Читать книгу: «Русская правда», страница 3

– Я с тобой… Я теперь всегда с тобой…

Он взял её холодные от волнения ладошки в свои, сильные и твёрдые, и сказал очень напряжённо, раздельно, чтобы смысл каждого слова дошёл до неё:

– Я нашёл тебя и не хочу терять. Но в этой яви⁷⁹ мы обречены, а чтобы попасть в другую, нам нужно исчезнуть здесь, да так, чтобы и искать никому в голову не пришло, значит, нужно пройти через навь… Я придумал план, он очень трудный и даже опасный, но если ты всё сделаешь, как скажу, то может получиться; нужно только сделать всё очень точно и слушать меня во всём… Ты готова?

Он с такой любовью и мольбой заглянул ей в глаза, что она только тихо кивнула:

– Ты мужчина, ты решаешь, ты и отвечаешь за это решение, я только женщина, но ты люб мне, и я иду за тобой… и буду идти до конца! Скажи только, что мне делать?

– Сейчас мы должны попросить Морену, чтобы она укрыла нас ненадолго, а потом отпустила. Ладо⁸⁰ моя, чтобы попасть в правь, нам нужно сходить к Морене в гости… – он усмехнулся невесело. – Но другого пути нет… Ты видела воду, снега, песок, так вот, мы снежинки, песчинки, капли… А вокруг бури из княжеских раздоров, печенеги, варяги… И нам нужно выжить в этом урагане и не потерять друг друга. Ты должна мне очень верить, набраться терпения и долго ждать… Проси Мокошь и Долю, чтобы они повернули нити наших судеб. Если умеешь, молись христианскому богу, нас-то крестить успели, а во что я верю, и сам пока не знаю… Я хочу спрятать тебя в Смоленске, сам уеду закончить начатое… Ничего пока не спрашивай… Всё очень опасно… Вернусь через три-четыре седмицы. Тогда и скажу остальное, а сейчас – меньше знаешь, дольше живёшь… Я вернусь в жнивень… Если не вернусь до ревуна… – он долго молчал, подбирая слова, затем выдохнул, еле слышно. – Ты свободна…

– Не нужно мне без тебя никакой свободы, – она чуть не заплакала, но глянула на гребцов и сдержалась. Они, конечно, плохо понимали русскую речь, но и среди них мог сидеть кто-то, кто только кажется византийским наёмником…

За день до Смоленска скорость упала. Река стала совсем узкой, берега близкими. То ли люди устали, то ли течение здесь было сильнее… Ветра попутного не было, парус убрали. Искра слышала, как вчера Каменец говорил с гребцами, но о чём, не разобрала. Хозяин хотел успеть до города к ночи, а корабельщик уверял, что всё равно ночевать придётся: на воде ли, на берегу ли… Тут встрял Каменец: есть, мол, неподалёку старое становище, раньше там и был сам город, но уж больше двух десятков лет, как князь Станислав переставил Смоленск поприщ на десять выше по течению. Старое место называется Гнездо, сейчас осталось селище небольшое, курганы да капище. Самые ярые волхвы там живут да народ смущают против христианства за веру предков. А становище крепкое, можно найти избу и с крышей. Тут, как назло, испортилась погода: небо затянуло низкой сырой хмарью, закапал мелкий дождик, купец махнул рукой и приказал причаливать.

Становище оказалось и вправду пустым, но ещё крепким. Нашли большую избу с очагом посреди и даже с запасом дров. Видимо, проезжающие ещё пользовались местом для остановок. Быстро натаскали дров для будущих постояльцев, дальше всё, как всегда: настреляли и наловили мелкой дичи и рыбы, развели огонь, готовили, сушили одежду… Каменец нашёл для Искры небольшую избёнку с камышовой крышей и полатями. Она очень устала за дорогу, осунулась, побледнела… Сразу после еды он закутал её в свой тёплый плащ и отвёл отдыхать. Девушка рухнула совсем без сил.

В большой избе все сидели на обрубках брёвен вокруг очага, пахло дымом, мясом и травами. Дым от огня уходил в закопчённую крышу, набранную из плотно уложенных связок камыша, воду такая крыша не пропускала⁸¹. Старый гребец что-то рассказывал под дружный хохот команды.

– Вот и надумали мы по весне проскочить пороги без волока, вода высокая, мол, пройдём, пройдём… А купец: рискнём, рискнём, быстрей будет, выгребем! Ну и пошли! Бессонный⁸² да Островок проскочили быстро, да что тот Островок: одна лава да одна каменная гряда! Лоханский и Шумный прошли с трудом, а как вышли на Ненасытец, так и поняли, что пропали: а там семь лав, двенадцать гряд камней и ещё заборы каменные, и к берегу уже никак! И ну нас мотать да крутить! Какое выгребем?! Когда нас из последнего горла вышвырнуло, еле к берегу пристали: вёсла все поломаны, хоть руками греби, рули тоже, у всех полные рты крови, зубы повыбило, а руки-ноги, а у кого и головы, потом несколько дней так тряслись, что ни поесть, ни оправиться… С кого портки попадали, так и вылезли на берег в одних рубахах. Мокрые все, как водяные, днище пробито в нескольких местах! Как только не потонули! Дня три на берегу стояли потом, отходили да дромон чинили. Зато последние два порога, а ведь они и не самые страшные – волоком, волоком, потихоньку, по берегу… У купцов же вы знаете, одна вера – деньги, а тут вдруг так уверовал, что всю прибыль от той поездки в монастырь отдал! Ну, может, и не всю, – закончил он, широко разводя руками, под дружный смех гребцов. Купец что-то пробурчал недовольное, но никто его не расслышал.

Двери в избе не было, в проём тянуло сыростью, слышались раскаты грома и шум дождя, сверкали молнии, гроза разыгралась не на шутку. В это время раздался такой треск, что все невольно пригнулись, затем полыхнуло прямо за дверью. Несколько минут все сидели молча, словно оглушённые и потрясённые силой стихии. Потом оживились и стали рассказывать о разных грозах. На улице совсем стемнело, как вдруг увидели в дверном проёме отсветы пожара, а не грозы. Каменец первый вскочил и бросился к выходу. Страшное предчувствие беды охватило вдруг всех. Горела изба, где спала Искра, да так горела, что не подступиться: брёвна сухие, крыша камышовая… Рядом стояло развороченное молнией обожжённое дерево… Он бросился в пылающую избу, но через несколько мгновений выскочил обратно, похожий на факел: ряса пылала, волосы тоже… Пока сбивали огонь, повалив на землю и плотно забросав плащами, сильно обгорел. Тут же рухнула крыша, взметнув столб искр.

Умыли, осторожно смазали ожоги, дали рубашку, прикрыли плащом. Он всю ночь то метался в бреду, порываясь куда-то бежать, то застывал, вытянувшись, как покойник, невидящими глазами глядя в темноту. Утром из большого мешка соорудили носилки, прорезав углы и продев в них жерди, уложили больного почти в беспамятстве, прикрыли плащом, понесли на борт. Когда проходили мимо вчерашнего пожара, он привстал на несколько мигов⁸³, попытался всмотреться в потухшие угли, но сил не было, рухнул на носилки, и сознание оставило его…

К Смоленску подплыли быстро, но невесело. Пристали, как всегда, на Смядыни. На пристани встречали трое: двое сразу пошли к ладье. Один высокий, дородный детина из княжьей мытной челяди⁸⁴, другой маленький, юркий, суетливый… Подошли к купцу, вертлявый стал сразу расспрашивать о чернеце и юнице. Купец рассказал на ломаном славянском, путаясь и с трудом подбирая слова, что подобрали, везли, но вчера был пожар, сгорела… А монаха не видели, не было монаха… Вынесли носилки. Мытарь спросил:

– Кто это? Чем болен? Не мор ли?

– Нет, нет, – заторопился купец, – это наш, из гребцов, обгорел вчера, пытался спасти ту юницу…

– Зайди вечером, как разгрузишься да устроишься, в мытную избу, я там буду, расскажешь всё. Да не вздумай запираться!

Он подошёл к носилкам, приподнял край плаща, мельком взглянул на обгоревшую, чёрную, как головешка, голову, мертвенно бледное лицо, повернулся и быстро пошёл прочь, не забыв погрозить купцу кулаком…

К носилкам подошёл третий человек, пожилой, просто одетый, видимо, челядинец или холоп какого-то купца или боярина. Он тоже заглянул под плащ, затем быстро пошёл к купцу, поговорил с ним, что-то вынул из сумы на поясе и дал ему, купец заулыбался, закивал, соглашаясь, и ушёл по своим делам: мыт заплати, дромон разгрузи, что-то продай, что-то закупи, а впереди волоки, столько хлопот! Какое ему дело до какого-то русича, за которого к тому же хорошо заплатили!

Носилки притащили в Рачевский посад к большой деревянной избе в два жилья, внесли в полутёмные сени, поставили на земляной пол⁸⁵, вышли на высокое крыльцо, получив мзду⁸⁶, удалились, довольные… Каменец быстро приподнял голову, соскочил с носилок, стал подниматься в горницу⁸⁷… Навстречу встал невысокий, начинающий полнеть мужчина средних лет, обнялись. Каменец сел на лавку, привалился затылком к стене, вздохнул с облегчением… Здесь он в безопасности!

Византийский купец к вечеру успел распорядиться насчёт товара, поесть, переодеться и даже слегка вздремнуть. Теперь он подходил к мытной избе с мешочком на поясе. Изба была добротная, но без излишеств, дверь открыта для света, не зима ведь, тепло… Мыт приняли быстро, а затем через низкую дверь в дальней стене проводили на задний двор, огороженный сплошным высоким частоколом. Там стояла мощная дубовая скамья и грубый стол. Вечернее солнце уже клонилось за частокол и, краснея и увеличиваясь в размерах, смешно сидело на заборе, постепенно закатываясь за него. Перед ним сразу неизвестно откуда возник давешний человечек, усадил на скамью, и стал выспрашивать про монаха отдельно и с пристрастием. Казалось, судьба девушки его больше не интересовала.

– Был монах, был… – сдался купец, нервно потирая потные ладошки, – заплатил до Новгорода, а как девушка эта влезла, так и исчез дня через два. Остановились на ночь на берегу, был со всеми, а утром нет его…

– Нужно команду поспрашивать, – подумал Будай, – послать к ним, пока на отдыхе.

– Хорошо, что гребцов предупредил, – подумал купец, – они теперь все будут твердить одно, пропал, мол, ушёл… Не придерёшься. Им тоже задержки да неприятности не нужны. А плату я всё равно уже получил…Да и выживет ли поддельный монах? Совсем плох был утром…

Не переставая пятиться и кланяться, он покинул мытную избу. Кому нужны проблемы с властями в такое трудное время! На улице гордо вскинул голову, расправил заплывшие жирком плечи, выпятил живот и посеменил, довольный собой, к своему дромону, даже не подозревая, какую службу сослужил нечаянно тому странному русичу.

На другой стороне реки, напротив города, на высоком холме, поросшем густым лесом, была небольшая поляна возле пруда. К вечеру этого дня, на ту полянку осторожно вышла из зарослей худенькая девушка. Сначала она долго наблюдала из-за кустов, затем обошла её по краю, чтобы не выходить на середину, потом приблизилась к охотничьей избушке, стоящей напротив пруда на другом конце поляны. Только она собралась стукнуть в дверь, как та быстро без скрипа отворилась. На пороге стоял невысокий коренастый старик лет около пятидесяти⁸⁸, седые волосы стрижены в кружок, на плечи накинута старая лёгкая свитка из тонкого серого сукна, рубаха подпоясана простой верёвкой, ноги босые. Серые глаза глядели пытливо, задорно, молодо…

– Здравствуй, девица, давно уж тебя жду, садись, устала по нашим лесам пробираться, вот, испей водицы, – сказал он заботливо и тепло. Она без сил опустилась на завалинку, застеленную камышовым матом⁸⁹, рядом на огромном пне стоял горлач⁹⁰ с чистой водой. Девушка схватила его обеими руками, пила долго, жадно, потом устало привалилась головой к стене избы:

– Ключевая, водица-то, аж зубы ломит, спасибо, а откуда узнал, что приду?

– Да филин ещё с вечера ухал, чтоб гостей ждал, я думал к утру, а ты вона, как поздно. Побоялась, видать, ночью по незнакомому лесу. Да и днём как нашла? Спросить-то не могла, отай шла. Кто послал?

– У меня че́рты⁹¹ есть, по че́ртам и нашла – она развязала тесёмки маленькой парусиновой сумочки на поясе и достала кусок бересты. – Вот, видишь, начертано: вот речка Серебрянка, вот Бабья гора, река Городянка, вот ваша гора Печерская⁹², это пруд твой… А кто послал!..

Девушка вытащила из-за пазухи, висящий на шее маленький мешочек на длинном шнурке, достала из него округлую пластинку с каким-то рисунком. Старик взял, повертел в огрубевших пальцах, вернул ей.

– Жив, значит, Каменец, то добре… И мошну его узнаю, и мошенника⁹³ того помню. Не думал, что жив… Он настоящий, такие редко живут долго…

– Он про тебя то же самое говорил…

– Мне повезло… Давно это было, были мы с Богшей молоды… Большое и тайное дело мы для князя нашего исполнили, годов с десяток на чужбине пробыли, а когда вернулись, Богшу послали сюда, в Смоленск, а я сильно изранен был, да подхватил какую-то лихоманку в болотах Апсны⁹⁴, еле живой до дома добрался, отлежался, выжил, но к делу уж был негоден. Спасибо Богше и князю Станиславу, взяли к себе в Смоленск, пристроили сюда, в Садки́… Доживаю… Как тебя кличут-то, девица?

– Ис… – запнулась девушка, а потом твёрдо исправилась: Ирина… А что такое Садки?

– Вон видишь город за рекой, на той стороне, там хоромы княжеские, да боярские, да дружинные гридницы, а все есть хотят, да не абы что, а дичи́ну всякую, а здесь леса, в них зайцы, птица, особенно много тетеревов. Вот поставили мне избушку, хожу в лес, ставлю садки́⁹⁵ тетеревиные, да силки на зайцев к столу княжьему… На кабана, косулю, медведя есть помоложе меня, да в дальних лесах. А мы тут..

– Кто мы? – всполохнулась Ирина, – Каменец говорил, один ты!

– Был один, да о прошлом годе прибился ко мне мале́ц, вся его семья сгорела на пожаре вместе с избой. Они тут неподалёку жили, дня два пути, а он в лес ушёл, вернулся, одни головешки дотлевают… Он с испугу так бежал, что прямо на мою поляну и выскочил, первое время и речь потерял, только плакал, да трясся весь, да по ночам кричал. Потом обвыкся, отошёл… Лес знает, что твой леший, никогда не заблудится, никакого зверья не боится. Как-то вышел на нас огромный старый медведь, я сильно струхнул, в нём росту больше трёх аршин⁹⁶, а у меня только топор, да силки, а мальчонка подошел к медведю, гладит его по морде, лопочет что-то, тот постоял, помотал головой, развернулся и ушёл. У меня чуб на затылке дыбом стал от страху… Рыбу руками ловит, птиц понимает… Этому научиться нельзя, с этим родиться нужно… Только забыл напрочь, как его имя, начинаю допытываться, трясёт своей кудлаткой да плачет… Я уж и отстал, зову его Найдён, а вот и он!..

Из лесу степенно вышел мальчонка лет семи с туеском в руке и какой-то особенной лёгкой и плавной походкой (потом она назовёт её «вольной») направился к ним. Когда он подошёл ближе, Ирина поняла, что старик назвал кудлаткой: такого буйства светлых кудрей она ещё не видела! Голова мальчика напоминала огромный одуванчик, а под этой копной волос светились невероятно синие глаза, такой синевы не было даже в зимнем небе или в большой реке, по которой они недавно плыли! Он спокойно поклонился ей, сел рядом и сказал, обращаясь к старику:

– Поесть бы!

Тот захлопотал возле пня, сходил в избу, принёс четверть каравая на деревянном блюде, мису с медовыми сотами и небольшой горшок с печёной репой⁹⁷. Только тут Ирина поняла, насколько она голодная. Ели молча, спокойно, медленно. Есть быстро и жадно считалось очень неприличным. Еда была основой жизни, её уважали. Когда насытились, хозяин завернул куски хлеба в тряпицу, смахнул с пня крошки в ладонь, ссыпал в беззубый рот, унёс остатки еды, чтобы не приваживать ос. Мальчик посмотрел на Ирину и сказал деду:

– Нельзя ей так, узнают…

– Точно нельзя, не может здесь быть никакой юницы… Сейчас, сейчас…

Он опять ушёл в избу, вскоре вернулся, неся овечьи ножницы и какое-то тряпьё. Искра и охнуть не успела, как он отрезал её косу, подравнял волосы в кружок, сунул ей в руки одёжку, кивнул на дверь, иди, мол, переодевайся… Когда она вышла на улицу, все увидели худенького парнишку в серых штанах и холщовой рубахе, с тонким плетёным пояском из разноцветных нитей. Искра наклонилась к кадке с водой, вгляделась в своё отражение и тихо заплакала. Мальчик подошёл, взял за руку и твёрдо сказал:

– Он приедет, жди!

– Скоро обещался-то? – спросил старик.

– Сказал, несколько седмиц, до ревуна, – вытирая слёзы, ответила девушка.

Утром следующего дня на высокое крыльцо избы в Рачевском посаде вышел вчерашний немолодой слых. Рядом с ним стоял гонец с дубинкой в руке и рожком⁹⁸, висящим на шее. Одет он был легко, по погоде, за плечами котомка, в скатке⁹⁹ плащ, странным было только наличие в такой тёплый летний день лёгкой шапки из тонкого сукна, из-под которой кое-где выбивались чёрные остья обгоревших волос. Ждали коня.

В Смоленске вдоль Славутича шёл, как и в Киеве, Подол. Вал города прижимался в центре близко к реке, Подол разделялся на два Крыла: на восход солнца шло Восточное Крыло, а на заход – Западное¹⁰⁰. Сам город напоминал большую птицу, расправившую крылья для полёта, где телом был детинец, крыльями Подол, а хвост раскинулся за рекой шумным торжищем¹⁰¹. Изба стояла на берегу реки Рачи¹⁰², двор был огорожен высоким тыном¹⁰³ с крепкими воротами, которые изнутри запирались на огромный, во всю длину, засов. Во дворе стояли сараи, конюшни, в дальнем углу, ближе к реке, виднелись баня и погреб. За домом можно было разглядеть пару изб поменьше. Каменец посмотрел в сторону этих изб, Богша, прочитав вопрос в его взгляде, пояснил:

– Одна изба для тайных дел приспособлена, а в другой слыхи живут, их ведь где попало не поселишь…

– Далеко от пристани забрался, поприща два будет, а то и более…

– Зато здесь тихо, народу мало, а на самой Смядыни Будай со своими слыхами, нам такие соседи без надобности… Это они здесь власть, а мы отай живём. Нас, когда из Царьграда вернулись, князь Владимир по разным городам разослал, чтобы глаза не мозолили, спасибо, живыми… Меня и Угоняя отправил в Смоленск к князю Станиславу. Угоняй был чуть жив, весь пораненный, я его сначала знахарю отдал, а когда тот на ноги поставил, определил в Садки, на другой берег реки, в охотничью избу. Работа нетрудная, на природе, еда, крыша над головой, покой… Он не так и стар, как немощен. Ему вёсен около полста будет, просто изношено всё тело трудами нашей службы. Да и лекарь там всё лето травы да коренья собирает, приглядывает за ним…

– Уж не тот ли лекарь, что мне вчера голову да руки какой-то жёлтой грязью измазал?

– Не грязью, а мазью, а знахарь он отменный, сказал, что пока до Новгорода доберёшься, ожоги сойдут и мазь смоется, только пятна красные останутся да волосы быстро не вырастут. Но на это нужно время.

– Как вы с Будаем-то, поладили?

– А что нам ладить? Будай – слых смоленский, он у князя Станислава служит, знает, видно, что я не только купец, но князь с Ярославом враждовать не хочет… ни с кем не хочет ссориться…

– Такой миролюбец?

– Нет, просто молодой ещё, Смоленск-то он в удел получил ещё малым отроком, ему и десяти вёсен не было. Всем заправлял воевода, назначенный князем Владимиром, да посадские мужи. А князь подрос и большой охоты к делам правления не имел, да и к ратным тоже.

– А к чему ж у него охота?

– Любит строить, город вон какой возвёл! Детинец, улицы, мостовые, всё чисто, широко, удобно… Книги любит, сам грамотен, детей учит, да не только своих, и боярских. Писцы у него в отдельной палате сидят, в светлой, с окнами… Ловитву любит, пиры… Он не глуп и не зол, просто как-то не силён, хороший человек, а для княжения мощи в нём мало, вот он и сидит тихонько. Жил себе мирно, делал, что отец приказывал, теперь: кто князь, тот будет и указ…

– А кто же будет князем?

– То пока неведомо, но наш Станислав тут в стороне. Владимир хотел Бориса, но у Святополка и Ярослава может быть другое мнение.

Подвели коня, Каменец поклонился Богше, поблагодарил за помощь, вскочил в седло, два дюжих молодца отодвинули засов, отворили ворота…

Смерть в Новгороде. В лето 6523, месяц жнивень.
(Август 1015 года)

Наш гонец скакал быстро. Конь, приученный к гоньбе, шёл ровно, дорогу выбирал сам. Ехали через леса, обходили болота, переплывали мелкие реки, на всех крупных были известны броды, на каждом становище седок показывал свой знак, брал коня из повоза¹⁰⁴, мчался дальше. Да и знака княжеского не нужно было: дубинка да рожок указывали на гонца. Ел в седле, коня менял два раза за день. К концу второго дня пути уже в сумерках подъехал к становищу, бросил вышедшему отроку поводья, вошёл в избу. Полутёмное помещение освещалось несколькими толстыми свечами. Спросил еды и квасу, сел за большой длинный стол, там уже ели двое, разговорились, оказалось, тоже гонцы, только встречные, из Новгорода: один новгородский с грамотой от Константина в Муром, другой киевский, скакал от княжны Предславы к её брату Ярославу в Новгород, полторы седмицы провёл в седле, день отдохнул, получил ответ, теперь назад, к княжне.

– Что за весть важная такая? – деланно удивился Каменец.

– Что за весть, мне неведомо, грамоте я не обучен, а если бы и знал, как прочтёшь: сам знаешь, пергамент в трубочку скатан, в чехол зашит, княжеской печатью запечатан, – он вытащил из-под рубашки холщовый мешочек на толстом шнурке, тряхнул им и быстро спрятал обратно. Другой гонец потряс калитой¹⁰⁵, но футляр не достал. – А что за весть, и так ясно, старый князь преставился, а Святополк в порубе у него сидит, вот княжна и пишет Ярославу, отец, мол, умер… Я так разумею…

– Умер князь Владимир? – Каменец изобразил такое горестное удивление, что поверил бы даже самый недоверчивый.

– Да, – заторопился гонец из Киева, понизив голос, хотя в избе никого больше не было, – говорят, отравили; боярин Борислав и Сом всех на ноги подняли, во все стороны слыхов отправили, по всем путям, да не поодиночке, а дружинников с ними отрядили, вроде и приметы есть… Я с одним отрядом в первый день скакал из Киева, но они назавтра отстали. Быстрее гонца только стрела! – самодовольно добавил он.

– Спасибо тебе, друже, за новость, – тревожно подумал Каменец, а вслух спросил другого гонца, – а почему этой дорогой в Муром? Это у тебя получится на Торопец¹⁰⁶,Ржеву, Володимер¹⁰⁷, а короче было бы через Торжок да Тверь?

– Короче-то да, да не всё короткое близко, здесь лесов больше, да лугов, да места известные, а там пока все болота объедешь, да через речки переберёшься; больше потеряешь, чем выиграешь, вот завтра и разъедемся: я на Тверь да в Муром, а он на Смоленск, да в Киев, – кивнул гонец на товарища.

Поели, прошли через другую дверь в малую совсем тёмную избу без окон, где вдоль стен были полати в два яруса, на которых лежали сенники, набитые душистым сеном. Укрылись плащами, завалились спать. Каменец поднялся ещё до рассвета, он привык отдыхать помалу, несколько часов сна ему хватало. Хозяйка затапливала печь, он взял две репки, краюху вчерашнего хлеба, выпросил щепоть соли, налил в горлатку квасу, вскочил на коня и ускакал: умыться и поесть можно и возле какого-нибудь ручья. Некогда задерживаться, да и опасно…

Несколько дней спустя возле ворот Словенского конца в Новгороде произошло незначительное событие, достойное разве что разговора баб у колодца. Неподалёку от въезда в город сидел грязный босой старик с протянутой рукой. К воротам подъезжала простая телега, нагруженная сеном. Конь вдруг вздыбился, рванул резко в сторону, угол повозки задел нищего, одетого в рубище¹⁰⁸. Старик упал, охая и стеная. Хозяин телеги – здоровый босой мужик – подскочил к нему, помог подняться, оправдываясь и обвиняя во всём непонятно почему взбесившуюся лошадь. Нищий еле стоял на ногах. Колени его тряслись, ноги подгибались… Сползая на землю в руках мужика, он всё бормотал, что ему бы в город… Руки старика были грязными, шапка, совсем неуместная по летней жаре, ветхой. Возчик, опасаясь неприятностей (а ну, как умрёт здесь, или стража спросит, в чём дело) легко подсадил худенького деда на воз, быстро проехал через ворота, от греха подальше… В воротах нищий приоткрыл один глаз и заметил сверху нескольких мужиков, стоящих у въезда, о чем-то толковавших со стражником, постреливая глазами по сторонам… Проехав с полверсты, мужик остановил телегу, но на возу, к его крайнему изумлению, никого не было. Удивлённо пожав плечами, он поехал по своим делам и забыл о странном старике.

Часом позже Князь Господина Великого Новгорода Ярослав Владимирович вышел из трапезной палаты и направился в избу, где работали писцы. Княжеский дворец, деревянный, в три жилья с теремом Ярослав построил недавно. Это были настоящие палаты, с полом, потолками и даже окнами. Первое на Руси стекло делали в Киеве, отец держал заморского мастера с нашими подмастерьями, чтобы делали бусы, браслеты для его жён и наложниц, да для продажи. Ярослав заказал им пластин для окон. Они получились с ладошку, да мастера сладили раму с круглыми отверстиями, два-три десятка таких ладошек – и вот тебе большое окно! А сколько сразу света! У него в каждой палате были окна, да не по одному! Он любил свет! Залезут, как кроты, в свои тёмные избы и ютятся там всю зиму. Он любил простор, размах! Но больше всего он любил власть! Поэтому и не стал жить в Рюриковом городище, как прежние князья, как отец, а приказал выстроить себе хоромы на Торговой стороне Новгорода, в Словенском конце рядом с Торжищем. Отстроились быстро, народ из дерева веками строит, избу в три дня ставят. Лес брал у купцов готовый, пятилетний, на корню¹⁰⁹! Зато какие хоромы получились! Только сени тёмные, но в сенях да переходах окон не сделаешь!

Так вот, шёл князь в писчую избу, а сзади, как всегда, два гридня для охраны. Он ходил медленно, неторопливо, чтобы скрыть лёгкую хромоту, оставшуюся с детства. Вдруг в полутёмном переходе гридень мягко заступил ему дорогу и сказал негромко, но твёрдо:

– Поговорим, княже… Не бойсь, не трону, не для того пришёл. Я твой приказ сполнил, твоя очередь… Обещался ты, что отпустишь семью мою из холопов, я всё сделал, гонец уже привёз весть, мне о том ведомо…

– Что же ты, как тать, в темноте, пришёл бы по-людски, моё слово княжеское нерушимое, – проговорил Ярослав с некоторым облегчением, но, крутя головой, пытался высмотреть, куда подевался второй гридень.

– На ларе он лежит, в сенях, не серчай на него, княже, он против моего умения просто кутёнок¹¹⁰; и на меня не серчай, я только жить хочу, а тебе вреда никакого не будет, если слово своё сдержишь. А свидетели нам с тобой ни к чему.

Князь попробовал дёрнуться в сторону, но что-то твёрдое и острое упёрлось под рёбра.

– Не нужно, княже, если отказываешься от своего слова, сейчас скажи, я уйду, ты мне без надобности, и так на мне греха хватает…

– Нет, нет… – заторопился Ярослав. – Я всё выполню, как ты мог подумать?..

– Мог, княже, мог… И писак отошли на часик…

Они дошли рядом до конца перехода и вошли в небольшую избу, где за длинным столом, заваленным пергаментными листами, сидело несколько писцов. Все встали, поклонились, князь подошёл к старику, писавшему стоя в углу за высоким чуть наклонным столом, отослал остальных, начал диктовать грамоту:

– Моя воля… освободить холопа… со чады и домочадцы… княжеское слово нерушимое… Да ещё ска́рбнику¹¹¹ грамотцу малую, чтоб куны¹¹² выдал… Кому куны-то? Пиши: подателю сего… Да пергамент не трать, это на бересте начерта́й…

Писец закончил, посыпал грамоту песком, подал князю с куском бересты, тот взял из ящичка сначала вислую печать¹¹³, потом подумал, выбрал большую, стоящую на отдельной подставке, ещё с трезубцем Рюрика, макнул в краску, поставил оттиски. Подошёл к гридню, стряхнул песок прямо ему на ноги, протянул грамоты.

– Прости, княже, что так, спасибо тебе, мы в расчёте, больше ты меня не увидишь…

Гридень в шапке («Почему в шапке-то летом?» – совсем некстати подумал писец) быстро выскользнул за дверь и запер её снаружи на засов. Через час вернулись другие писцы, отперли избу, сильно удивлённые… Князь, как ни в чём ни бывало, беседовал с писцом, сидя на лавке под окном, затем встал и вышел непривычно быстро, сильно хромая. Что-что, а держать лицо Ярослав умел! Старый писец сразу приступил к работе, так и не сказав им ни слова… А князь уже сидел в малой палате, раздавая приказания. Сюда притащили из сеней второго гридня, он лежал, как полено, ещё с час, потом встал, как ни в чём ни бывало, но ничего не помнил… Скоро пришёл воевода, стали прибегать гридни с докладами:

– Скарбник выдал две мошны, как было приказано в грамотке твоей, одну агарянскими дирхемами¹¹⁴, другую нашими гривнами, только пришёл за ними не гридень, а гость¹¹⁵…

– Отрок из младшей дружины прибежал к холопу твоему Щуке, отдал грамоту, что ему дал твой гридень в шапке, и мошну с гривнами, велел собираться всем и уезжать; тот до сих пор сидит на лавке кулём, словно в оторопи, боится твоего гнева и не может поверить…

– Он что, грамоте княжеской не верит? – князь изобразил сильное удивление даже с налётом гнева. – Ну, так скажите ему, пусть едет, слово княжеское нерушимо! Да проследить тихо, куда поедет, да не придёт ли к нему кто…

– Понял, княже, всё исполню, только шибко он умный…

– Он, значит, умный, а все мы скудоу́мы¹¹⁶… Что ещё сделано?

Вперёд вышел Константин¹¹⁷, помощник старого посадника новгородского:

– На всех воротах из города стоят наши дружинники, они его в лицо помнят, узнают… В Софийской стороне¹¹⁸ тоже, всюду дозоры, на всех концах, и в Словенском, и в Неревском, и на Торге… Птица не пролетит мимо них…

– Не совсем ты понимаешь, кого ищем… А как же эта птица в город залетела? Вот ещё что сделай, – и князь стал что-то говорить Константину шёпотом, тот только кивал… Сделаем, мол…

Поздним, тихим и тёплым вечером того же дня недалеко от торга в лёгких кисейных сумерках, наползавших с Волхова, раздался истошный бабий крик:

– Пожар, горим, спасайте! Помогите, люди добрые, сгорим все!

Но просить об этом добрых людей было излишне, огонь уже заметили прохожие, а для деревянного города – это был главный враг. Возле каждого дома стояла большая кадь с дождевой водой. Все похватали вёдра, которые вынесли соседи, стали набирать в них воду и тащить во двор, где уже вовсю занималось зарево. Горела небольшая ухо́жа¹¹⁹ в дальнем углу двора. Деревянное, с камышовой крышей, да ещё с остатками прошлогодней соломы, строение полыхало, освещая уже весь двор. Мужики выливали на себя ведро воды, затем хватали второе, лили на пламя, отскакивали, им подносили ещё ведро… Так они метались со стороны, ближней к дому, кто-то обливал стену избы, чтобы намокла и не загорелась, кто-то пытался поскорее обрушить крышу ухожи, зацепив багром. Она рухнула внутрь, искры взлетели в темнеющее небо красным тревожным фонтаном… Зевак во двор набилось больше, чем помощников; ещё больше набралось на окрестных улицах, все обсуждали событие тревожно и радостно: огонь пошёл на убыль…

Вдруг хозяйка дома опять всполошилась и заголосила:

– Сгорел, сгорел, сердешный, совсем же сгорел…

Сквозь рыдания и сбивчивые объяснения удалось узнать, что днём попросился отдохнуть худой измученный странник, весь пыльный, капшу́к¹²⁰ на ём грязный, рваный, ну такой убогий, жалость берёт. Поел, попросил вздремнуть, ну, и пустила в ухо́жке полежать в холодке, как отказать странному человеку, да и забыла уж про него… Видно, совсем сгорел.