Читать книгу: «Русская правда», страница 2
Владимир вынырнул из забытья, над ним склонились боярин Борислав и Сом, оба вздохнули с облегчением, главный слых заговорил негромко, без суеты, но быстро, опасаясь, видимо, очередного обморока:
– Вышли мои люди, княже, на того татя, напали на след, весь Киев перевернули, всё окрест перешерстили, нашли ниточку на Подоле: вчерашним днём после обеда отошел от пристани дромон48 греческий, купец из Царьграда плывёт через Смоленск в Новгород. Стали выяснять, давно ли прибыл… Вроде бы всё в порядке: стоят уж вторую седмицу, отдохнули, поторговали, ладью починили да подконопатили малость… Да только непонятно, почему вышли поздно: с утра стояли готовые, словно ждали кого, на берег никто не сходил, а как прибежал какой-то схимник49 с котомкой, так сразу и отплыли. Я послал своих людей в малой ладье вдогонку, да только до Смоленска они водой пойдут, если и пристанут где, так не перехватишь, и ночью к ним не подойдёшь, только шуму наделаешь, да и где его на корабле искать во тьме? Мои люди их обгонят, если смогут оказию50 учинить, то добре, если нет, будут ждать в Смоленске…
– Это уж без меня, – обречённо вздохнул умирающий и перевёл взгляд на понурого боярина, – к Борису гонца, скорее…
– Вечо́р51 послали… Не уберёг я тебя, княже, а ведь обещал: аки пёс, аки пёс…
– Горит, всё нутро горит, и тело ломит…
Подошёл знахарь, дал питья, посмотрел на бледное в испарине лицо, на прилипшие ко лбу волосы, заострившийся нос и покачал головой: отходит… А Владимир, Великий Князь Киевский, Креститель Руси снова плыл по кровавой реке своей жизни и дочитывал свиток судьбы.
Как всё-таки много значит для человека детство! Он опять нырнул в омут своей памяти. Дети Умилы, Гостята да Любим, и ещё верный Добрыня стали друзьями на всё его детство. Добрыня и Твердята учили мальчиков биться на мечах, стрелять из лука, скакать на лошади, стойко переносить боль, обходиться малым… Иногда ребят уводили в Зверинец52, так назывался кусок глухого княжьего леса за Берестьем, в нескольких поприщах от Киева. Там в холмах, поросших вековыми берестами53, было много пещер, водилось зверьё. Их учили лазить по деревьям, выслеживать и бить мелкого зверя, ставить силки. Летом ночевали на улице, а зимой в избе, срубленной специально для княжеских ловов54 (Святослав, как и все русские князья, любил ловы). Где ещё можно было приучить младшую дружину убивать (пусть сначала зверьё), потренироваться, показать свою удаль!
Как хорошо было потом вернуться в Киев, сесть на лавку, а не на камень или кочку, прислонить ноющее тело к стене и, попивая горячий взвар, слушать бесконечные рассказы Умилы. Рядом всегда копошилась толстая Неждана. Умила смеялась: молока-то было на двоих, а досталось всё одной! Все её байки были очень к месту. Однажды после такого похода княжич, которому исполнилось только шесть вёсен, стал хвастаться, что скоро пойдёт на медведя, как отец Святослав. Боярыня сидела возле окошка и вышивала на напольных пяльцах55.
– А знаете сказ про Денницу? Был он сыном бога Хорса, часто ездил с отцом на огненной колеснице, которая везёт по небу солнце. Однажды он решил, что стал совсем большим, и стал просить отца, чтобы разрешил управлять колесницей. Долго Хорс отговаривал сына: звёздная дорога нелегка, кони норовистые, сладить с ними непросто, нужна большая сила… И вот однажды сел Денница в солнечную колесницу отай, и помчались огненные кони. Упряжка быстро почувствовала неумелого возницу, взвились кони на дыбы и понеслись мимо звёздной дороги, сжигая всё вокруг. Упал Денница на землю и разбился, его дух поднялся к небесам и повис над землёй самой яркой утренней звездой.
Владимир понял, в чей огород камень, и признался под дружный смех мальчиков, что с медведем он, пожалуй, погорячился… И только Неждана, которой было всего-то четыре весны, смотрела на него с обожанием и недетской тревогой. Ох уж, эти женщины!
Однажды, когда княжичу было уже восемь вёсен, на двор княгини Ольги приехала та самая угорская княжна Предслава с княжичами Ярополком и Олегом. Старый Твердята, весь в шрамах, и молодой Добрыня, голые по пояс, учили ребят биться на мечах скопом56. Они стояли вдвоём против Владимира, Гостяты и Любима. Любим был только на год старше Владимира, а Гостяте уже минуло пятнадцать вёсен, он был отроком в младшей дружине. На Гостяте была серая холщёвая57 рубаха, а мальчики поверх рубах были одеты в плотные стёганки58. Они защищали от ударов и постепенно приучали к тяжести доспеха. Рубахи уже были мокрые от пота, а Твердята всё кружил и кружил, нанося то справа, то слева весьма чувствительные удары, несмотря на защиту. Во дворе раздавались неясные вскрики и плотный стук деревянных мечей, когда ворота распахнулись и въехала повозка. Прибыли гости. По тяжёлому дыханию и довольным лицам детей было понятно, что они порядком устали и рады неожиданному отдыху. Добрыня пригласил Ярополка и Олега присоединиться к их «мечной забаве». Ярополк высокомерно заметил, что не княжье это дело – мечом махать, Олег поспешно закивал, соглашаясь с ним и испуганно глядя на огромный, пусть и деревянный, меч Добрыни. Княжна ушла к Ольге в терем, а детей под присмотром Твердяты отпустили на берег Славутича купаться.
Они гурьбой спустились с Боричевой горы на Перевесище. Там, где Почайна впадает в Славутич, было любимое место княжича. Берег, заросший плакучими ивами, вербами и круглыми кустами лозы, был покрыт мелкой плотной травой (травушка-муравушка, говорил Твердята). Самый подход к воде усыпан жёлтым песком. Место затишное, тайное, видно только с воды. Здесь можно смело раздеться, спокойно плавать и лежать на траве. Никто не увидит. Дети уже вылезали из воды, когда Ярополк в разговоре с Олегом вскользь, словно в шутку, но с явной издёвкой произнёс это слово «робичич»59… Владимир уже знал его значение. Прошлой осенью один из холопов посмеялся так над мальчиком. Дошло до княгини. Холопа выпороли, а Умила отай рассказала княжичу о Малуше и Святославе, об их запретной и несчастливой любви…
Гнев взметнулся откуда-то из глубины, из самого нутра, взвился жгучей волной; он не помнил, как сломал гибкий длинный прут и стал стегать по голым телам братьев, выкрикивая громко, но раздельно:
– Я – сын – боярыни – Малуши – дочери Малко Любечанина – я – сын – князя Святослава – я сам – буду князь!.. Никто не смеет!..
Он не видел, как взбухали красные рубцы на белых мокрых телах братьев, не слышал истошного визга Олега, он бил и бил, пока не иссяк его гнев… Он часто думал потом, почему они не вырвали прут, не стали сопротивляться? То ли его вспышка была слишком неожиданной и поэтому страшной, то ли понимали его правоту, то ли почувствовали в нём необычную силу? Они ведь были почти в два раза старше его, и их было двое?
Твердята и Добрыня молча стояли в стороне… Когда Владимир опустил прут, они осторожно омыли испачканных песком княжичей, помогли им одеться, молча пошли назад. Ни слова… Как только вошли во двор, братья, громко крича, побежали в терем. Вскоре туда позвали Добрыню. Затем угорская княжна с детьми вышла, ни на кого не глядя, села в возок и быстро уехала. А и было на кого глядеть! Как только разносятся слухи! Бабьим ветром60 называл это Добрыня. Но за небольшое время на дворе набралось изрядное количество народу: бабы выволакивали на просушку шубы и княгинин мя́тель61, конюхам приспичило62 поить коней, и они толклись в дальнем конце двора возле долблёной колоды с водой, толстая баба из челядинок выволокла из поварни котёл и драила его песком с большим усердием, холопки шли, кто к колодцу, кто к амбарам… У всех нашлось в этот час дело на дворе… После отъезда княжны выскочила из сеней толстая косая девка и стала всем рассказывать, что слышала, как княжна так кричала, так кричала, что аж визжала, а великая княгиня сказала только: «Молода ты ещё мне приказывать…» да «Он поступил как князь…» Эти две случайно подслушанные фразы на несколько дней сделали её героиней двора, и она повторяла их всем, наслаждаясь всеобщим вниманием и свалившейся на неё славой. Почему-то никого не наказали, хотя Твердята и Добрыня пару дней ходили смурные да неразговорчивые.
И вот он умирает… У него было семь жён и больше восьми сотен наложниц, от всех жён остались дети: тринадцать сыновей и десять дочерей! Дочери ладно, кто их считает, они на власть не претендуют, а вот сыны! Нет уже Вышеслава, Изяслава, Мстислава и Всеволода, он их пережил… И хотя уверял его митрополит Иона, что исповеданный с искренним раскаяньем грех прощается, тяжело на сердце: грех-то, может быть, и прощается, а последствия его остаются. Он сам затянул эту петлю на шее своего рода! Сначала он сплёл интригу и втянул брата Ярополка в войну с Олегом. Олег погиб… Не своими руками, но он убил брата…
Узнав, что Ярополк сватается к полоцкой княжне Рогнеде, он тоже послал к ней сватов, но она не просто предпочла Ярополка, она сказала: «Не хочу розути робичича…»63. Вот когда упругий хлыст гнева подстегнул обоих, Добрыня обиделся за сестру, Владимир за мать. Они спешно собрали войско, с ходу взяли Полоцк, Добрыня сказал: «Возьми её на глазах семьи…» Это было высшим унижением, главным позором всей её жизни: он «брал» и «брал» бешено сопротивляющуюся девушку на глазах родных, кричащих проклятия. Её отца и братьев держали гогочущие дружинники, а он глумился над ней почти до бесчувствия, а потом приказал убить её отца и братьев у неё на глазах, а её взял в жёны и называл всегда «робичицей» и Гориславою. Жила она на Лыбеди со своими детьми, родив ему семерых. Он не забывал навещать свою Гориславу. Сейчас там местечко Предславино, по имени его любимой дочери Предславы.
Потом он подкупил воеводу Блуда, тот помог убрать Ярополка. Владимир стал князем в Киеве. Но этого было ему мало, он берёт себе его жену, бывшую монахиню-гречанку, которую отец Святослав привёз брату из похода, взяв её из монастыря. Но гречанка оказалась непраздной от Ярополка и вскоре родила ему сына-племянника Святополка. «От двух отцов», – шептались во дворце. И вот теперь считает себя Святополк законным наследником «двух отцов», за что сейчас сидит в Киеве в порубе, а у ног ложа Владимира стоит неотвратимая Морена64 и ждёт своего часа. А он, князь, владеющий миром, не владеет ноне даже своим телом.
Свиток развернулся до конца и растаял… лодка замедлила свой ход, тело перестало болеть… Князь встал, взял в руки одно лежащее на дне весло и огляделся. Прямо перед ним на синем-синем небе полыхало закатное солнце, по обоим берегам реки раскинулась его земля: леса, ручьи, холмы, луга в цвету, над домами поднимался уютный дымок… Была эта земля велика, обильна и удивительно красива. На левом берегу, пологом и уютном, прямо у самой воды застыли две фигуры в дорогих шитых золотом одеждах: он сразу узнал их – это Род и Морена, они улыбались ему, звали его, они считали его жизнь правильной, ведь он мстил за себя и брал, что хотел… Правый берег был высокий, крутой, обрывистый… На самом верху стояли молодой босой мужчина с крестом в руках и пожилая женщина в простом покрывале цвета спелой вишни с букетом лилий. В их взглядах были покой и любовь. Владимир вдохнул полной грудью свежий, пряный от запаха трав, воздух и широким гребком повернул лодку направо. Последнее, что он услышал, был горестный вздох Бориса:
– Умер князь! Князь Владимир преставился!
Смерть на реке. В лето 6523, месяц червень.
(июль 1015 года)
Рассвет на реке выдался мглистым, туманным, утро сырым и холодным, несмотря на середину лета. На дромоне уже никто не спал, гребцы, позёвывая и почёсываясь, садились к своим вёслам, ёжась от утреннего холода, но не очень-то поторапливаясь: вдруг ветерок подует – парус поставят, а если нет, то за час гребли так согреешься, пот ручьём потечёт. На корме сидел давешний схимник; достал из котомки небольшой серый свёрток, развернул тряпицу, расстелил на коленях, взял полоску ветреного65 мяса и пару сухарей и стал, не торопясь, жевать, запивая водой из небольшой горлатки66 и разглядывая просыпающихся гребцов. Съел немного, аккуратно свернул остаток, заткнул горлатку деревянной пробкой, привязанной к горлышку, убрал всё в котомку. Корабельщик стоял на носу, наблюдая за схимником.
– И никакой он не монах, – сказал негромко старый гребец рядом с ним, садясь на свою скамью и разминая плечи.
– Откуда знаешь? Много ты их видел? – наклонился к нему корабельщик.
– Много – не много, заметно сразу: стать воинская, лицо прячет, вечор не молился, а только вид делал, а перед едой и вовсе молитву не прочёл. Вчера его полдня ждали, а что он за птица, если его весь дромон ждёт? Да и нет в Киеве никаких монастырей.
– В Киеве нет, а в Смоленске есть, лет двадцать назад пришли туда монахи, в горе живут, что раньше Перунов холм называлась, я был там, знаю. Да нам что за дело, есть хозяин… Я видел, как монах ему платил и что-то ещё показывал, да не разглядел я, что… Вот и хозяин!
Рядом с ними возник маленький, толстый человечек, одетый достаточно нелепо: на нём были простые штаны и длинная рубашка, поверх этого накинут грязный засаленный халат из дорогой ткани, на голове немыслимых размеров тюрбан67. Он постоянно двигался: вращал глазами, дёргал головой, потирал свои маленькие ладошки, трогал то нос, то уши…
– Хватит бездельничать! Поели! Отправляемся!
Он суетливо забегал между гребцами, которые нехотя стали рассаживаться по скамьям. Подняли якорь. В это время с берега раздался истошный женский вопль, переходящий в визг. На высоком берегу показались двое: женщина скатилась с обрыва, не переставая кричать, а мужчина стал неторопливо спускаться к воде, понимая, что деваться ей всё равно некуда. Она оглянулась, в отчаяньи всплеснула руками, бросилась в воду и поплыла неуклюжими взмахами. Мужчина удивлённо почесал затылок, отвязал стоящий в камышах корабль68, осторожно сел в него, лодочка была неустойчива и сильно раскачивалась, взял со дна одно коротенькое весло и начал мощными гребками то с одной, то с другой стороны корабля догонять женщину. Было видно, что плавать на таком утлом судёнышке, ему привычно. Вся команда смотрела на это представление с удивлением и интересом, сгрудившись на борту.
Дальше случилось нечто совсем уж непредвиденное и почти необъяснимое: женщина подплыла почти вплотную к борту дромона, который на ночь остановился на воде, но недалеко от берега, чтобы не сносило течением. Купец перегнулся через борт посмотреть, тюрбан стал падать, он схватил его в последний момент, ткань раскрутилась, женщина ухватилась за край, дёрнула, подтягиваясь, купец упал на скамью… И если бы двое гребцов, стоящих рядом, не схватили его и край тюрбана, он свалился бы в воду… Женщина в одно мгновение вскарабкалась на борт по этому неожиданному канату (дромон, загруженный товаром, был над водой не больше двух саженей69), разъярённый мужчина в корабле начал громко ругаться, подплывая совсем уже близко. Женщина визжала что-то вроде: спасите, убьёт! Какой-то неожиданный для всех азарт охватил команду: перепрыгивая через скамьи, гребцы расселись по местам… Корабельщик затянул: пошёл, пошёл, пошёл, чтобы все попали в такт, кормщик взялся за кормило70, дромон стал выворачивать на середину реки, мощными толчками набирая скорость и легко справляясь с плавным течением. Корабль безнадёжно отстал, мужчина, яростно ругаясь, встал, потрясая кулаками, но не удержал равновесие, смешно замахал руками и упал в реку. Стоящие возле борта корабельщик, купец и монах засмеялись, потешно рассказывая и показывая всё гребцам, которым ничего не было видно…
Дромон мчал по Борисфену под дружный хохот и комментарии команды. Когда кураж немного схлынул, до всех стал доходить смысл произошедшего: они неизвестно куда и зачем везут незнакомого человека, и у них на борту женщина! И тут все посмотрели на виновницу происшествия.
Она лежала мокрым комком у ног купца, закрыв голову руками, и тряслась всем телом. Монах наклонился над ней и что-то проговорил по-славянски, она ответила, он приподнял её, и все увидели, что это очень худая девочка-подросток лет пятнадцати: из ворота мокрой рубашки торчали острые ключицы, ткань обтягивала маленькую грудь и худенькие руки. Монах заговорил с купцом по-гречески, хотя все и так поняли, в чём дело: она холопка, родители отдали её за долги, чтобы спасти остальных, хозяин домогался её, а когда отказала, стал издеваться, часто бил (небольшие шрамы на лбу, шее и руках вроде бы подтверждали сказанное), а тут так разъярился, что совсем убил бы…
Пока все, не прекращая движения, обсуждали ситуацию, монах вынул из котомки чистую рубаху, протянул девчушке… На носу и корме дромона были сделаны площадки вроде небольшой палубы, на них лежали канаты, парусина, под ними получалось что-то вроде кладовки без дверей, там были сложены вещи команды, там иногда в плохую погоду ночевали гребцы, в остальное время все спали на палубе, расстелив дерюжки71 и укрывшись плащами. В военное время на этих площадках стояли лучники или огнемёты72. Он загородил девушку собой, пока она переодевалась, потом уверенным спокойным движением отжал её мокрую рубашку, повесил на борт сушиться. Затем шёпотом переговорил с купцом, который неистово ругался, потешно размахивая руками и тряся толстым животом, в то время как два гребца пытались намотать ему тюрбан, складывая и вытягивая мятую сырую ткань. Они не ходили вокруг хозяина по тесной палубе, а поворачивали его, наматывая тонкое полотно на голову, похожую на тыкву. На очередном повороте монах что-то вложил ему в руку, гребцы крутнули толстяка, который всё ещё бурно возражал. На следующем повороте ещё что-то легло в потную ладошку купца, тот взглянул, быстро сжал кулак, спрятал всё в кожаный мешочек, висящий на жирной груди, запахнул свой роскошный грязный халат и кивнул, соглашаясь… Затем монах успокоил команду: она доплывёт с ними до ближайшей остановки, и пошутил: не нужно бояться, она и не женщина вовсе, так, девчонка, ребёнок73…
Монах с девушкой сидели на корме.
– Имя твоё как?
– Искра, – тихо ответила она, всё ещё вздрагивая и оглядываясь назад, хотя отплыли уже так далеко, что не догнать ни на чём, – в крещении Ирина.
– Ты христианка? – удивился он.
– У нашего князя все христиане, – сказала ещё тише и усмехнулась как-то недобро. – Принять-то веру легче, чем жить по ней… А тебя как звать?
– А я Каменец, в крещении Петр. Ты не бойся, хозяин обещал довезти до ближайшего города. Первая остановка будет в Смоленске, там стоять несколько дней, ладью готовить, припасы пополнить, потом пойдут волоки, нужно всем отдохнуть, – и добавил задумчиво, – вот так вся жизнь: то пороги, то волоки, а вот, плывём…
Они сидели возле борта и разговаривали. Солнце было уже высоко, гребцы неутомимо и слаженно опускали и поднимали вёсла, рассыпая крошечные золотые брызги, которые ныряли в воду, как маленькие рыбки, и снова становились бесконечной синей рекой… А над всем этим плыло нечто огромное бездонное и голубое, и какой-то небесный пастух гонял и гонял по этому бескрайнему пастбищу стадо белых кучерявых овечек; и хотелось петь и плакать, любить и смеяться, просто жить… Вдруг он заметил, что Искра беспокоится, ёрзает, оглядывается…
– Что-то случилось? Что тебя тревожит?
– Не тревожит, – смутилась она, – не знаю, как сказать, мне бы до ве́тру, а ну́жника74 не видно… Вы тут за борт, что ли… Он усмехнулся:
– Пойдём, провожу… Нет, за борт нельзя, если ветром снесёт на всех, то получишь плёткой от корабельщика…
Они шли по палубе между сидящих гребцов к носу судна. Там, на самом переднем краю лодки, где круто изгибался нос в виде головы диковинной птицы, похожей на лебедя, был закуток без стен и двери с решётчатым полом и кованым кольцом на уровне пояса, чтобы не упасть при качке. Он загородил её собой от нескромных взглядов гребцов…
Шли дни, мимо всё проплывали крутые и пологие берега, кудрявые ракиты и вербы у воды, плакучие ивы и берёзы по низинам, сосновые и еловые леса… Иногда виднелся дуб-великан, лет двухсот, а то и больше, на половину кроны возвышающийся над остальными деревьями. Он казался лесным храбром75, и в его ветвях было целое княжество с бабочками, пчёлами, птицами, белками…
На ночь не причаливали, бросали якорь недалеко от берега на воде, было тепло, спали вповалку на палубе… Но дней через десять команда запросила ранний привал и ночёвку на берегу, надоела сухомятка, шатает от качки, все устали от вёсел и воды. Купец решил, что завтра отдых. Вечером пристали, раздвинув носом камыши и вспугнув большую стаю уток. Мигом из-под скамеек, на которых сидели гребцы, появились луки, и десятка полтора птиц свалились в воду.
Кто щипал и потрошил добычу, кто нёс дрова и разводил огонь, кто собирал травы для взвара – всем нашлось дело на этом привале. Двое взяли сулицы76, ушли на реку и вскоре вернулись, неся длинный ивовый прут, на котором трепыхались большие рыбы. К сумеркам пламя прогорело, взвар вскипел, был выпит и ещё раз заварен, уток и рыбу обмазали глиной и закопали в уголья. Вскоре совсем стемнело, все сидели вокруг потухающего костра, иногда лениво подбрасывая пару веток для света. Затвердевшую в огне глину поливали водой, чтобы быстрее остыла, разламывали, доставали нежнейшее мясо или рыбу, делили с соседями и ели, причмокивая и постанывая от удовольствия.
– Самая лучшая утка всё-таки осенью, – размахивая обглоданной ногой, говорил один гребец, – она жирная к зиме, молодая уже подросла, а старая отъелась…
– Самая лучшая утка та, которую ты ешь, – мудро заметил другой под дружный смех всей команды.
Зачерпнули взвар большим ковшом и стали шумно прихлёбывать, передавая по кругу и сонно глядя на огонь. Тускнеющие угли переливались черно-красным бархатным мерцанием, изредка с лёгким потрескиванием вспыхивала жёлтая искра.
– Вот ведь сколько сотен лет служит огонь людям, а что есть огонь, мы так и не знаем!
– И не узнаем никогда, ибо это великая тайна Божия и милость его к нам!
Все помолчали немного, послушали ночную тишину, потом разошлись «посмотреть на звёзды» и стали укладываться, подвесив короб с остатками мяса и сухарями к толстой ветке. Как и на лодке, все легли на свои дерюжки, укрылись плащами, и скоро мощный храп сотрясал тишину ночи, пугая сов и лис…
Назавтра все поднялись с рассветом, поёжились от утреннего холодка, старый гребец встал на колени перед небольшой кучкой хвороста, приготовленной с вечера, наломал совсем маленьких веточек с сухими листьями, достал огниво, подложил трут, чиркнул несколько раз кремнём по кресалу, искры упали на трут, тот затлелся, он подсунул горсть сухого мха, сверху ветки, подул, вспыхнул огонь. Вскоре закипел котёл, в который набросали трав и веточек дикой смородины и малины, над поляной поплыл нежный аромат. Поели вчерашнего мяса, запили взваром и разошлись каждый по своим делам.
Каменец и Искра шли по сухому летнему пронизанному солнцем лесу. Сначала они пытались разговаривать…
– Почему гребцы не в цепях? Разве это не опасно?
– Хозяин не верит рабам, на стражу да на слуг потратишь больше, чем сэкономишь. Это наёмные гребцы, но они надёжнее; да, им нужно платить в конце, но они и охрана, и слуги… Они не нападут ночью и никуда не сбегут…
– Что будет дальше?
– Приплывём в Смоленск, я тебя отведу в надёжное место, побудешь там, дальше разберёшься, иди по своей судьбе, а я по своей…
– У нас говорят, что Мокошь – богиня судьбы, она сидит в своих чертогах и прядёт нити нашей жизни, а дочки её Доля и Недоля те нити в клубки наматывают, и кому-то счастливая судьба выпадает, а кому-то нет.
– Не знаю я, выпадает судьба или не выпадает, думаю, нужно и самому помотать немножко…
Потом они замолчали, слушая пение птиц, шорох трав, шум ветра в кронах деревьев. Вышли на берег круглого лесного озера. Искра захотела вымыться, а то столько дней на лодке, среди воды и грязная… Как это гребцы не моются?
– Они считают, что маленькая грязь не страшна, а большая сама отвалится.
Девушка долго плескалась в тёплой воде… Пока мылся Каменец, сплела красивый пояс из высокой травы и венок из цветов. Пряди мокрых волос рассыпались по спине ниже пояса, синие глаза смотрели нежно, лукаво и немного тревожно. Они брели к берегу реки, вдыхая пьянящие ароматы цветов и нагретых солнцем сосновых веток. Вдруг она наклонилась и закричала: «Посмотри, черника поспела, черника!» Кочки между соснами и впрямь заросли нежно-зелёным черничником. Он был весь усыпан крупными, сизыми, чёрно-синими ягодами. Они упали на колени возле кочки, собирая их двумя руками и горстями кидая в рот. Сок тёк между пальцами, ладони и языки стали чёрными, а они ели и ели, и смеялись, и кормили друг друга… Насытиться было невозможно! Спелая и свежая ягода словно вливала в их тела какую-то новую силу, неведомую и очень приятную.
Наевшись до икоты, вернулись к ночёвке. Гребцы подстрелили косулю, резали мясо тонкими ломтями, румянили на огне и складывали часть в короб на завтра, часть на ужин. В котле заварили кулеш, добавив в кипящую воду все мясные обрезки, дикий чеснок и немного муки, разведённой холодной водой. В силки, сплетённые из тонких верёвочек, за день попало несколько зайцев, на ужин была зайчатина, затем вся команда долго пела свои протяжные песни. Потом запел Каменец. Начал он тихо и даже нежно, потом песня набрала силу, в ней стелилась бескрайняя степь, скакали табуны, шумели вековые леса, текли реки и росли хлеба… Были в ней Жизнь и Надежда, Судьба и Воля, Вера и такая неизбывная тоска, что даже звезды на черном бархате неба застыли и перестали мерцать, боясь спугнуть мгновение… Затем запел один из гребцов, другие подхватили, песня лилась и лилась в ночи, растекаясь над рекой и лесом, поднимаясь к небесам… И было совсем не важно, кто и на каком языке пел. Жизнь и любовь понятны без перевода.
Каменец тихо вышел из круга света, взял свою дерюгу с плащом, отошёл чуть в сторону, и лёг под большим раскидистым вязом (в Киеве его называли берест). Вскоре пришла Искра, тихо опустилась рядом, положила голову на плечо, руку на грудь, и вдруг прижалась к нему с такой неистовой силой, что его подбросило, обожгло каким-то неведомым доселе огнём, закрутило в черном водовороте… Потом они опомнились, тяжело дыша, вцепившись друг в друга, и долго молча лежали рядом, обнявшись, словно не веря, что нашлись… Затем он увидел над собой бескрайнее тёмное небо с безумной россыпью звёзд и огромной луной, выкатившейся из-за леса. Трава вокруг стала сырой от росы, они не заметили, как оказались в нескольких саженях от вяза. Он привстал тихонько, всё тело ломило, как после хорошей битвы, тряхнул головой, приходя в себя, осторожно приподнял её невесомое тело, перенёс ближе к стволу, под огромную густую крону, сквозь которую не видно даже неба… Потом осторожно лёг рядом, укрылся половиной плаща и сразу провалился в густую бездонную черноту сна.
Проснулся мгновенно от какого-то странного едва различимого звука: то ли лёгкий вздох, то ли всхлип… Звук был неестественно тихий, сдавленный, это и насторожило. Осторожно чуть раздвинул ресницы, не открывая глаз. Чернота ночи уходила, всё было серым, сумеречным, а прямо над ним нависла чья-то рука с его ножом в побелевших пальцах. Он быстро откатился в сторону и, вскакивая прыжком сразу на обе ноги, схватил и вывернул запястье этой руки… Нож упал, Искра обернулась, и он увидел бледное лицо, сжатые в нитку губы и капли пота на лбу… Она вдруг зарыдала, затряслась, упала на плащ:
– Не смогла я… не сделала… не смогла… – повторяла она, и её худенькие плечи вздрагивали от горя и отчаянья.
Когда она немного успокоилась (а он дал ей нареветься всласть), они сидели под вязом, прижавшись друг к другу, она хватала маленькими кулачками рубашку у него на груди, трясла его и причитала жалобно, по-детски:
– Только двое в моей жизни относились ко мне по-людски: ты и Сом. Он приказал убить тебя, а я не могу… Убив тебя, я убью себя… И ослушаться Сома не могу… Ничего не могу…
Потом он поднял её, поставил на ноги, укутал своим плащом, они шли по оживающему лесу, и птицы щебетали у них над головой, возвещая рассвет. Вся команда ещё спала; они долго умывались у реки, стараясь не глядеть друг на друга, затем молча вернулись к просыпающемуся лагерю… Поели, погрузились, отплыли…
Подул попутный ветер, поставили парус, пошли совсем быстро. До Смоленска осталось несколько дней, теперь уж никаких остановок. Каменец и Искра сидели на корме и глядели на убегающую за дромоном воду и удаляющиеся берега: только что рос перед тобой огромный дуб или вяз, вот он уже рядом, а вот уплывает и превращается в небольшой кустик. Вот бабы на мостках колотят праниками77 бельё, а вот они уже с овечек, потом с цыплят, и нет их совсем. Пришли в твою жизнь на несколько мигов и исчезли навсегда…
– Вот так и мы, плывём по реке нашей жизни…
– Как ты узнал, что я из слыхов князя Владимира?
– Что Владимира, я не знал, а что не просто юница78, понятно сразу… Я, когда работаю, места изучаю: никакой деревни там, где тебя подобрали, нет; мужик не селянин, ухватка воинская; он только орал, да вид делал, ему тебя догнать было, как щуке карася словить. Ну смотри дальше: никакая женщина, кроме особли́во учёной, не плавает и не лазает, все твои шрамы боевые, а не от побоев; греческую речь ты понимаешь не хуже моего – ни разу не попросила перевести… Далее, говоришь, что ты христианка, а на шее оберег идолянский, а зачем? Чтобы там что-то спрятать, ты ведь вся мокрая была, всё на виду, больше негде… А что спрятать? Я заглянул туда отай… – увидев, как она вскинулась, успокаивающе повёл рукой. – Даже не спрашивай, как открыл: нас и не этакому учили – не такой уж там запор и хитрый… Пока ты мылась в лесу на озере, я тихонечко и глянул, а там тайный знак княжеский… У меня такой же есть… Только князья у нас разные, да мой спрятан получше.
– Я ведь тоже сразу поняла, что ты не схимник: первое назвал идолянское имя, а не христианское; только вид делаешь, что молитвы читаешь, а сам не молишься;
перед едой не крестишься, да ещё мясо ешь…
– Чтобы принять чей-то образ, нужно его знать, а где я тех схимников видел? Вот будем в Смоленске, там, говорят, монастырь есть христианский, первый в русской земле, схожу, посмотрю на них, может, где и сгодится…
– Так монах или схимник? Как правильно?
– Это одно и то же: монах – по-гречески, схимник, чернец – по-нашему, а всё означает одиночество…
– Что же нам теперь делать?
–Думать, крепко думать… Я могу вернуться к своему князю, должен вернуться, дело у меня там, закончить нужно… А тебя бы спрятать в Смоленске, да так, чтобы не нашёл, а ещё лучше, чтобы и не искал никто.
