Читать книгу: «Записки взрослой женщины. Сборник, повести рассказы», страница 2

Я видела такую в Москве в ГУМе, когда мы с родителями ехали отдыхать на Черное море. Мне тогда купили надувной круг в виде медузы, и рассчитывать на что-то еще было бы чрезмерной дерзостью. Имелся, конечно, выбор: отказаться от медузы и запросить куклу, но медуза на море мне нужна была позарез. Минуло две зимы с тех пор. Надувной круг пришел в негодность. А память о кукле осталась. Разумеется, я не могла подумать, что такая окажется здесь, в нашем местном магазине «Детский мир», а не в Москве в ГУМе, о котором частенько вспоминала по разным поводам.

Я сознавала, что в мои-то годы девочки уж заканчивают играть в куклы, доигрывают старыми. Но, встретившись с сине-зеленым взглядом, забыла о своем возрасте. Продавец, заметив острую заинтересованность, сообщила, что куклу зовут Бигги – вот, на ярлычке написано: Biggi, – а в комплекте с ней идет сумочка, в сумочке зеркальце и расческа. Узнав про сумочку, я поняла, что не смогу жить дальше без этой Biggi, и, кажется, на миг отключилась.

Опомнилась оттого, что мне стало очень жарко. Расстегнула свое васильковое драповое пальто на ватине, сдвинула назад кроличью шапку с «ушами», перекинутыми на грудь, размотала шарф и задумалась, как теперь быть. Кукол завезли мало – две. Вторая, блондинка, меня совсем не заинтересовала. Значит, кукла всего лишь одна-единственная. Надо брать. А как? Четыре семьдесят – это три раза по рубль пятьдесят плюс еще двадцать копеек. Нащупала в кармане пятнатчик. Меня посылали с рублем за молоком «на корову», бочка такая у продуктового магазина: три литра по 28, сдача с рубля 16 копеек, минус 1 копейка за тетрадку в линейку. Зачем! Зачем я потратила карманные деньги на тетрадь?! Ладно, копейки не проблема. Рубль пятьдесят мне дадут в субботу оплатить школьные завтраки на неделю вперед. Если не есть три недели, накоплю четыре пятьдесят плюс сдача за молоко. Классная наша, конечно, позвонит домой и спросит, почему мне не дают денег на завтраки. Совру что-нибудь, выдерну телефон из розетки. Тоже не проблема. Но три недели кукла не простоит в магазине. Она, такая прекрасная, до вечера не дотянет. Вот если бы папа… Но папа работает на режимном предприятии. Его не выпустят через проходную.

Я впала в отчаяние, справилась с ним и решила прямо сейчас немедленно бежать к маме на работу. Мама работала в горкоме партии, тут недалеко. Она сидела с пишущей машинкой не в машбюро, а в отдельном кабинете, там же стоял множительный аппарат ротатор, на котором мама размножала документы после того, как перепечатает и проверит, нет ли в них ошибок. Она еще стенографировала заседания, правила стиль докладчиков и все такое, но заходить к маме не разрешалось именно из-за ротатора. Режим секретности не позволял даже телефон иметь в кабинете. Вдруг она по телефону передаст что-нибудь партийное, а шпионы узнают. Шпионов-то полно. Но в экстренных случаях режим доводилось уже нарушать. Несомненно, Бигги – тот самый экстренный случай.

– Скажите, я могу отложить эту куклу на полчаса? – спросила я продавца совершенно взрослым голосом. Мама всегда откладывала товар на полчаса, если не хватало денег расплатиться сразу. – Я сейчас схожу кое-куда и вернусь.

– Да, на полчаса можно. А кое-куда – это далеко?

– Тут рядом. В горком партии, – ответила строго и удалилась, сохраняя достоинство. Выйдя из магазина, я припустила бегом.

Мамы в кабинете не оказалось. Я стучала и дергала дверь – все напрасно. Мне казалось, что полчаса вот-вот истекут, и как только они истекут, милая Бигги достанется чужим людям. Я села на ступеньку и стала ждать, глядя на огромные настенные часы. Минутная стрелка замирала и перепрыгивала, замирала и перепрыгивала, приближаясь к критической отметке. Наконец, осталось всего шесть минут до времени «Ч». Я поняла, что все пропало, и заплакала, то есть слезы потекли, а я, хоть и крепилась, не могла их остановить. В этот момент из зала заседаний стали выходить люди. Мама вышла едва ли не последней и увидела такую картину. Надо мной, оперевшись на перила, стоял мэр города Вадим Михайлович, расспрашивал и никак не мог разобрать, что послужило причиной моего безутешного горя. Вадим Михайлович работал председателем горисполкома, а мэром города, на иностранный манер, его называла мама.

– Извините, – сказала мама. – Это моя дочь. Мы сейчас разберемся. В чем дело? – строго спросила мама, поднимая меня со ступенек.

Я ладонями отодвинула слезы со щек к ушам, но как только собралась с духом, чтобы рассказать, в чем дело, минутная стрелка опять перепрыгнула.

– Уже поздно, – выговорила я трагически. И разом как бы со стороны увидела ситуацию. Рядом с моей эффектной мамой в стильной серой юбке и желтой кофточке, облегающей талию, в туфлях-лодочках и с карандашом, воткнутым в высокую прическу за аккуратным ушком, стоит девочка-переросток в безобразном зимнем пальто, из рукавов которого торчат грубые варежки на резинке, и некрасиво кривит лицо, потому что хочет куклу. Я впервые в жизни подумала, что вырасту страшненькой, но это ничего не меняло. Мне нужно прямо сейчас, пока, может быть, еще не все пропало, четыре рубля семьдесят копеек. Об этом я сказала маме и уточнила, спохватившись:

– Нет, четыре рубля пятьдесят пять копеек, потому что пятнадцать копеек у меня есть.

– Это большие деньги, – сказала мама. – Зачем тебе?

– Бигги! – выдохнула я и снова залилась слезами, потому что стыдно хотеть такую дорогую куклу в моем возрасте.

– Куда беги? – насторожилась мама, оглянулась и повела меня в свой секретный кабинет.

У нее не оказалось с собой таких денег: это ж почти пять рублей! А весь мамин месячный заработок составлял шестьдесят рублей плюс уральские минус подоходный налог. Мама понимала, что горе мое безмерно, но не понимала, как его искупить. Любое утешение выглядело слишком слабым. Немецких кукол к нам еще ни разу не завозили.

– Мягкая, и волосы расчесываются? – уточнила мама.

– Там еще сумочка с зеркальцем, – добавила я драматическим шепотом.

Она достала карандаш из-за уха и молчала какое-то время, постукивая им по столу.

– У меня есть два рубля, – сказала мама и выложила из сумочки две желтенькие бумажки. Порылась в кошельке и достала еще двадцать копеек.

Она была не против покупки Бигги! Она просто не знала, у кого занять сейчас два рубля пятьдесят копеек до аванса или хотя бы до завтра, уж дома-то необходимую сумму мы найдем. «Снимем с книжки», – говорил папа в таких случаях. У него часть зарплаты сразу шла на сберегательную книжку: если что, книжка нас всех выручала.

В кабинет заглянул «мэр города». Убедившись, что я перестала реветь, спросил:

– Все хорошо?

– Нет, – сказала я, – нам не хватает два пятьдесят, даже меньше, два рубля тридцать пять копеек. – Пятнатчик-то у меня был!

Мама покраснела пятнами, а Вадим Михайлович стал убеждать маму взять у него взаймы необходимую сумму – для ребенка. Убедил, и кукла Бигги стала моей!

Посмотреть на сокровище к нам домой пришли все мамины подруги. Крутили-вертели Бигги, глаза руками трогали, волосы заплетали. Тетя Люба из шестнадцатой квартиры даже трусы с нее сняла. А тетя Наташа сказала, что у нее до войны была кукла с фарфоровым лицом.

– О, что вспомнила! До войны и у меня кукла была, даже две, только одна не моя, а Лизкина, старшей сестры, – ответила мама.

Все стали рассказывать, какие у них до войны были куклы. Но выходило, что самая лучшая всё же тети-Наташина – с фарфоровым лицом, фарфоровыми ручками и ножками. Она готова была бесконечно расписывать прелести своей куклы, светясь лицом и понижая голос. У тети-Наташиной куклы даже ботиночки кожаные снимались и надевались, и застежки на ботиночках по-настоящему расстегивались-застегивались.

– Таких кукол не бывало, – оборвала рассказ мама. – Если бы такие куклы до войны были, мне бы папка купил. Я была его любимица.

– Ну! Что ты! – рассмеялась и рукой махнула тетя Наташа. – Здесь таких не продавали. Мне папа привез из командировки. Он за границу ездил в тридцать восьмом, в Германию.

– А-а-а… В Германию! Конечно, такие, как вы, жили не как мы. И куклы у вас заграничные, и ботиночки.

– Я ж не виновата, – примирительно сказала тетя Наташа. – Это недолго было. Я почти не помню.

– Ну и где твоя кукла? – сказала мама, при этом лицо у нее стало злое. – На войне погибла?

– Ты же знаешь, – немного оторопев, ответила тетя Наташа, которая во время войны была дочерью врага народа. Мама давно знала это по секрету, а я подслушала их разговор.

– А может, и правильно… – сказала мама очень многозначительно, не договаривая что-то большое, темное, неприятное после слова «правильно».

– Зачем ты так? – прошептала тетя Наташа. – Я ведь не спрашиваю, где твои куклы, и про отца твоего ничего не говорю, не намекаю даже. Хотя он-то жив. И писем отцовских я не жгла.

– Потому что их не было, – поджав губы, сказала мама.

– Были!

– Не было, оттуда не пишут.

– А он писал, – настаивала тетя Наташа. – Мне потом отдали.

Тут мама вдруг пошла ставить чайник, а тетя Наташа пошла на балкон курить. Вскипятив чай, мама совсем расстроилась и тоже пошла на балкон, накинув куртку и прихватив шаль для тети Наташи.

Не поссорились они в тот вечер. А мы с Селивановой поссорились, она даже подговорила Белозерову со мной не разговаривать, и та до самой годовой контрольной не разговаривала: завидовали они мне обе из-за куклы. Мусавирова не завидовала, но после каникул перешла в другую школу, и наша четверка рассталась навсегда. Я так и не узнала, кто жег письма и зачем, мама сказала: не моего ума дело.

Я была счастлива с Бигги довольно долго. Водила ее в гости, кутала и наряжала, и спать укладывала в коробке, на которой она была нарисована. Не помню, когда потеряла к ней интерес, – наверное, лет в тринадцать. Но даже когда стала студенткой, Бигги занимала почетное место на серванте. А потом я о ней забыла и не знаю, кому досталась в итоге кукла с сине-зелеными глазами в шелковистых ресницах. Надеюсь, после меня она попала к девочке, которая заботилась о Бигги так же, как я, или почти так же.

А Фэндесен с Шагалеевым никогда не узнали, какую потрясающую роль сыграли в моей детской жизни: ведь если бы не они, не март, не мокрый снег, мы с Бигги тогда не встретились бы, а потом уже и поздно было бы.

Говядина питерская

Недалеко от метро Невский проспект, буквально в пяти метрах от входа, к маме обратилась невзрачная, но как-то не по-советски на особинку одетая женщина с вопросом: «Мадам, пожаль уста, гдэ ист тоуалэт?». Не уверена, что фраза была построена именно таким образом, но ручаюсь, что слово «тоуалэт» прозвучало.

– Тоуалэт! – повторила иностранка, жестами демонстрируя высокую степень заинтересованности.

Никаких шансов на ответ, не внятный, а вообще какой-нибудь, например, «не знаю», или «нихтсферштеен», или «моя твоя не понимайт», иностранка не имела. И не потому, что мы все втроем – мама, папа, я – только что первый раз в жизни вышли на Невский и не знали, где тут что находится. Дело не в туалете. Иностранка могла спросить: «Какая сегодня погода?» или «Который час?» – ответа от «мадам» она не получила бы. Маму никогда еще так не называли. «Женщина», в лучшем случае «девушка»; на худой конец «товарищ Иванова». Обращение «мадам» привело маму в состояние тихой эйфории.

Она секунду, две, три смотрела прямо на иностранку. Я тоже таращилась. Конечно, тут, в Ленинграде, иностранцев полным-полно, и всякое могло случиться. Но я даже предположить не могла, что столкнусь с ненашим человеком вот так сразу и прямо глаза в глаза. А ведь именно такие одиночные капиталистки (ясно даже ребенку: если бы иностранка приехала из соцстраны, то говорила бы мало-мальски по-русски, а не бегала по Невскому в поисках уборной) устраивают неприятности советским пионерам, комсомольцам и водителям МАЗов. В тот год на меня сильное впечатление произвел фильм «Мировой парень» с Олялиным в главной роли. Его сначала крутили в кинотеатре «Родина», а потом в ДК Гознака, и весь наш городок запел о березовом соке и потянулся с бидончиками и ножами в окрестные леса – сочить березки. Сильный фильм. Там убедительно показано, как иностранные дамочки сначала спросят что-нибудь незначительное, войдут в доверие, а потом тормоза подрежут. Схватишь за руку – сразу в слезы: мол, я не хотела, да мне заплатили. «Вы можете позволить себе роскошь быть великодушным, а тут у нас звериный оскал», – примерно так говорила подсадная дамочка Олялину, который все же довел свой грузовик до финиша, «и Родина долго поила» его «березовым соком, березовым соком».

Все это промчалось в моей голове за те секунды, пока мама в упор смотрела на иностранку, а поток пешеходов, идущих по Невскому проспекту, расступался, огибал нас и снова смыкался за нашими спинами. Не знаю, о чем думала мама, политинформатор и активистка гражданской обороны. Только в конце она прыснула от смеха и решительно пошла мимо иностранки туда, куда мы направлялись, – к Елисеевскому, за парнОй говядиной. Мама шагала теперь по-особенному. Она примерила на себя шикарное слово «мадам», и примерка удалась.

Теперь мама-мадам бросала восхищенные взгляды на свое отражение в витринах, на тщательно подобранный ансамбль украшавших ее вещей. Красное драповое пальто гармонировало с красной фетровой шляпкой-колпачком и коричневыми туфлями на полиуретановой подошве с широким рантом и модной крупной шнуровкой.

Собственно, вещью были только туфли. Фирменную обувь марки «Цебо» привез из Чехословакии третий секретарь горкома. Если бы не редкий 34-й размер, туфли с руками оторвал бы второй секретарь для жены, или начальница машинописного бюро, или даже председатель горисполкома. Но размер подошел единственному человеку – моей маме. Мама взяла их под будущую зарплату, поехала в Ленинград, и надо ведь, чтобы там прямо на Невском проспекте ее в этих новых туфлях сразу же назвали «мадам».

О! Иностранцы знают толк в вещах. Потому что у них вещей много. Они все поголовно страдают вещизмом, как говорит учительница истории Ангелина Григорьевна. У нас в советском обществе вещизмом страдают только некоторые. Мама совсем не страдала.

– Главное – удачно набежать, – говорила мама.

Если мы на выходных выезжали в ЦУМ, то обязательно покупали что-нибудь. К нашему появлению в магазине уже стоял хвост из людей, точно знавших, что здесь, на лестнице, будут что-то давать. Действительно, вскоре на передвижной прилавок выбрасывали дефицит: когда пододеяльники, а когда и кофточки. Дефицит завозили и в наш городок. Набежав однажды на прилавок со свитерами из акрила, мама ловко распределилась по очереди и купила три – себе, папе и мне, – хотя давали один в руки. Подходя к прилавку, она дважды меняла образ: сначала явилась как есть, потом надела платок и очки, в третий раз стерла помаду и распустила волосы из своей высокой прически, еще и колени подогнула, чтобы казаться ниже ростом. Когда мама пришла домой, простоволосая, со смазанной косметикой, папа даже испугался, не случилось ли чего. А ведь случилось! Свитер ему очень понравился.

Говядину следовало покупать возле Елисеевского.

– Рядом, в лавке, – объяснила тетя Маша, напутствуя нас перед выходом в город. Мама уже отражалась в елисеевских зеркально-фирменных витринах всем своим красно-коричневым великолепием, но никак не сбавляла ход. Мы рисковали проскочить ту самую лавку, и проскочили бы, если бы не безупречный мамин нюх на дефицит.

Собственно, из-за этой особенности наш первый выход на Невский проспект вообще не состоялся. Дело было накануне. Проводив на работу приютившую нас в Питере тетю Машу, мама, папа и я намеревались посетить Эрмитаж. А куда еще пойти в первый день пребывания в северной столице? Но по пути к остановке трамвая, на котором нам следовало поехать до ближайшей станции метро, мы споткнулись о новенький типовой торговый центр на улице Шотмана.

– Просто посмотреть, – бросила мама нам, не оборачиваясь, и вошла внутрь. Внутри совершенно безо всякой очереди на холодной витрине лежали скрюченные куски мяса.

– Галя, наверное, наборы по разнарядке, – шепнул папа, всегда пасовавший перед советской системой распределения.

Но маму было уже не остановить. Она принялась непринужденно расхаживать вдоль витрин, не выпуская из виду мясной отдел. Не более получаса хватило ей, чтобы определиться: мясо дают просто так, то есть всем буквально за деньги.

В итоге мы тут же вернулись в тети-Машину квартиру с авоськой полумороженного мяса. Дождались, пока растает, сварили его и съели. Когда пришла с работы тетя Маша, она тоже поела и сказала, что мясо надо покупать парнОе на Невском. Так, за едой и разговорами, сгорел наш первый день каникул в Ленинграде. Во второй день мы поехали на Невский, там нас пытался склонить к контакту представитель мира капитала, но мы не ударили в грязь лицом и купили парнОго мяса. Парного не хватило всем, приезжающим на Невский. Мы взяли последнее.

– С мясом в Эрмитаж не пустят, – огорчился папа. Он, видимо, надеялся, что нам не хватит, и мы все-таки пойдем в Эрмитаж. Но мы поехали обратно на улицу Шотмана. Опять варили и ели.

Только на третий день, сбив охотку, мы попали в Эрмитаж. Увидели там много всего замечательного: лестницу из кино про взятие Зимнего и большие вазы из уральского камня.

– Посмотрите, это ваза из уральского камня, – нарочито громко говорила мама нам с папой и с превосходством поглядывала на других посетителей, приехавших явно не с Урала. Потоптавшись возле каменных ваз, мы пошли дальше и где-то на самом верху в Эрмитаже нашли картину художника Матисса «Танец». Матисс отпечатался в моем сознании, внедрился в него, как вирус, и, постепенно изменяя мировоззрение, выстроил под себя систему ценностей, причем не только художественных. Маму Матисс не тронул. Она восторгалась конкретными вещами, особенно посудой. О! Какие там были столовые сервизы! Мама, глядя на них, представляла, как цари с тех тарелок ели отварное мясо – парное, разумеется, – или еще что-нибудь ели такое, о чем мы даже и не догадываемся.

– Стерлядь! – вдруг сказала мама вслух довольно громко, будто отвечая на мои мысли про еду царей. – Рыба такая. Запомни это слово.

Куда только мы ни ходили в Ленинграде! Ездили в Пушкин и в Ораниенбаум, посетили Пискаревское кладбище, Кунсткамеру и Музей блокады, и Русский музей, и Морской, и чего только ни купили по пути в богатых ленинградских магазинах! Все время дул ветер, и только один раз шел снег с дождем. Начиналась весна.

С тех пор прошло много лет. Я окончила вуз, отработала три года по распределению, вышла замуж. И вот однажды наступил день, когда я сама увидела на прилавке в пермском гастрономе «У танка» мясо. Это случилось 18 января 1992 года, перед закрытием. Ни талонов, ни льгот – никаких законных оснований претендовать на покупку продуктов у меня в тот день не было. Но чутье – оно передается по женской линии! – сработало. Я уловила некую возможность. Следуя маминой выучке, стала наблюдать, кому и по каким документам продают мясо. Народу в торговом зале топталось совсем мало: я и какой-то старик. Старик купил. Я подумала, что мясо для героев труда, кавалеров трех орденов Славы и участников Великой Отечественной войны. Но все равно подошла поинтересовалась, раз уж никого нет и вот-вот закрываться: может, и мне продадут кусочек? Оказалось, это мясо – для всех.

На следующий день я поехала к маме и рассказала об удивительном происшествии. Она предположила, что, может быть, жизнь скоро изменится, и продукты будут продавать без ограничения всем просто за деньги.

– Помнишь, как в Ленинграде? – улыбнулась мама.

– Помню!

– Когда она меня назвала «мадам», – неожиданно уточнила мама обстоятельства того далекого дня.

О том, как пионеры победили Америку

Из воспоминаний председателя совета отряда, год 1975-й

Вова Вшивков отказался в то утро утюжить свой пионерский галстук и пошел на линейку в мятом. После завтрака, пока весь отряд занимался уборкой территории, Вова сидел на перилах веранды и болтал ногами, исподлобья глядя в сторону вожатой, которая делала вид, что ничего не замечает. А замечать-то следовало бы. Лагерная смена катилась к завершению, и наша отрядная жизнь катилась к своему бесславному концу. Дошло до того, что девочки в тихий час красили ресницы, накручивали бигуди, гадали на картах про любовь. Многие при этом имели в виду как раз того самого Вову. И то, что он, единственный пионер, побывавший в Артеке, теперь нарочно ходил в галстуке с мятыми кончиками, было не только вызовом отряду, но и подрывало репутацию лагеря в целом.

Требовалось переломить ситуацию. Для этого мы обязаны были собраться и хотя бы раз хоть в чем-то победить. Кого-нибудь. Лучше бы победить второй отряд. Так положено: первый отряд должен победить. Все, отправляясь в лагерь, хотели попасть в первый отряд и старались записаться туда, если даже и не подходили по возрасту. Я, например, уже третий раз поехала в первый отряд, потому что была развитой умственно и физически и состояла в городском пионерском активе. Меня брали в любой отряд, но я всегда выбирала первый. В эту смену первый почти полностью набрали из актива, причем некоторым уже исполнилось четырнадцать, и они весной вступили в комсомол. Комсомольцы в пионерском лагере носили одновременно и значок ВЛКСМ, и галстук. Наличие значка и галстука пробуждало в нас, как полагали воспитатели, ответственность, усиливало чувство локтя и дух коллективизма. Педсостав, в свою очередь, предъявлял к нам особые требования и связывал с нами свои особенные ожидания.

В первом отряде было всё: локоть, дух, комсомольцы. Единственное, чего не хватало в лагерную смену летом 1975 года, – это идеи. Могучей или хотя бы чего-то стоящей идеи мы не имели. Никто не предложил.

В пионерском лагере «Спутник» на берегу Камы нам создали необходимые для счастливого детства условия: отдельно стоящий дощаной корпус буквой П с большой верандой, заполнявшей сердцевину этой буквы; длинная лестница, ведущая от веранды к реке; отрядная территория с кустами, дорожками и клумбами, которую мы каждый день после завтрака подметали и посыпали свежей кирпичной крошкой и песком: крошкой – главные дорожки, песком – второстепенные. Педагогическая доктрина лагеря «Спутник» зиждилась на симуляции кипучей деятельности детей по поддержанию чистоты и порядка на отрядной территории. В нашем распоряжении имелось восемь метелок, две большие фанерные лопаты и четыре утюга – по одному на каждую палату. Утюгами мы утюжили форму и пионерские галстуки: переодеваться в парадное в нашем лагере следовало два раза в день, на утреннее и вечернее построение. Немнущихся тканей к 1975 году изобрели еще недостаточно, в обиходе их почти не было. Гардеробной в отряде тоже не было. Парадную форму хранили на спинках кроватей, она падала, мялась и пачкалась. Испачканную форму приходилось стирать в прачечной и развешивать на отрядной веранде на просушку. Зачем пионеру на отдыхе утюг, теперь понятно? А метлами заметали мусор на лопаты, когда убирали отрядную территорию, и относили в бак, стоящий на границе со вторым отрядом. Второй отряд нарочно высыпал свой мусор так, чтобы он вываливался из бака на нашу сторону. Могучая идея могла бы заключаться в поддержании чистоты на границе отрядов, то есть буквально в охране границы от чужого мусора. Однако нас это не зажигало.

В обстановке попустительства второй отряд изобретательно, можно сказать идейно, вредил нам, первому отряду. Вторые всегда вредят первым. Америка, например, вторая в мире ядерная держава, тоже все время вредила нам, Советскому Союзу, первой мировой державе, из зависти.

Назло нам второй отряд раньше всех выбегал на зарядку. Мы знали: они нарочно просыпаются за пять минут до подъема и потихоньку натягивают спортивную форму, чтобы опередить нас и получить дополнительные очки. Мы могли бы просыпаться раньше на десять минут, но идея победить второй отряд на утренней зарядке нас не зажигала. Судите сами: победив второй отряд после того, как второй отряд уже победил нас, мы все равно стали бы вторыми победителями, а не первыми. Непонятно? Это как на Луну после американцев высаживаться. Неинтересно.

Лагерная смена перевалила экватор, а мы всё еще жили без идеи.

Нас даже третий отряд побеждал. У всех пионеров одинаковая форма: темный низ, белый верх. Так в третьем отряде низ был не просто темный. Там у всех мальчиков и все девочек низ был черный! Всем, у кого низ оказался не черный, из дому прислали дежурным катером шорты или юбки черного цвета, а кому не прислали, вожатая сама сшила из сатина, купленного в соседней деревне в сельпо. У нас все вразнобой: у кого синий низ, у кого коричневый, а Лена Караулова и вовсе надевала на линейку голубые шорты, то есть не такой уж темный был ее низ.

Одинаково одетый третий отряд сразу после утренней уборки территории отправлялся маршировать на плацу. Поэтому на каждой торжественной линейке (помимо утренних и вечерних в нашем лагере случались еще и торжественные построения, а иногда и тематический смотр) третий отряд получал дополнительные очки за строевую подготовку как образцовый. В геополитической системе лагеря третий отряд играл роль Китая – державы мутной, но упертой и недружественной никому, ни нам, ни Америке.

Младшие отряды, с четвертого по шестой, не претендовали на лидерство. Они занимали нишу стран третьего мира, подспудно развивающихся, неопределившихся, ни на что особо не влияющих, но уже понимающих, что самый лучший из отрядов – первый! – ничем не блещет и плетется всю смену в хвосте. Лена Караулова говорила, что из трех мест мы займем призовое третье в любом случае, так что ей все это соревнование по фигу. Некоторые девочки из Лениного окружения так прониклись ее настроением, что потеряли интерес к уборке территории, а мальчики и вовсе стали покуривать в кустах за прачечной. И вот, когда с пути сбился даже Вова Вшивков, надеяться стало вовсе не на что. Но именно в этот день объявили, что в лагерь приедут шефы из ракетной части. Они проведут с нами военно-спортивную игру «Зарница», а тот отряд, который станет победителем в игре, получит право зажечь прощальный пионерский костер. Зажечь костер настоящими огненными факелами – вот приз, за который стоило побороться!

Суть предстоящей игры сводилась к следующему: все отряды получали по секретному пакету. Вскрыв пакет, мы должны двигаться к указанному в пакете секретному месту. По ходу движения каждый отряд попадал под ядерную атаку. Получив сигнал тревоги, отряд должен ничком лечь на землю – может быть, даже в болото, как предупреждала вожатая, – и лежать тихо-тихо до отбоя воздушной тревоги, то есть пока нас не пересчитают. Еще один нюанс: лечь следовало строго ногами к взрыву, а голову накрыть руками.

– Шефы из ракетной части будут проверять строго, – говорила вожатая. – Каждого, кто ляжет не в ту сторону или не закроет голову руками, или, – тут вожатая делала страшные глаза, – засмеется!.. Каждого, кто засмеется или будет переговариваться, сочтут за убитого. У кого больше убитых, тот отряд проиграет. И мотайте на ус: считать убитых будет не Марьванна, а настоящие офицеры-ракетчики. Мы не должны проиграть! У нас не будет ни одного убитого!

Стали тренироваться. Ходили на секретную поляну. Каждый раз, когда в лагере затевали «Зарницу», в секретном пакете находилось задание идти на ту поляну. Вожатая – она была с нами заодно, ей предстоял зачет по педагогической практике – «внезапно» выпрыгивала из кустов и била половником в крышку кастрюли. Мы все немедленно ложились на живот, ногами к вожатой, прикрывая голову руками. Сначала все дурачились. Вовка Вшивков норовил прилечь к кому-нибудь из девочек. Говорил, что вдвоем не так страшно.

Даже на третий день тренировок некоторые девчонки еще хихикали. На пятый день, когда привычка падать на резкий звук закрепилась, никто уже не смеялся. Вова перестал приставать к разным девочкам, а ложился рядом с Леной Карауловой. Лежали тихо. Оставалось неясным, как именно и в какой момент игры будет подан сигнал ядерной угрозы.

– В любой момент! В любом месте! – истерила вожатая. – И никто не знает, каким образом.

Вожатая тренировала нас на разные звуки. Лопнуть шарик или подуть в горн или просто завопить «Тревога!» она могла где угодно. Однажды, когда мы шли строем на завтрак, повариха уронила на пол пустой бак. Почти все отреагировали штатно: ногами к столовой. Второй отряд понял, что мы всерьез претендуем на победу, и вредил. Лазутчики из второго прибегали к нам на тренировку, дразнили, щекотали, даже пинали некоторых, лежащих ничком. Мы понимали, что именно так они будут вести себя в боевой обстановке. Да! Убитый противник будет провоцировать нас, лежащих тихо и правильно до победного конца.

Когда наступил день икс и приехали шефы, наша вожатая узнала главное: шефы привезли ракетницу, будут стрелять из нее, вот этот выстрел уж никак нельзя пропустить, и мы должны все как один, и как только и… пора на построение.

Построение на «Зарницу» происходило на лагерном стадионе. Здесь стоять было удобнее, просторнее, чем на плацу. Гости – командир ракетной части, замполит, представитель предприятия, на балансе которого числился лагерь, – начальник лагеря Марьиванна и старшая пионервожатая разместились на центральной трибуне. Они по очереди рассказали нам о международном положении, о существующих угрозах и планах империалистов помешать советскому народу построить светлое будущее для нас и наших детей. Потом председатель каждого отряда отдал рапорт начальнику игры и начальнику лагеря и получил пакет. По общей команде пакеты были вскрыты. В пакете находился план лагеря, а на плане та самая поляна, на которую мы ходили тренироваться. Собственно, там и предполагалось зажечь прощальный лагерный костер.

И тут снова прозвучала команда на построение. Наш отряд встал крайним левофланговым большого каре на вытоптанном до песка футбольном поле. Напряжение достигло предела, так что никто уже не слышал, что именно говорила начальник лагеря. Они там, на трибуне, опять все по очереди высказывались, а мы уже готовы были победить, чтобы взять факелы и пойти зажечь костер. Поэтому, как только Марьиванна махнула рукой, а командир части выстрелил из ракетницы, наш отряд не побежал на поляну, как другие, а молниеносно лег, развернувшись ногами к центральной трибуне, сцепив ладошки на затылке, уткнувши лица в песок и практически не дыша.

Такой тишины, как в тот момент, лагерный стадион не знал, наверное, никогда. Разве что зимой, когда ее не нарушал шорох снега, падающего с сосновых веток. Стадион замер. Второй отряд, совершено сбитый с толку, стал, препираясь друг с другом и вожатой, укладываться рядом с нами. Смекнув, в чем подвох, быстро, молча, ровно там, где остановился, лег отряд номер три.