Других-то мы не видели!

В такой обстановке мы развивались довольно успешно, раннюю спесь если она возникала, с нас сбивали быстро. Как-то в ординаторской я вслух помечтала: « Я бы хотела научиться работать одинаково правой и левой рукой», на что мне немедленно ответил Дьячков: «Ты сначала правой-то научись!» Комментарии не понадобились. А обе руки я потом настойчиво учила все-таки.

Мы часто собирались. И на все наши междусобои всегда приходил С.Ю. Он никогда не пил ни капли алкоголя. Для него всегда стояла бутылка «боржоми». Это нисколько не мешало ему искренне веселиться и требовать исполнения блатных песен и появившегося вскоре твиста, что мы с удовольствием и проделывали. Наши «субчики» могли завалиться на день рождения грозной завотделением Тамары Федоровны Томсон, невзирая на запрет, оттеснить званых гостей в уголок и устроить веселье со всем репертуаром, а назавтра выслушать изумленное мнение начальницы о наглом вторжении, но к большому удовольствию ее гостей. Теперь мы бы на это никак не решились, но молодая «шпана», как и все дети, тонко чувствовала истинное отношение к нам, что позволяло иногда преступать формальные запреты.

Много позже мы очень дружили с Тамарой Федоровной. Она была добрейшим человеком при всем своем суровом виде и поведении. Это она ассистировала мне на первой резекции желудка на втором году ординатуры, и ее «ну, для первого раза сойдет» было для меня равносильно Государственной премии. Больше значило только высказывание операционной сестры Тони, которую мы боялись, как огня: « А Людмила Федоровна научилась делать аппендицит» (цитирую дословно с сохранением стиля). К концу субординатуры каждый из нас имел на счету по полсотни аппендэктомий, пару десятков грыжесечений, ампутации и без счета обработок ран.

Операционные сестры сделали для нашего обучения не меньше, чем врачи. Среди них была наша незабвенная Настенька (Анастасия Федоровна Баева), 50 лет проработавшая в клинике. Она пришла в больницу во время войны санитаркой, медицинского образования не имела и при нас работала в операционной на самых сложных участках. Видя ее у стола, мы сразу переставали дрожать. Именно ее мы спрашивали, можно ли опускать в брюшную полость отогретую ущемленную кишку. Она отнекивалась: «врачи, ведь, уже». «Настенька, ну посмотри»! «Да ладно, опускай, страстется». И «страсталось». Во время дежурства происходил такой диалог:

– Люда! Там в приемное пьяный приходил с побитой головой. Дак я его зашила, мне жалко было тебя будить. Ты в журнал запиши.

– Настя, как зашила? С новокаином?

– Не! Под крикаином.

– Так ведь больно было!

– Ты что, он же пьяный! Еще сколь «спасибов»-то наговорил! Записать не забудь. Я и сыворотку ввела.

А наши санитарки! Это же счастье было – иметь такой персонал! Проработавшие всю войну, а многие с молодости, они как будто приросли к клинике. Зарплата у них была – абсолютные гроши. Всего и радости, что поедят больничную пищу на смене. В отделениях была чистота. Больным никто не хамил. Операционные санитарки знали дело наряду с сестрами. Им и говорить ничего не надо было. Все вовремя делали сами. И не принимайте это, пожалуйста, за старческую «ностальгию по прошлому». Так было на самом деле. За порядком следили по всей строгости правил, и старшая сестра нас не пустила бы в отделение в шерстяной одежде, не говоря уже о маникюре.

Сережа и Варя Филитовы, 1915 год

Илларион Михайлович Филитов с дочерьми Татьяной (слева) и Анной, 1930-е годы

Анастасия Ивановна Полубояринова с семьей в Кисловодске, 1914 год

Иван Илларионович Филитов во время службы в армии, 1920-е годы

Федор Дмитриевич и Варвара Илларионовна Палатовы, 1920-е годы

Мама, 1924 год

С отцом на прогулке, 1933 год

С родителями «на природе», 1938 год

Гена, Вова, Наташа и Вера Григорьевна Филитовы, 1948 год

Я с тетей Оней, 1931 год

Родители мужа: Каримджан Вахабович Вахабов и Лия Соломоновна Фридман, 1933 год

Отец с бригадой строителей, 1934 год

Улица Пермская, 156. Дворовая команда, 1934 год

Глушковы: Клавдия Семеновна, Юра и Галя («спасите от самделишной мышки»), 1943 год

С Таней Соловьевой, 1947 год

С тетей Катей Соловьевой, 1956 год

Семейство в 1973 году

9 «В» класс Молотовской средней школы № 7, 1945–1946 уч. год.

Наверху стоят (слева направо): Новикова, Герасимова, Фирсова, Миркина,

Казакова. Второй ряд: Абрамова, Лонина, Яковец, Краева, Масленникова,

Палатова, Колокольцева. Третий ряд: Гаврилова, И. Плешкова, Соломонова,

Ида Геннадьевна Соколова (классный руководитель), Тульбович, Г. Плешкова, Полынцева, Лузина. Сидят: Федорова, Баранова, Ивановская, Клопова

В школе с Милой Мейсахович, 1946 год

Антонида Елизаровна Верхоланцева,

директор школы с 1932 по 1950 год

Анна Семеновна Тимофеева,

«учительница первая моя»

Александра Ивановна Серебренникова,

директор школы № 7

с 1950 по 1967 год

Ида Геннадьевна Соколова,

учитель русского языка и литературы

Людмила Владиславовна Лебедева,

учитель математики

Нина Владиславовна Добошинская,

учитель химии

Елена Александровна Ведерникова,

знаменитая тетя Лена,

«школьная бабушка», проработала

в школе 50 лет

Учком, 1943 год. Стоят: С. Лисиц, М. Шишкина, Кратенко, Е. Казакова,

Э. Тимофеева. Сидят: М. Мейсахович, Л. Палатова, А.И. Серебренникова,

В. Колокольцева, Пирожкова

Медалисты школы № 7, 1947 год. В. Колокольцева, И. Петрова,

Т. Панченко, Н. Грабовская, Л. Палатова

«Идиоты» на Каме. Слева направо: Я. Сигал, В. Плешков, В. Колокольцева,

Р. Рутман, Г. Иванов, Л. Палатова, Г. Головков, Л. Казиницкая,

Е. Казакова, И. Плешкова

«Идиоты» у Миши Калмыкова.

С аккордеоном Слава Дашевский, 1946 год

Слева направо: Н. Сушин, В. Плешков, Л. Палатова, Л. Казиницкая

на пароходе, 1948 год

Совместный юбилей, 1967 год. Первая справа: М.Г. Замараева, математик; третья – Вера Степановна Губина, секретарь; четвертый – Вениамин Михайлович Каптерев, историк; пятая – Александра Ивановна Серебренникова

2 «Б» и десятые классы на столетнем школьном юбилее, 2004 год.

Первый ряд: Эмма Баранова, Р. Рутман, И. Плешкова, В. Колокольцева.

Второй ряд: Т. Иванов, Л. Казиницкая, С. Запенцовская. Третий ряд: К. Путилова,

А. Ширинкина, Ю. Калугин, Л. Соломоник, Л. Палатова, Т. Соломонова

На юбилее с Шурочкой, школа,

2004 год

С Татьяной Алексеевной Соловьёвой,

школа, 2004 год

На юбилее Марика (Марка Залмановича)

Фрумкина (улица Кирова, 156), 2003 год

Клуб пушкинистов в библиотеке им. А.С. Пушкина с потомком поэта Г. Галиным (в центре), 13.03.1997 года

Кем ты будешь?

1946 год

– Врачом.

– И я тоже.

1956 год

Первая группа в Медицинском институте, 1949 год. Верхний ряд: В. Одегов, В. Жуков, В. Плешков, Ю. Любимов, Н. Сушин, И. Клепче.

Второй ряд: Л. Палатова, Г. Маклецов, А. Мещерякова, Н. Хафизов, А. Постникова, К. Гейхман, А. Фридман.

Сидят: Б. Веретенников, В. Храмцова, Е. Казакова, С. Седухин, Т. Каменских, Э. Лукина, В. Косивцов.

В.Н. Парин

(1877–1947)

С.Ю. Минкин

(1898–1971)

М.В. Шац

(1890–1963)

Е.А. Вагнер

(1918–1998)

Девятая группа второго курса на практических занятиях по анатомии

На кафедре детских болезней с куратором группы доцентом

Л.Б. Красиком, 1951 год

На природе в Усть-Качке нашей группе тепло, 1973 год

Через 35 лет

Драматический коллектив курса, 1950 год

Курсовой драмкружок. Сценка из скетча, 1950 год

Группа субординаторов-хирургов на балконе клиники.

Слева направо: Л. Ивонина, В. Батаровская, Т. Адамович, А. Калинин,

И. Дранишникова. Нижний ряд: Л. Палатова, А. Юшкова, … , 1953 год

Семен Юлианович ведет политзанятие. Второй слева: доцент Я.К. Асс, ординатор

Л.Ф. Палатова, ассистент Н.В. Белецкая. Второй ряд: читает Ю. Гойдин,

Ю.А. Кушкуль, Н.П. Храмцова, С.М. Маркова, А.Я. Назаров, 1954 год

В травматологической операционной, 1954 год

Это не шпагоглотание, а кардиодилататор Штарка, 1954 год

Коллектив Окуневской участковой больницы на ее крыльце, 1955 год

Ординатор в лесу на лыжах, 1956 год

У целинной березы в ситцевом сарафане

(тот самый, в котором даже школьники не ходят), 1955 год

Во дворе на Кирова, 156, 1951 год

Завтрак «от главного врача» после дежурства («брательники жрательничают»,

В.Н. Каплин). Слева: первый – Г.Д. Парамонов, третий – Ю.А. Кушкуль,

четвертый – Г.Ф. Альянаки, 1968 год

Шаржи Григория Филипповича Альянаки

Н.М. Каганович, 1973 год

Л.Ф. Палатова, 1972 год

М.Г. Урман, 1973 год

Торакальное отделение. Слева – В.М. Субботин, В.И. Ильчишин

с В.Н. Васильевой, В.А. Брунс

Е.А. Вагнер с сотрудниками, слева направо: А.В. Ронзин, В.Д. Фирсов,

В.А. Черешнев, П.М. Бурдуков, 1970-е годы

С.В. Смоленков, А.А. Росновский, Е.А. Вагнер в клинике, 1970-е годы

Участники Всероссийской конференции хирургов 1969 года

На IV Всероссийском съезде хирургов. Слева направо: М.И. Перельман,

М.И. Кузин, Е.А. Вагнер, В.И. Бураковский, В.А. Черкасов, Пермь, 1973 год

Обход в клинике с министром здравоохранения СССР Б.В. Петровским, 1973 год

Встречаем в аэропорту академика, 1986 год

Плешков, Трегубов, Альенаки, Зуев.

Коллектив областной клинической больницы, 1980-е годы

Пароходная компания. Стоят: Ф.Х. Хакимова (завкафедрой ТЦБП ПГТУ),

Ю.Н. Лапин (директор «Пермэнерго»), К.Э. Безукладников (будущий завкафедрой ПГПУ); сидят: Л.Ф. Палатова, В.К. Вахабов, К.М. Евстигнеева

Встреча через 10 лет разлуки. Мюнхен, 2011 год. В пинакотеке с Милой Исаковной Мейсахович

Проводя в клинике больше времени, чем дома, мы, естественно, становились почти родственниками. Все события как-то отмечались. Я до сих пор храню подарки от клиники ко дню рождения, на защиту диссертации и др. С.Ю. приглашал всю клинику (а не кафедру) к себе домой на прием по случаю новых должностей, защит и подобных свершений. Все хлопоты приходились на долю Тамары Давыдовны, идеальной жены профессора. Сервировка стола, блюда и новые для нас продукты были тоже школой. Мы же дети войны, для которых поведение за столом представляло немалые трудности. Вилка с ножом при отсутствии еды не были предметами первой необходимости. Что с ними делать, что чем взять, куда деть косточку от маслин, и вообще, кто их ест, эти маслины? Но относились к нам, охломонам, со всей возможной деликатностью.

С Тамарой Давыдовной мы контактировали едва ли не столько же, сколько с шефом. У меня хранится целая тетрадь ее кулинарных рецептов. Кроме того, Т.Д. была секретарем и машинисткой у своего мужа, поэтому она была в курсе всех научных и кафедральных проблем, а мы ходили заниматься к С.Ю. домой почти каждый день, где нас еще и поили чаем.

Нас приучали к науке с молодых ногтей, и мы быстро просекли особенность характера С.Ю. В написании любой работы он никак не мог остановиться в правках. То же было и с докладами – он продолжал черкать перед самым выступлением, потом не мог найти, к чему относились вставки. Приходилось идти на хитрости. Я научилась писать на машинке, поэтому предлагала перепечатать статью после его редакции под предлогом, что Тамаре Давыдовне трудно будет разобрать вдоль и поперек исчерканную рукопись. Он очень смущался и соглашался не сразу – С.Ю., в противоположность современным руководителям, не позволял себе пользоваться чужими трудами и вычеркивал свою фамилию из авторского списка, если считал, что недостаточно внес своего в статью.

Печатали мы тогда, под прикрытием Якова Кононовича Асса, как считали правильным, а потом самое главное было – не дать опять править. Лучше было самим отнести на почту. Но это, конечно, было значительно позже. Вот тогда нам и удалось уберечь шефа от путаницы в докладе. На большой конференции он обобщал науку по кафедре. Мы подготовили иллюстрации на стеклянных пластинках, которые проецировали через эпидиаскоп. За ним сидел И.С.Вайсман, а я стояла за спиной шефа и показывала подробности указкой на экране. Перед докладом мы припугнули С.Ю. тем, что если он поменяет что-нибудь в тексте, то мы запутаемся и собьем его. Тем доклад и спасли. На этот раз шеф послушался.

С.Ю. удивлял и ученый совет. Пролетарская профессура не могла поверить, что он читает на «импортных» языках всю ту литературу, которую он набирал по пути на заседание в библиотеке. В те времена у нас не было соглашения об авторском праве, и в институт присылали множество иностранных журналов – читай, не хочу. Те, кто «гимназиев не кончал», считали, что Минкин напоказ листает журналы, а шеф просто не терял зря время. Потом он нес их в клинику и раздавал нам. Хочешь – не хочешь, а просвещайся. Коллеги не могли понять, почему при начале обсуждения его кандидатуры на ученом совете С.Ю. выходил из зала. По правилам, заведенным в старые времена, он давал возможность высказывать о себе любые суждения. Такого рода этикет был рабоче-крестьянской профессуре недоступен. В его речи еще сохранилось кое-что из старой орфографии. Он говорил и писал «ея» вместо «ее». А старую орфографию знать вовсе неплохо. Например, мы всю жизнь считали, что «Война и мир» Толстого про войну и мирную жизнь. Но «Мiр», как это в подлиннике у Льва Николаевича, обозначал «общество». Смысл получается несколько другой. А нам это осталось неизвестным. Выходит, « маленько не то проходили».

С.Ю. терпеть не мог сидеть на съездах. Зайдя в холл, он говори нам:

– Ну, ребята, легистрирывайтесь и пошли отседова! Какой дурак сидит на заседании? На них ездят, чтобы походить по клиникам, повидаться с друзьями, узнать научные новости. А материалы вы и сами прочтете.

Мы, конечно, сидели на заседаниях – друзей в центре еще не накопили, и в клиники ходить было не к кому. Корифеев можно было увидеть и услышать в зале. Надо отметить, что на съезды и даже в библиотеку командировки нам давали регулярно, потому что были заинтересованы в подготовке кадров.

Очень помогал нам постигать тонкости профессии юмор С.Ю. Вот байка, сохранившаяся с времен его бытности в ВМА. Идет обход. В палате оперированный по поводу грыжи полковник выписывается на 10й день домой. Можно не задерживаться около него, но он с извинениями останавливает Семена Юлиановича.

– Простите, профессор, я знаю, что у Вас ограничено время, но разрешите спросить Вас, что мне можно кушать после этой операции? (С.Ю. раздражает лакейское «кушать»)

– Ну, мясное, молочное, фрукты…

– Спасибо, профессор! Извините, я еще спрошу: а яблоки мне можно?

– Яблоки можно.

– Большое спасибо, профессор! Простите, что задерживаю! А апельсин мне можно?

– Можно.

– Еще раз извините меня, я отнимаю у вас время! А лимон мне можно?

– Лимон нельзя!

– Огромное Вам спасибо, профессор.

Все вышли из палаты. Старшие в недоумении – лимон-то после грыжи причем? Может, правда он что-то знает, а мы – нет? Неохота в дураках оказаться. А молодежи все одно пропадать – спрашивают:

– Семен Юлианович! А почему лимон нельзя?

– А если я все разрешу есть, какой же я буду профессор?

Шеф был редким диагностом. Частенько, войдя в палату, он внезапно спрашивал: «какой идиот положил больного вон там в углу?» Автор признавался немедленно и вставал на защиту своих и страждущего интересов. Следовал немедленный приказ: «выписать». Начинались объяснения о язве, рентгенограммах, анамнезе ит.д. «Выписать!». Почему? Оказывается, мы не обратили внимания на темные круги под глазами, а там еще подкожные жировые отложения (ксантелазмы) – системная патология. Мы упираемся. Шеф отвернулся – взяли на стол. И началось! Анастомозит, ранняя спаечная кишечная непроходимость, релапаротомия и все остальные прелести. А чего же вы, милые, хотели? Вас, ведь, предупредили!

– Ребята, вы со мной не спорьте!

И на этом фоне – дело врачей. Обстановка в городе накалилась уже к концу кампании. В поликлиниках отказывались идти на прием к «врачам нерусской национальности». Вызвав скорую, закрывали дверь перед «не тем» лицом. На улице громко высказывали мнение об «отравителях». В клинике даже намека не было на поддержку официальной линии. Семен Юлианович держался с исключительной выдержкой, никак не выдавая своего состояния. И единственный раз я услышала от него несколько слов по этому поводу. Я помогала ему на операции. Заканчивая ее, он сказал: «Сегодня вечером вы услышите по радио интересное сообщение», снял перчатки, улыбнулся и ушел. Вечером передали информацию о ликвидации «дела врачей». Я поняла, что рано утром шеф слушал «голоса» и узнал новость раньше всех. В нашей врачебной среде никто ни на минуту не поверил ни одному слову в этом позорном деле, поэтому и приняли его окончание, как избавление от очередной напасти. И пошли опять политзанятия по приказу, которые С.Ю. всегда проводил за полчаса, а то и короче.

И еще одна проблема была под запретом у молодежи. Романов в клинике не было принципиально. Таков был уклад. Выйдешь за дверь – на здоровье. На работе – ни-ни.

С юмором и у нас было все в порядке. Приходящий народ диву давался, когда в операционной или процедурной после оказанной коллеге помощи кто-нибудь заявлял: «Вот что бы ты без меня делал, а ты на мне жениться не хочешь!» А потом умилялись, какие в клинике отношения, и как в ординаторской Кушкуль с Палатовой «Тропинку» слаженно на два голоса поют.

Как-то я на полном серьезе спросила Егорова: «Дмитрий Иванович! А что такое женственность»? На что и получила незамедлительно: «А это, деточка, то, чего в вас совершенно нет». А откуда бы ей, этой женственности, взяться в нашей среде и при наших занятиях? Приходилось быть наравне с сильным полом. Спрос был одинаковым, если назвался груздем… Ведь наших женихов вернулось с войны три процента. Кому же было пахать? Неоткуда было взяться той милой женской слабости, которая и есть главная сила. Люди нашего поколения делали себя сами.

Я давно поняла, что надеяться мне, кроме как на себя, не на кого, делала все, что сильному полу положено, а когда и помочь могла в трудной ситуации. «Хватка-то у Вас не бабья» – заметил как-то один мой студент моего возраста. Меня эта аттестация нисколько не обеспокоила, и для наших ребят я так насовсем и осталась «своим парнем». В ординаторской мне спокойно мог сказать дежурный хирург: «Всю кашу не доедай и ложку свою мне оставь»! Сколько этой «каши было съето, сколько песен было спето» более полувека назад!

Неудивительно, что когда что-то не ладится, я иду в старый наш хирургический корпус и встаю на плитки, которые там еще остались в некоторых местах, как раньше, с 1907 года. И тяжесть потихоньку отпускает.

Уже на 6м курсе начались заботы о науке, пошла экспериментальная работа, статьи и доклады. С.Ю. был великим энтузиастом разного рода изысканий, хорошо знал и любил казуистику в медицине. И как всегда в таких случаях бывает, она к нему валом валила. Шеф был мастером обследования. Пальпация в его руках была искусством. Я до сих пор показываю студентам, как по его методе надо живот смотреть. Больными он был готов заниматься с утра до вечера. В клинику приходил в 7 часов, шел на обход, часто не дав вздремнуть хоть часик дежурным. И упаси боже, не прийти вечером или в праздник навестить своего больного. Перестанешь для него существовать. И при этом, полная защита при неприятностях. И еще – женщинам, даже студенткам, он никогда не забывал подать пальто к искреннему удивлению наших сверстников. Нас воспитывало и чувство товарищества в работе и даже в быту, постоянное стремление помочь у наших учителей. Я всегда помню, как каждое воскресение в течение нескольких лет С.Ю. навещал дома больного профессора М.А.Коза, который перенес тяжелый инсульт.

Каждый вторник шеф лично, с обязательным участием врачей клиники, проводил разборы больных для хирургов города, где обсуждались самые сложные и интересные случаи из практики с теоретическим обоснованием диагностики и лечения. Он все годы работы был председателем научного хирургического общества. Оно проходило всегда очень интересно. Врачи из районов приезжали на него при малейшей возможности. Это поддерживало их общение между собой и с институтом. На ежегодных областных съездах хирургов была насыщенная программа и непременно показательные операции.

В операционной мы могли учиться у настоящих асов. О Д.И.Егорове уже упомянуто. Мастером был Юрий Львович Дьячков. На этом молчуне мы висели, как пчелиный рой. Среди тишины в ординаторской вдруг слышим реплику:

– А я ночью в гинекологии больной без пульса наркоз давал.

С воплем «как?» «субчики» бросаются к нему. У больной–то внематочная беременность!

– Что как? Налил эфир и давал. (Наркоз, конечно, масочный).

– А контролировали как?

–Ну, контролировал, конечно.

– Как? Ну, Юрий Львович! Ну, скажите!

– Отвяжитесь! По зрачку смотрел!

На какой лекции вы это услышите, да еще в те времена, когда каждый в любую минуту мог попасть в подобную ситуацию?

С.Ю. очень ценил Дьячкова и хотел, чтобы он защитил кандидатскую диссертацию. Тему он придумал ему вполне оригинальную и выполнимую – местный лейкоцитоз при остром аппендиците. При скарификации на коже в правой подвздошной области действительно в капле крови обнаруживалось значительное повышение числа лейкоцитов при наличии воспаления в животе. Это можно было использовать для экстренной диагностики. Ю.Л., как и большинство практических врачей, питал неуважение к науке и не считал тему заслуживающей внимания. К тому же, это удобное обоснование, когда лень писать. По этой, или какой другой причине, но тетрадку с результатами исследований, в которых и мы посильно помогали, он выбросил, сказав, что потерял. Конечно, он и без кандидатской был Дьячковым.

На показательных операциях, которые проводили на областных съездах хирургов, Ю.Л. делал под местной анестезией резекцию желудка за 45 – 50 минут и снимал перчатки. Зрители не успевали сообразить, какой перед ними умелец, потому что смотрели, как маются с какой-нибудь сложностью на другом столе. Это был тот случай, когда кажется, что все делается само собой, и так просто, что ты тоже возьмешь и сделаешь не хуже. После этого стоит сразу попробовать, чтобы убедиться, как долго тебе еще быть подмастерьем. Даже истории болезни, им написанные, всегда были тонкими, что вызывало хищный бросок проверяющих и заканчивалось их глубоким разочарованием, потому что в историях было все, что нужно, да к тому же еще это можно было прочесть. С историями болезни и в то время была такая же, как теперь, проблема. Наша канцеляристка мне обычно говорила: «Люда, подождице, в ваших историях бывают дэфэкты». Во время ординатуры шеф каждое воскресенье требовал меня в клинику, где читал мои истории и высказывал свое мнение в виде резолюций: «написал колхозник», «бестолковая». Однажды, правда, не мне, отчеканил: «так пишут ассенизаторы».

Я позволю себе личное отступление по поводу историй болезни в виде многотомников, которые приняты только в нашей медицине. Их придумал и ввел в обиход профессор Мудров, кстати, личный врач семейства Пушкиных. Сделал он это, вероятно, от избытка свободного времени. С той поры они служат источником великого множества огорчений для всех медиков без исключений, как читающих, так и пишущих. Вопрос: когда улучшится их качество? – никогда не получит ответа. И смысл здесь в том, что истории болезни в виде литературного произведения абсолютно не нужны, и без них превосходно обходится весь мир. Их просто нельзя написать идеально, если ты не Тургенев. Прошу прощения у администрации теперь уже Краевой больницы за высказанную здесь крамолу. Ребята, припомните, сколько раз и сколько лет вас самих ругали за истории, и сколько лет уже вы ругаете врачей, причем всех возрастов и специальностей. Вам не кажется, что если это было и остается всегда и со всеми, то существуют причины, которые нельзя ликвидировать? Еще раз оговариваюсь, это только мое личное мнение, и возможно, я с ним не согласна. Просто за более полувека работы накипело.

И теперь, когда я их уже не пишу, самые тяжкие для меня времена, когда пытаюсь их прочесть. И каждый раз испытываю сочувствие к нашему превосходному специалисту по экспертизе Марьям Спартаковне Гулян, которой по долгу службы приходится эти истории читать каждый день. Терпения Вам, дорогая! А теперь намечен переход к компьютеризации регистратуры. И у меня где-то в глубине сознания теплится тревога: а вдруг случится сбой и все исчезнет, ведь истории не продублируют – пожарники запретят!

Так очень быстро прошел учебный год. В конце апреля было назначено распределение. В институте был новый ректор – молодой завкафедрой нормальной анатомии по фамилии Мамойко. Он ознаменовал свое ректорство не совсем логичными поступками. Начал он с перемещения кафедр, которое явно не имело смысла. Зато на заведующих оно подействовало самым отрицательным, а то и трагическим образом, для профессора Коза это закончилось инсультом с летальным исходом. Затем ректор добрался до нас. Патологическое стремление к переменам отразилось и на распределении. Убежденных педиатров Витю Каплина и Леню Тарасова после субординатуры он отправил первого на патфизиологию, а второго на нормальную анатомию, где их, кстати, никто не ждал, а сами они отчаянно протестовали (оба стали профессорами и заведующими кафедрами). Наташу Коза с глазных болезней перевел на микробиологию, зная о неприязненных отношениях ее родителей и зав кафедрой, и так далее. Случайно уцелела я. Правда, комиссия безуспешно пыталась отговорить меня от хирургии, советуя пойти и посмотреться в зеркало, чтобы правильно оценить свою пригодность для избранной специальности. Видя мое упорство, махнули рукой – поступай, как знаешь. Я и поступила. В ординатуру.