Читать книгу: «СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ», страница 20
И все же десятки людей попали в тюрьмы, на каторгу.
А для наших шутников в богоспасаемой Женеве это означало чем хуже, тем лучше. Не довольствуясь произведенным впечатлением, они принялись рассылать открытой почтой письма всем порядочным людям России, навлекая полицейское преследованием на целые семьи. Один полковник, жену которого арестовали, застрелился, ко многим людям пришла беда.
– Остановите Бакунина! – посыпались письма-требования в Женеву.
Но Герцена к тому времени уже не было, а старенький Ага, пьяненький и слабый, уже не мог оказать никакого сопротивления. Он полностью попал под руку Бакунина.
Как они ждали революцию! Осенью 1869 года, весной 1870 года!
Случайно ли, что в далеком Симбирске, на Волге родился в апреле один мальчик…
Возвращаться в Россию Нечаеву было невозможно.
Денег на жизнь не хватало. Зато жила молодая девушка Тата Герцена, богатая наследница. Сергей решил попытать счастья здесь. Он стал бывать у них под зорким наблюдением Тучковой-Огаревой.
– Что это у вас какие пальцы на руке? – спросила Тата и нервно передернулась. – Уж не следы ли это зубов того Иванова, которого Вы убили? Мы читали все отчеты о процессе.
Присутствовавшая в комнате Герцена-Огарева поднялась с места.
– Я советую вам, молодой человек, не бывать больше в нашем доме, – и проводила его к дверям.
– А мы запретим печатать сочинения необдуманные, но талантливые этого тунеядца Герцена, а если семья его будет продолжать, станем принимать решительные меры, – пригрозил он.
После этого предприимчивый Нечаев принялся шантажировать Бакунина украденными у него письмами. Но Бакунин, "Матрена", как называли его за глаза молодчики Нечаева, был беден, как всегда. И тогда они сколотили разбойничью шайку и стали обирать туристов на горных тропинках Швейцарии. Это был выход!
За дело взялась полиция. Нечаев был пойман, посажен в тюрьму Цюриха.
Революционеры всполошились.
– Михаил Александрович, есть верный способ освободить Нечаева, – обратился к Бакунину Замфир Ралли, один из молодых руссо-молдаван, которые во множестве кружились вокруг мэтра в эти годы. – Нужны только деньги.
– Вот и надо посмотреть, где эти деньги принесут больше пользы, – назидательно проворчал тот. – Сейчас они нужны для дела в другом месте.
Бакунин старался забыть о Нечаеве.
. Об этом высказана глубочайшая мысль, в которую страшновато заглядывать: Бакунин боялся в Нечаеве самого себя.
Воистину, глубины духа есть страшный дар!
Арестованный был передан российскому правосудию. Его везли в Петропавловскую крепость в позорной повозке с надписью "УБИЙЦА" под грохот барабанов, заглушавших его крик.
– Да здравствует Земский собор!
Старушки крестились.
– О соборе каком-то все печалуется, сердешный.
Случившийся тут же мастеровой тихонько спросил у студентов, что это значит? Ему объяснили. Он остро сосредоточился, глянул вниз, перекрестился и исчез в толпе.
На следствии Нечаева били, не давая слова вымолвить, в суде он заявил, что не желает давать никаких показаний, и сидел спиной к судейскому столу.
После оглашения приговора сказал.
– Шемякин суд!
А когда выводили из зала, крикнул:
– Да здравствует Земский собор! Долой деспотизм!
В Алексеевском равелине Нечаев писал кровью на стене заявления-протесты, а шефу жандармов Потапову, который, явившись, пригрозил телесным наказанием, дал пощечину. После этого его заковали в ручные и ножные кандалы, соединенные такой короткой цепью, что разогнуться было невозможно.
Руки и ноги покрылись язвами.
И в этом положении, скрюченный, как горбун, он спровоцировал солдат охраны на свой побег. Еще не было ни одного случая, чтобы из Алексеевского равелина кто-то убежал. И сорвалось-то случайно, просто солдат охраны передал записку не адресату, а его квартирной хозяйке.
Солдат судили. Все они держали себя молодцами, с большим достоинством, и когда прокурором было высказано предположение, что Нечаев действовал подкупом, все горячо запротестовали.
– Какой тут подкуп, – раздались голоса, – номер пятый – наш орел, за которого готовы в огонь и воду.
Номер пятый. Тот самый, «бакунинский», где сидел Бакунин в свое время.
Сам Царь был удивлен этим процессом, его многолюдием и даже участием в нем женщин.
– Очень странные люди. В них есть нечто рыцарское, – отозвался о "нечаевцах" и Нечаеве Александр .
Охота за ним у террористов шла непрестанно, срываясь по пустякам в третий, четвертый, пятый раз, угроза смерти полыхала ему в лицо и в затылок.
Странные, странные люди.
Нечаева он приказал запереть пожизненно в самом гнилом из крепостных казематов. Гноить их всех без пощады! Достаточно выпорхнувшего на волю Бакунина, да и Герцена в придачу с его "Колоколом".
"Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада!"…
Нечаев погиб через несколько лет от цинги и водянки. Незадолго перед смертью друзья передали ему план побега.
– Средства есть, – сообщали они. – Или для цареубийства, или для твоего спасения. Или-или. Выбирай.
– Конечно, для цареубийства. Это принесет больше пользы общему делу, – отвечал Сергей Нечаев.
…
Франко-прусская война разразилась в 1870 году. Немцы рвались к Парижу. Военные поражения французов следовали одно за другим. Народ восстал. Пламя Парижской коммуны охватило столицу, спасая ее от нашествия. Поднялись и другие города.
11 сентября Бакунин появился в Лионе. Наконец-то действие, а не полемика!
Народное восстание во время войны – вот спасение с целью разрушения государства!
Лихорадочная деятельность, революционное желание в поседелом борце омолодило его, он вновь был в своем элементе, рев восстания бодрил его дух! Город был разбит на кварталы, в каждом свой революционный комитет. На митинге он объявил о том, что все офицеры, получившие чины от прежней власти, разжалованы, начальников следует выбирать, что в городе создан революционный Конвент, а в других городах создаются Комитеты общественного спасения. Бакунин рвется идти на помощь осажденному и восставшему Парижу!
На красной бумаге вывешивались на стенах его распоряжения.
1. Административная и правительственная машина государства отменяется ввиду ее беспомощности.
2. Все учреждения и суды уничтожаются и заменяются народными судами.
3. Уплата налогов и ипотек прекращается. Налоги заменяются контрибуцией с богатых классов. В заключение на всех прокламациях стояли призывы:
– Вдохновленные всеми ужасами опасности… к оружию, граждане!
Он арестовал всех офицеров и коменданта, но видел, что рабочий народ его не поддержал. В скором времени он сам оказался арестованным и запертым в маленькой комнатушке. Как обычно, он был готов к расстрелу, готов был и застрелиться, как готов был к этому всю жизнь!
В конце концов в сломанную дверь просунулся длинный нос его сподвижника.
– Бакунин, вы тут? Скорее, скорее!
Они бежали через Марсель. Он уже разочаровался в буржуазии, сдавшей город федералам. Затем морем в Италию, в Локарно, на "Ла Баронату"
– Я поехал, чтобы сражаться и умереть с вами, а я покинул Лион с глубокой грустью и мрачными предчувствиями.
Так писал он друзьям по горячим следам.
– Что будет с Францией? Прощай, свобода, прощай, социализм, прощай, народная правда и торжество гуманизма. Ну, не будем больше говорить об этом. Моя совесть подсказывает мне, что я исполнил свой долг до конца. Мои лионские друзья также знают это, а до остального мне нет дела.
Вскоре Лионский суд приговорил его заочно к пожизненному заключению. Которому?
Он стал писать замечательные статьи о пролетариате.
Но опоздал.
Плутни в "Интернационале", "нечаевское" дело, неудача в Лионе и множество прегрешений, допущенных в свирепой журнальной распре с Марксом, а главное, разрушительные происки его людей, дали повод для решительных действий. Гаагский конгресс "Интернационала", созванный в 1871 году специально для изгнания Бакунина из организации, принял соответствующее решение. Бакунин был отлучен, побит камнями, изгнан из всех советов.
Он, но не его "тайная братия". Очевидно, поэтому вскоре развалился и сам "Интернационал "
Тяжела рука Михаилова!
А "Ла Бароната", приют анархистов, все строилась. Уже было ясно, что денег не хватит, что доверчивый Кафиеро беззастенчиво ограблен строителями и почти разорен, и уже начались ссоры.
Вызванная телеграммой к родным в Россию, в Иркутск, Антония с детьми отбыла на два года, уверенная, что в итальянской Швейцарии у нее имеется прекрасный дом.
Бакунин перебрался на время в Женеву.
…
Привычно вызывая внимание, ровной, легкой и свободной походкой двигался он по улицам в свите из французов, испанцев, русских и сербов, вызывая волнение, точно большой океанский корабль.
– Здравствуйте, Санто Маэстро! Грацио, Санто Маэстро! Доброе утро, Мишель!
Его последователи и противники враждовали за место близ него. Дамы готовили ему еду, обшивали, занимали для него деньги.
Везде он был негласным центром.
Свободная прекрасная речь его на всех языках, а в конце по-русски, вызывала подобострастное восхищение. О Дрездене, о Сибири, о великих друзьях молодости он рассказывал живо, с подробностями, которые не всегда следовало упоминать. О себе же говорил только приятное, а на дерзкие вопросы отвечал руганью.
И, как деспот, не терпел противоречий.
– Вы разрешите мне закурить? – обращался он к самой хорошенькой женщине.
– Ах, конечно, курите, Мишель!
– А почему вы у меня не спросили разрешения? – обижалась другая дама.
– Вот еще! Кажется, я к вам не обращался. Я положительно не могу видеть, как женщина пьет вино и курит!
– Но я не пью и не курю, даже дыма табачного не переношу.
– Все равно.
Исполинский рост и ожирение, калмыцкая внешность, женская улыбка, никогда не сменяемое платье – все прощалось ему, все источало неизъяснимое очарование, все работало на образ народного вождя.
– Бакунин, вам следует почиститься
– Я не желаю чиститься! – бешеным взглядом посмотрел он. – Кто это тут возле меня, такой чистенький гавн…ченок?
Восторженные студентки лелеяли его, заботились о его здравии.
– Михаил Александрович, при ожирении нельзя есть макароны с маслом, пить кофе, водку с ликером и варить фрукты в жженке. Поберегите себя.
– Э, нет, матушки мои. Болезнь должна идти своим путем и выйти из тела.
Наконец, через два года жена известила о своем возвращении. Карло Гамбуцци выехал навстречу. Бакунин готовил было гнездышко для любимой женщины на Ла Баронате, но услышал, он не имеет на дачу никакого права. Он-то знал об этом, да как-то не верил, закрывал уши, привык к месту.
Для Антонии это был удар. Можно представить, что за крик учинила она всем обитателям дома, который она считала своим! А чего-чего наслушался сам Мишель… К тому же у него, по обыкновению, не осталось ни копейки денег. Кое-как, с помощью Гамбуцци, удалось пристроить семью на несколько дней.
А дальше?
Бакунин пережил ужасную ночь. Он сидел в комнате за столом, перед ним лежали часы и револьвер. Он следил за стрелкой. Ровно в четыре часа утра должен прогреметь выстрел, положив конец всем его унижениям, неудачам, страданиям. Ровно в четыре…
Но судьба по-прежнему благоволила ему.
"Еще не в этот раз", – как говорят французы…
Без четверти четыре приехал гонец Сильвио с тремястами франками в фонд Бакунина. Он привез новость. Болонья на грани восстания! Болонья, Болонья ждет минуты, когда можно явиться вождем и пророком!
Туда, туда! Вихрь революции вновь дышит в его старое лицо!
– Это будет моим политическим завещанием! Умереть с оружием в руках – самая прекрасная моя мечта!
Они поскакали.
Но войска и полиция опередили их. С помощью переговоров и обещаний властям удалось не только успокоить бунтовщиков, но даже разоружить их и распустить по домам. Всех, кроме зачинщиков, с которых был отдельный спрос.
И снова вздумал стреляться Бакунин, но его удержал хозяин, приютивший его. Тихо побрел восвояси Santa maestro, переодетый священником, с дорожным посохом в одной руке и корзиной с яйцами в другой. Сильвио принужден был прятаться в телеге под ворохом сена.
Все. Карьера окончена.
Но судьба снова подмигнула ему. В ответ на его давние просьбы, даже угрозы «продать свою долю иностранцу» братья продали, наконец, рощу, нестроевую, низкосортную, и выслали "противнику наследственного права" документы, по которым банк ссудил его деньгами. И в 1874, на шестидесятом году жизни, у Мишеля появилась, наконец, собственная крыша над головой в местечке Лугано и кое-какие средства для безбедного существования.
…Тишина, детские голоса, кваканье лягушек в ямах.
Старый лев на покое. Огромный, могучий, тяжелый. Глаза сверкающие, быстро меняющие выражение, вспыхивали огнем и грозными молниями, а по временам освещались чисто женской улыбкой. Сапоги, панталоны, накидка – все хранили на себе следы пережитых лет, также как и запущенная борода являла обеденное меню прошедшей недели.
При всем том это была внешность настоящего барина.
В Лугано он вставал в восемь часов и уходил на театральную площадь в кафе читать газеты, писать письма. На одного себя он тратил как на двадцать человек! Громадная чашка чая соответствовала его пищеварительной потребности.
В два часа пополудни уходил домой, в четыре ложился, бросался в одежде и сапогах на тощий тюфячок, покрывавший все те же козлы. К восьми вечера вставал и шел в гостиную, где Антония угощала чаем своих друзей. Вмешивался в разговор, раскрывал чары своего ума и очаровывал слушателей в течение всего вечера.
– Мишель, а ведь смерть страшна даже для тех, кто не верит в ад, не так ли?
– Смерть? Она мне улыбается, очень улыбается. Сегодня по дороге я выплюнул остаток последнего своего зуба… ха-ха-ха.
– Чему ж вы смеетесь?
– А тому, что еще одна частичка моего Я исчезла, – отвечал он с гордым и верховным презрением к смерти. – У меня была сестра. Умирая, она сказала мне: "Ах, Мишель, как хорошо умирать! Так хорошо можно вытянуться"… Неправда ли, это самое лучшее, что можно сказать про смерть?
– Вы продолжаете писать, но в революцию, скажите честно, Мишель, уже не верите?
– Пожалуй. Довольно с меня политики и революционных предприятий, я потерял вкус к ним, я достаточно стар, чтобы уйти в отставку. Вы видели революцию вблизи? Я видел. Это очень противно вблизи. В революции, скажу я вам, три четверти фантазии и только четверть действительности. Революция – род опьянения, но революционер должен быть трезвенником.
– Несмотря на вашу "отставку", Карл Маркс по-прежнему не оставляет Вас в покое. Откуда такая вражда?
– Да пускай. Злостно преследуя и систематически клевеща на меня, эти господа меня обожествляют. Вы же знаете, как меня называют здесь, в Италии… То-то. Но я … какое дело мне. Я ищу мое прежнее "Я" с помощью тихого созерцания. И хотя Шеллинг велик по-прежнему, бытие бытийствует само по себе, и еще никто не перепрыгнул из логики в природу духа.
– Мой муж, – вставляла словечко Антония, – все тот же, что и был. Временами он принимает вид серьезного человека, но остается неисправимым ребенком. Я уверена, что, если новая стычка, бунт или восстание позовут его, он помчится, как на праздник.
– Нет, Антосенька, нет и нет, – отвечал Мишель. – Новое дело требует свежих молодых сил. Поэтому я и подал в отставку, не дожидаясь, чтобы какой-нибудь дерзкий Жиль Блаз не сказал мне:"Pas d`homelies, Monsieur!" (Без поучений, сударь!) Я проведу остаток дней моих в созерцании. Не в праздном, а, напротив, очень действенном. Умственно. Одна из страстей, владеющих мною в данное время, это беспримерная любознательность. Раз вынужденный признать, что зло торжествует, и что я не в силах помешать ему, я принялся изучать его эволюцию с почти научной, совершенно объективной страстью. Какие актеры, какая сцена!
– Значит, вам теперь безразлично, что будет с нами, со всем человечеством?
– Бедное человечество! Совершенно очевидно, что выйти из этой клоаки оно сможет только с помощью колоссальной социальной революции. Одна надежда: всемирная война. Эти гигантские военные государства рано или поздно должны будут уничтожить и пожрать друг друга.
Он посмотрел на присутствующего тут же русского гостя по фамилии Зайцев. Тому пора было уезжать, и он давно сидел, как на иголках, не решаясь прервать речь мэтра.
– Ах, милый, пойдем, пойдем, ведь тебе недосуг, ты спешишь.
Они прошли в другую комнату. Бакунин внимательно высчитал по путеводителю количество денег, необходимых для путешествия, и потребовал, чтобы Зайцев показал ему свои копейки.
– Ну, право, Михаил Александрович, мне неловко. Я остановлюсь в Богемии, там у меня есть приятель, у которого я смогу взять денег, сколько мне понадобиться!
– Ну-ну, рассказывай, – возразил Бакунин.
Он вытащил из стола небольшую деревянную коробочку, отворил и, сопя, отсчитал тридцать с лишним франков.
– Вот, теперь хватит.
– Хорошо, по приезде в Россию я вышлю непременно.
Но Бакунин сопел и, глядя на него, улыбался.
– Кому, мне вышлешь? Это я даю не свои деньги.
– Кому же их перечислить, в таком случае?
– Большой же ты собственник. Да отдай их на русские дела, если уже непременно хочешь отдать.
… После позднего ухода гостей Бакунин работал до рассвета, потом опять бросался на топчан до восьми утра, не снимая ни сапог, ни панталон из-за болей в почках, печени, сердце.
В начале лета 1876 года Антония с тремя детьми уехала в Неаполь к морю и к Гамбуцци.
Бакунин, оставшись один, взялся было за дело.
Конечно, ему хотелось "маленького Премухино", память о возделанном рае которого грела его сердце всю жизнь. Вести из родного гнезда шли разные, ровесники понемногу уходили, умерла Татьяна, подросло новое поколение, мало говорившее сердцу. Но дом, но сад, пруды и аллеи, Осуга, природная и "поэтическая", сочиненная отцом… О, как понимал, как почитал он сейчас своего отца, и по-прежнему мучительно, словно в одиннадцать лет, не принимал мать.
Но прочь, прочь!
Фруктовые деревья уже стояли в рядок, зеленел кустарник, пышно цвели посаженные Антонией местные яркие цветы. В нескольких ямах жили лягушки. Упершись руками в толстые колени, Мишель с трудом наклонился посмотреть на пучеглазых квакушек, и вдруг чуть не свалился прямо к ним.
Поскорей сделал шаг-другой в сторону и встал, расставив ноги для устойчивости.
– Michele! – к нему спешил итальянец-чернорабочий, единственный, оставшийся с ним.
– Да, милый, проводи меня в дом, что-то мне неможется.
Вечером они выехали из Лугано. Мишель направлялся в Берн, в клинику доктора Фогта, старинного своего друга.
Дорогой он молчал, не позволяя боли вынудить его на крик.
– Я приехал к тебе умирать, – объявил он Фогту.
Тот осмотрел и обслушал его, покачивая крупной головой мыслителя от медицины.
– Прежде всего, друг мой, тебе нужно вести более упорядоченную жизнь.
– Ба! Я всегда жил беспорядочно, и про меня скажут, что в порядке умер. Маша, – обратился он к Марии Рейхель, которая вместе с мужем пришла его навестить, – Машенька, свари мне гречневой каши. Вот что мне сейчас хочется.
И Мария Каспаровна отправилась искать гречку по всему городу. Едва нашла, сварила по-русски, пышную, с маслом.
– Вот каша – другое дело. Спасибо, родная.
– Мишель, – сказал Рейхель, – мы приглашаем тебя к себе на чашку чая. Это недалеко, ты знаешь.
Ему трудно было сидеть, он стоял, прислонившись к железной печке, опершись на стол тяжелыми локтями, и слушал игру на фортепиано своего неизменного друга, вперивши, точно в вечность, туманный взгляд.
– Все пройдет, мир погибнет, но Девятая симфония останется… А ты играй, играй, мой милый, ты же знаешь, что перед вечностью все едино.
Прошло еще несколько дней.
Бакунин умирал с полным сознанием самого себя. До самой кончины его беседы сохраняли юношескую живость.
– Мне уже ничего не нужно, моя песенка спета. Вот каша – это другое дело.
Умер он тихо, без притворства. За полчаса до смерти поговорил о чем-то с сиделкой, и едва она вышла, испустил дух.
Было очень жарко. Тело поторопились предать земле.
… Два могильщика стояли с заступами в руках и, воткнув их, переговаривались.
– Не часто приходится рыть такие глубокие могилы, но эта вышла так глубока, что в ней, кажется, может успокоиться и великий бунтарь.
– В жизнь свою не видел такого большого гроба, – посмотрел другой на дроги с телом Бакунина.
– И устали же лошади на такой жаре, – сказал его товарищ. – А кто же за ними? Все коммунары?
Жена на похороны не успела. В истерике, с цветами, в трауре, она появилась потом. Через год она обвенчалась с Гамбуцци.
Зато у Фогта вышла неловкая заминка с необходимым протоколом о личности умершего. Полицейский никак не мог взять в толк, чем занимался усопший.
– Да Вы мне лучше скажите, чем и как он зарабатывал свой хлеб?
– Сдается мне, – неуверенно произнес знаменитый профессор, – что он обладал виллой в итальянской Швейцарии.
Полисмен просиял и поспешно записал в свою книжку.
– Мишель Бакунин, рантье.
В Лугано весть пришла без всяких приготовлений.
– Michele e morto, – произнес кто-то в кафе, где по обыкновению, сидело немало народу.
И какое потрясающее впечатление произвели эти слова!
Плакали не одни бакунисты, плакали швейцарцы, один кинулся на землю, бил ногами по полу, как ребенок, и плакал навзрыд.
От этого дня осталось смутное впечатление катаклизма. Рушились какие-то великие надежды, личность Бакунина выросла до сверхъестественных размеров. Куда бы не размела жизнь тех, кто сидел тогда в комнате, у каждого билось сердце гордого, свободолюбивого, независимого человека, ненавидевшего всякий род стадного рабства.
Вечный борец и протестант, Бакунин, кажется, действительно, воспринял в свою душу нечто от Аввакума, Разина и Пугачева.
Заключение
… Когда-то Герцен, размышляя о нечеловеческой энергии и широкой мечтательности молодого Бакунина, заметил, что тот, должно быть, далеко опередил свое время и что силы его остались невостребованными.
Но мы… мы промолчим.
Содержание
Вступление 1 стр.
Глава первая 16 стр.
Глава вторая 61
Глава третья 88
Глава четвертая 120
Глава пятая 162
Глава шестая 201
Глава седьмая 202
Заключение 233
