Читать книгу: «СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ», страница 19
Еще раз можно представить досаду Царя Александра Второго!
Бакунина печатали на всех языках. Имя его становится известным. А как он умел убеждать, кричать, увлекать, писать письма десятками в день и сутками общаться со своими "бойцами" – это известно. Бакунин помолодел, он вновь попал "в свою природу". Развод с Герценом пошел на пользу.
По всей Италии, Испании, Греции стала расползаться сеть его тайных обществ и тайных организаций, которые Бакунин пестовал, как росточки, и которые, объединившись в один прекрасный день, сделали бы взрывной переворот в Европе!
Вот шуму-то было бы!
Из каких порывов, из каких раскаленных глубин воображения черпал он свои видения? Не став ничьим последователем, он выбрал путь отрицания теории вообще, ему грезился стихийный и полный переворот всего миропорядка.
Разумеется, его следовало готовить.
Отсюда и возникали Международные тайные общества освобождения человека. "Свобода, равенство, братство"– о, как знакомы эти слова любому европейцу! А вот и новенькое, свеженькое, все из вулканизирующего умственного потока неугомонного Бакунина.
"Уничтожение служения Божеству.
Свобода есть абсолютное право.
Исключение принципа авторитета и государства.
Государство – это канцелярия для нужд народа.
Национальная независимость есть национальное право.
Отмена всех прав наследования.
Создание фонда общественного воспитания.
Трудовые армии. Создание Соединенных Штатов Европы.
Работать, чтобы жить!
Свободный брак.
Изолированная революция отдельного народа была бы безумием.
Если вы услышите, что от имени народа говорят: "Он хочет," будьте уверены, что за этими словами стоит узурпатор: человек или партия''.
Вот так. Дух замирает!
А вот и "Шкала счастья", предел мечтаний лично Михаила Александровича, составленная его рукой.
1. смерть за свободу.
2. любовь и дружба.
3. наука и искусство.
4. курение.
5. выпивка.
6. еда.
7. сон.
Во всеуслышание, на всю Европу, запил он свой анархистский запой
И оказался в нем столь неотразим, что Карл Маркс, обеспокоенный разрастанием тайных бакунинских организаций как раз там, где у Интернационала не было своих секций, посетил его впервые после шестнадцати лет.
Они встретились в теплом ноябре на севере Италии.
Два служителя бродячего Призрака, который по-прежнему не находил себе пристанища. В открытом кафе с видом на синее-синее море с его дальними судами, лодками, теплым ветерком, дышавшим по временам запахом рыбы от ближнего рынка, им удалось поговорить, почти не переходя грань старых распрей.
Оба они давно вступили во вторую половину жизни, и прожили свое в борьбе и глубоких душевных невзгодах. У Маркса умерли три маленьких сына, зато прекрасно росли умненькие красавицы-дочери. Одного его сына, от домашней прислуги, выручая друга, усыновил Фридрих Энгельс, сказавшись отцом.
Об этом тоже глубинно рассуждали, заглядывая далеко вперед.
– Мы еще попросим женщин рожать, – предсказал тогда Энгельс. – Равенство женщин очень опасно.
Пышная растительность на лице и голове Маркса побилась сединою, но в глазах по-прежнему светился ум и непререкаемая властность. Однако, с Бакуниным он был серьезен и мягок: слишком мощен был соперник.
– Почему ты разошелся с Герценом? – спросил Маркс.
Мишель вздохнул.
– Да, действительно, между нами уже не существует никакого союза. Одно лишь старинное человеческое знакомство да кое-какие статьи для его типографии.
Михаил загляделся в сверкающее огоньками море.
– Я поставил первым условием освобождение, то есть экономическое, социальное и политическое, русских и нерусских народов, заключенных в пределах русской империи, радикальным уничтожением этого царства. Герцену это показалось чересчур сильно, и мы расстались.
Маркс смотрел на собеседника.
Тот – огромный, с серебристой копной вьющихся волос над высоким лбом, беззубый, – излучал настолько явственное обаяние "народного вождя", что становились понятными его разительные успехи среди простого люда.
– Но ты же понимаешь, что тайные общества – это не тактика, это игра и детство. Революция – это железное сплочение, дисциплина и диктатура пролетариата.
– Ха! – воскликнул Бакунин и мягкими голубыми глазами словно облил насмешкой своего визави. – Если пролетариат будет господствующим сословием, то над кем он станет господствовать?
– Покуда существуют и другие классы, – суховато ответил Маркс, слегка стукнув по столу смуглым кулаком, – он должен применить насилие, так как насилие есть средство для управления. В дальнейшем процесс преобразования должен быть насильственно ускорен.
– Ну, а крестьянская чернь будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом?
– Без сомнения. Либо крестьянин, отказавшись кормить, станет препятствовать и приведет к крушению всякую рабочую революцию, либо пролетариат в качестве правительства должен принять меры для улучшения положения крестьянства, – Маркс отпил из бокала светлого молодого вина и словно поставил точку в предварительном разговоре.
Они помолчали.
– Я готов пригласить тебя, Бакунин, в свое Международное общество рабочих, в Интернационал. Вместе с твоими организациями. Относительно участия твоего в совете и в руководстве можно поговорить после получения твоего принципиального согласия.
В том 1864 году Интернационал, выпестованный Марксом, уже набирал силу, но не имел еще того влияния, которым он нальется года через два. И потому и Бакунину, отвергавшему всяческую власть над собою, совсем не резон было сесть под деспотическую длань старого недруга, тем более что сам он лелеял мечту о своем собственном "Альянсе" либо "Лиге свободы и мира", где именно он станет во главе, полновластный и "всенепокорнейший".
Они расстались.
Старое не поминалось, как будто исчезло, но удивительно, что где-то вновь и вновь стало мелькать, будто Бакунин – агент Третьего отделения.
На ближайшей встрече с Энгельсом Маркс рассказал Фридриху о посещении Бакунина.
– Я вновь увидел его после шестнадцати лет. Должен сказать, что он мне понравился, и лучше прежнего. В общем, он один из немногих людей, которого по прошествии шестнадцати лет я с удовольствием нашел ушедшим не назад, и вперед. Это мощный соперник.
– О, да, – рассмеялся Энгельс, уже видевший Мишеля где-то в Женеве. – Ха-ха-ха, согласись, что выглядит он, как Минотавр. Сибирь, пузо и молодая полька сделали из Бакунина быка.
Известность Бакунина росла, но жить было негде, деньги же в его фонде водились редкие и случайные. Поразительная нищета и бездомность стареющего человека напоминала студенческие времена. Как встарь, Мишель даже взялся было за перевод "Капитала" на русский язык, забрал аванс, но дела было много, а деньги утекали сквозь пальцы.
И вдруг все изменилось.
Поклонник Бакунина, молодой итальянец Кафиеро, женатый на русской женщине Олимпиаде Кутузовой, получил большое наследство. Исполненный благородный чувств к Santa maestro, как называли в Италии Михаила Бакунина, он предложил построить для него в чудесном местечке близ Локарно дачу. Имя ее, "Ла Бароната", звучало как музыка!
– Во-первых, дорогой учитель, вы будете скрыты в ней от посторонних глаз и ничто не помешает вам работать, – восторженно смотрел в глаза Мишеля худой и жилистый Кафиеро, – а во-вторых…
– Понимаю, – сказал Бакунин. – Ты желал бы превратить "Ла-Баронату" в ценр, где могли бы останавливаться наши люди, и…
–… и в подвалах ее держать оружие на случай восстания. Вокруг будет сад и забор, в верхних комнатах будет проживать ваше семейство, мы с женой тоже найдем себе место, а все остальное будет для дела.
Бедный Кафиеро! Он и представить себе не мог, в какую дыру бросает свои деньги, доверяясь Бакунину! Архитектор, подрядчики, рабочие – все набивали карманы деньгами, которые никто не считал. Не было даже начальной сметы! Тем не менее, домик воздвигся. Среди строительного мусора расхаживал довольный Бакунин, наслаждаясь кваканием лягушек в глубоких позеленевших ямах.
– Как в Премухино! Антося, милая, верь, что здесь будет такой же райский уголок, тенистый сад, каскад прудов и журчащий прохладный ручеек, – мечтал он вместе с нею, не удосужившись посвятить ее в тайну неожиданно свалившегося на них сокровища.
Антония была уверена, что дача строится именно для нее, для ее великого мужа, и какие-то Кафиеро здесь не более, чем временные подрядчики.
Но окончанию работ, отделке дома, посадкам деревьев, прудам, ручейкам и заборам не было видно ни конца, ни краю, а деньги, между делом, таяли. В ход шли уже не проценты с капитала, а основная сумма, что, конечно же, не сулило ничего хорошего.
Зато удалось собрать в Женеве в конце 1867 года депутатов "Лиги мира и свободы"!
Бакунин, исполин с львиной головой, громовым металлическим голосом под стать его физическим данным, выступал каждый день. Его программа:
– долой великие и могучие государства во славу человека, обнаруживающего себя в мирном благоденствии, науках, справедливом труде и свободе, которые процветают не в мощных, военизированных, готовых сцепиться друг с другом монархиях, а в небольших национальных образованиях вроде Португалии.
– земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает,
– существование Бога логически связано с самоотречением человека: если Бог существует, значит, человек – раб.
Народу приходило и толкалось множество. Среди ораторов выступал, конечно, и Карл Маркс.
Но не был услышан.
Его речь о диктатуре пролетариата и железной дисциплине отпугнула благородную публику. Бакунин мог торжествовать. Анархизм и свобода собственной личности грели сердца присутствовавших слушателей теплее и ближе, чем жесткие тиски диктатуры.
На одном из заседаний среди интересующихся оказался и Федор Достоевский, лишь недавно прибывший с каторги и поселений. С любопытством взглянул он на "сибирского беглеца" Бакунина, поразился его внешности, прослушал его речь, но в дальнейшем следил за программой только по газетам.
– Я в жизнь мою не только не видывал и не слыхивал подобной бестолковщины, – говорил он Аннушке, молодой жене, – но и не предполагал, чтоб люди были способны на такие глупости. Все было глупо: и то, как собрались, и то, как дело повели, и как разрешили. Начали с предложения вотировать, что не нужно больших монархий и все поделить на маленькие и так далее… Глупость, глупость, фу, какая глупость!
"Лига мира и свободы", созванная для предотвращения Франко-Прусской войны, и в самом деле оказалась рыхлым вялым образованием буржуазного толка. Она, конечно, высветила Бакунина всему миру, но опорой для него стать не смогла. Буржуа отвергли больше половины его решительных пунктов, особенно антирелигиозные и уравнительные.
Тогда он создал Альянс и Тайный Альянс.
Тайные братства понимали его с полуслова.
Кто привлекался в эти братства, как? В первую очередь, ясное дело, шла бедняцкая молодежь, сапожники, наборщики, рабочие, всегда начиненные злостью и завистью к богатым, всегда со сжатыми кулаками.
Не гнушался Мишель, как его называли везде, и бродягами, полу-преступниками, этими, ещё по идее Вейтлинга, сверхэнергичными антиобщественными элементами.
Но встречались и другие люди.
Тогда начиналась игра.
Если Бакунин нуждался в человеке, он превращался в неотразимого обольстителя. Тонкая и благодушная веселость, хороший тон и вкус, искры остроумия действовали на человека, словно хмель. Перед ним был настоящий барин, образованный человек, утонченный интеллигент, читавший на зубок любимых авторов, напевавший мелодии, увертюры. Эти светло-голубые большие, по-детски доверчивые и открытые глаза несли по его желанию неизъяснимое очарование, губительное для мыслящего человека.
А серебряные кудрявые волосы, окружавшие высокий лоб! Но главное, слово его, ученое, обильное, проникновенное. Ласковый, как овечка, он обволакивал сердце стремлением к ответной благодарности.
– Мы будем братья. Когда у Вас будут деньги – Вы мне, а я – Вам.
И некоторое время в его фонд сочились средства новообращенного.
Однажды за соседним столиком оказался профессор философии. Бакунин насторожился. Он смотрел на него, намереваясь околдовать своим взглядом. Речь будто случайно зашла о Шопенгауэре.
– О Шопенгауэре? – провозгласил Бакунин, обращая взор на соседний столик, – вот кто может сказать о Шопенгауэре.
Они разговорились.
– Вы не масон? – таинственно спросил Бакунин.
– Нет, у меня отвращение к тайным обществам.
– Отчего же?
– Мне претит следовать догме одного человека, – ответил тот, чувствуя, что с ним уже что-то происходит и пытаясь удалиться от этого человека.
– Ну, так вы наш, – сказал Бакунин.
– Нет, – воспротивился профессор, – я хочу оставаться свободным. Идти за другими, не зная куда – это не мое.
Но было уже поздно. Бакунин был так красноречив, так умен даже для ученого, что легко взял его за душу, перевернул, зажег ее, убедил в необходимости насильственных мер против государства.
Великий змий окружил профессора своими фатальными кольцами.
Странное возбуждение владело им всю ночь, без сна расхаживал он по комнате, посылал проклятие всей прошлой жизни, отказался от службы, от профессуры, и с головой в бакунинское "дело". А нашел – полное безделье, пустоту, сбор пожертвований для себя и других таких же нищих, при том, что каждый из них хотел себе чина, занимаясь пустяками вроде еженедельной смены шифра.
Зато статьи и толстые брошюры распространялись по Европе тысячными тиражами. Гонораров Бакунин не брал.
Как проходили его дни? В комнате его всегда толпились десятки людей. Он еще спал, а кто-то уже скрипел на стуле, дожидаясь его пробуждения.
– Бакунин, вы спите?
– Да, черт возьми!
Он тяжело, со стоном подымал по частям огромное тело и долго плескался за занавеской. Там стояли кóзлы, покрытые досками и тощим тюфяком, лавка с тазом для умывания. Одежду он снова надевал ту же, в которой спал, блуза эта хранила пятна трапез за несколько последних лет.
Потом выходил в комнату и начинался бесконечный разговор, курение, чай, и в перерывах писание острых, всегда злободневных статей.
– Бакунин, почему Вы не написали мемуары?
– Начинал. Скучно писать о себе.
– А Вы бы написали о своих друзьях. О Белинском, например, о нем сейчас много толкуют.
– Белинский – это неумытый реалист по темпераменту и по натуре.
– А правду говорят, что в Дрездене Вы сожгли все красивые здания и выставили на расстрел произведения Рафаэля?
– Я не понимаю, почему здания нужно беречь больше людей? А насчет картин никогда такого приказа не давал, но посоветовал немцам поставить Мадонну Рафаэля и послать глашатая к начальникам прусских войск с заявлением, что если они станут стрелять по народу, то погубят великое произведение бессмертного художника.
– А если бы пришлось защищаться от русских войск?
– Ну, брат, нет. Немец – человек цивилизованный, а русский человек – дикарь, он и не в Рафаэля станет стрелять, а в самую как есть Божью Матерь, если начальство прикажет. Против русского войска с казаками грешно пользоваться такими средствами – и народа не защитишь, а Рафаэля погубишь.
– Вы боялись расстрела?
– Никогда. Меня, вообще, соблазняла мысль умереть с оружием в руках, но пришлось отступать. В Кенигштайне я просил, чтобы меня расстреляли, ну, а в австрийской тюрьме я просто-напросто отрицал, что принимал участие в восстании. И убедился, что меня считают агентом Николая .
Странное впечатление производили на непосвященных посетителей обитель супругов.
Во время скромных совместных обедов можно было иногда видеть в приотворенную дверь роскошно убранную комнату с богатой мебелью и тонким бельем, всегда готовую к приезду Карло Гамбуцци, del`amico della Bacunina.
Прелестны были и детишки.
Особенно любил Бакунин младшую девочку. "Бомба" называл он ее.
Тем временем, политическое продвижение тайный братств и Альянсов приостановилось. План чудовищного размаха – организовать социальную революцию с помощью тайного всемирного союза революционеров разных стран и наций, и возвыситься над всеми, не срабатывал, несмотря на гонцов и сотни писем Бакунина.
Зато на подъеме был Интернационал, сплоченный и деятельный, любимое детище Карла Маркса. На него-то и обратил внимание Бакунин.
И заюлил.
– Я давно не знаю другого общества, кроме рабочих, написал он Марксу, – Я делаю теперь то дело, которое ты начал более двадцати лет назад. Моим отечеством будет теперь Интернационал, одним из главных основателей которого являешься ты. Следовательно, дорогой друг, ты видишь, что я – твой ученик и горжусь этим.
Нехотя, с опаской, как когда-то Белинский в журнал "Москвитянин" и Герцен в "Колокол", впустил-таки в 1868 году Карл Маркс в свой "Интернационал" Михаила Бакунина. А тот протащил туда все свои Тайные и Сверхтайные, и совершенно Секретные Братства и образования для захвата власти внутри "Интернационала". Борьба за направление, за рули руководства началась с первого же дня. Могучий "Интернационал" зашатался.
Анархическая стихия и диктатура пролетариата никак не сплавлялись в единое направление.
Словно в восточной притче о том, как "Морской змей утащил девушку, и, попав во власть ее духа, взбесился", Международное товарищество рабочих" стало терять ясный ум и погрузилось в пучину ссор, дрязг и раздора, любимую обстановку Бакунина.
…
А что же Россия? Огромная Российская Империя, гроза и защита европейских монархов, – неужели безучастно взирала она на волнения народов Запада, рождение новых мыслей, веяний, устремлений?
Конечно, нет.
Весь европейский опыт деятельно переплавлялся в национальной плавильне, и выдавал такие находки, от которых Европа с ужасом хваталась за голову.
Интересно проследить поведение русских сопротивленцев – бунтарей, государственных преступников, революционеров.
Разин, Пугачев… Разве каялись они перед царями, просили помилования? Никогда. А перед народом, на лобном месте, каялись на все четыре стороны, просили прощения за погубленные души. И разбойнички помельче умели ответ держать, будучи схвачены да повязаны!
Зато на процессе декабристов, например, почти все руководители движения в показаниях своих, очных ставках, письмах к царю раскаивались и оговаривали друг друга с такой откровенностью, которая больше подходила под определение "крах души", чем, как это называли, "верноподанническая поза".
В чем тут дело? Обаяние власти? Несомненно. Оно пленяло дворян с самого детства, к тому же, сами офицеры, они предстояли своим старшим начальникам по званию и самому главнокомандующему – Царю!
Покаялся перед царем и Бакунин, покаялись, после долгих упирательств, Петрашевский и Спешнев
– От декабристов до петрашевцев все линяли, – со вздохом заключил Герцен, памятуя собственные "объяснительные". – Мы были сильны в области мысли, но в столкновениях с властью являли шаткость и несостоятельность.
– А я, когда читал показания и объяснения своих друзей, часто слышал в них тот "заячий крик", который так хорошо знаком нам, охотникам. – делился Иван Тургенев, участник «процесса 32-х».
Клич Герцена "В народ!" был услышан. Сотни и тысячи чистых русских юношей понесли в деревню грамотность и начала социального просвещения. "Колокол" звал крестьян к сопротивлению, но, когда в 1863 году народного восстания не произошло, и лишь кое-какие стычки вспыхнули на окраинах Империи в Белоруссии, Литве, Польше, «народники» испытали страшное разочарование.
Волна пошла на убыль.
Разве что Некрасов вопиял в пустынном отчаянии:
Ты проснешься ль, исполненный сил?
Зато Его Превосходительство Генерал-Губернатор Салтыков-Щедрин напоминал всем "стучавшимся и не достучавшимся", что "вся суть человеческой мудрости – в прекрасном слове "со временем".
Однако, уже Н.Г. Чернышевский с товарищами ушел на каторгу нераскаянным, поразив мужеством всех, кто присутствовал на его гражданской казни. Гимназистки бросали ему цветы.
– Я ни в тридцатых, ни в сороковых годах не помню ничего подобного, – склонился перед его образом Герцен.
Вскоре русские революционеры-разночинцы стали согласовывать правила поведения при арестах и не только не отвечать на вопросы судей, но и судить самих судей в самом зале заседаний. Обаяние власти для них не существовало, они быстро усваивали все необходимые ступеньки вроде бунтов, заговоров, террора, тайных обществ.
– Сопротивление только въелось глубже и дальше пустило корни, – отметил Герцен в одном из последних номеров "Колокола".
Это было время всеобщего подъема во всех областях. В науках, литературе, культуре, мореходстве, обустройстве заводами и железными дорогами. Не дремали и общественные деятели.
Прямого выхода на Россию ни у Герцена, ни у Бакунина не было.
Их печатные труды, брошюры, оттиски зачитывались до дыр в горячих молодых руках, молодежь мечтала о соединении с европейским опытом. Люди ехали к Герцену, готовые встать в ряды борцов за свободу народа.
Но Александр Иванович уже и не брался руководить молодыми.
Он устал.
Ему уже не верилось ни в крестьян, ни в этих странных русских "пролетариев". Разочарованный, он мечтал о тихой жизни в Женеве, куда переехали для того, чтобы отдать Лизу в учебное заведение, подлечить нервнобольную Тату, заниматься литературной журналистикой и, по возможности, снимать боли в печени.
Полу-пьяненький Ага жил при них, и кроличьими красными глазами следил за своей женой Натальей Тучковой-Огаревой.
Зато Бакунин не отказался бы от руководства. Россия! Это вам не какая-нибудь Болонья!
Опрокину, все опрокину!
На ловца и зверь бежит.
В один прекрасный день 1869 года к нему в Женеву, где он также пристроился на время неподалеку от Герцена, приехал молодой человек из России. Сергей Нечаев. Невысокий, скромный, 1847 года рождения, сын крепостного, учитель, вольнослушатель университета. По его словам, ему лишь случайно, с огромными трудностями удалось бежать из Петропавловской крепости. А прибыл он с целью найти поддержку своей организации "Народная расправа", которая имела целью свержение в России царского самодержавия.
Ни больше, ни меньше.
Бакунин был в восхищении.
Нечаев понравился ему с первой минуты, энергии в этом новобранце хватило бы сто чертей сразу. "Тигренок"– окрестил Бакунин смугловатого паренька, черные глаза которого горели непримиримым огнем. И сразу увидел в нем своего преемника, восходящую звезду русской революции.
– Как вы работаете?
Тот отвечал быстро, не задумываясь, по-владимирски напирая на "о".
– Мы действуем в строгой конспирации, каждый член организации знает лишь четырех человек из своей пятерки. Мы имеем ячейки в среде студенческой молодежи обеих столиц, в армии, в мужицкой среде, интеллигенции, хотя в последней не много.
– Кому подчиняется ваша организация?
– Над всем стоит "Комитет".
На радостях Мишель потащил "маленького" к Герцену, но на того Нечаев не произвел должного впечатления, хотя и сослался на Ткачева, известного руководителя "Земли и Воли".
– Если вы действительно существуете как организация, то обратитесь как полагается – письменно, по всей форме: с вашим "Уставом" и "Программой", если же вы, молодой человек, пришли от себя лично, то устремления ваши похвальны, но мы навряд ли можем быть Вам полезны.
Их содействия искали и ранее, но выстрел Каракозова раздавил всех. На суде "ишутинцы", каялись и оговаривали своих, все, кроме Каракозова. Тем не менее, даже в "Интернационале", к немалому удивлению Маркса, уже образовалась "русская секция"
От Герцена они ушли ни с чем.
Бакунин махнул рукой на осторожность и доверился новичку, что называется, со всеми потрохами.
– Что тебе от меня нужно для того, чтобы развернуть "дело" в России?
– Во-первых, ваше имя, Михаил Александрович. Оно пользуется известностью и уважением. Поэтому доверенность от вас, ваши бланки, ваша печать, желательно с оттиском Интернационала, обращение ко всем слоям общества, брошюры, листовки, воззвания и программа действий, разработанная с вашим опытом и участием.
– Печать "Интернационала", говоришь. А знаешь ли ты, что такое Интернационал? – таинственно спросил Бакунин.
Нечаев настороженно посмотрел на него.
– Что?
– Это – воплощение Сатаны, это культ Сатаны, вечного мятежника, первого мыслителя во Вселенной. Вам надо поближе свести с ним знакомство, современный Сатана – в неукротимости бунтов, это – революционный пролетариат, после каждого поражения восстающий вновь с непобедимой силой. Сам Прудон в минуты революционного просветления провозглашал анархию и поклонялся Сатане.
У Нечаева захватило дух. Он знал, он предчувствовал это!
– Вот оно как, – пораженно произнес он. – Значит, все можно?
– Все можно! Ты в свои годы уже читаешь в подлинниках французских философов и не ведаешь, что члены Конвента имели дьявола в теле, и им удавалось всадить его в тело нации. Для революции нужна война, тогда легче всадить черта в тело рабочих масс.
– А как этого достигнуть?
– Очень просто. Надо более бед и сильнейших потрясений, надо мутить и распространяться, чтобы быть готовым ко дню пробуждения дьявола. Камня на камне не останется, когда все это начнется.
– Я готов.
И они взялись.
Они затеяли ужасную игру, мистификацию, на которую, как на удочку, стали ловить самых чистых и неопытных. Бакунин заигрался. Он даже дал расписку, что отдает себя в распоряжение Комитета. Беззубое старчество и молодое изуверство посеяли неслыханные семена. Они сочинили "Катехизис революционера", чтение которого бросает в дрожь обыкновенного человека.
Вот образцы их бесчеловечности, изложенной корявым слогом Сергея Нечаева, да к тому же по бакунински зашифрованные от собственных сподвижников, чтобы не испугать и не оттолкнуть их раньше того, как все будут повязаны пролитой кровью.
Революционер – это обреченный человек, у которого нет интересов, дел, собственности, даже имени. Есть одна страсть – революция. У него нет связи с гражданским порядком, законами, приличиями, нравственностью этого мира. Он беспощадный враг мирской науки, кроме науки разрушения. Для разрушения этого поганого строя он изучает науку и характеры людей. Он презирает общее мнение, он суров для себя и других, потому что он обречен на пытки. Он ненавидит всех, он не останавливается перед уничтожением любого. Поганое общество он разделяет на пять категорий.
1. Обреченные на смерть.
2. Временно даруется жизнь, чтобы зверскими поступками они довели народ до бунта.
3. Высокопоставленные скоты, которых нужно пугать, овладеть их тайнами и сделать рабами.
4. Лицемеры, чьими руками мутить государство.
5. Доктринеры. Их толкать и тянуть к бесславной гибели.
6. Женщины.
а. пустые, бездушные, как 3 и 4 у мужчин.
б. горячие и преданные, но без нашего понимания, как мужчины 5.
в. наши – наша драгоценность.
Когда товарищ в беде, в тюрьме – смотреть, есть ли польза от его вызволения?
Цель – полнейшее освобождение и счастье народа, т.е. чернорабочего люда, развитие тех зол и бед, которые понудят к восстанию.
Революция – уничтожение государственности, истребление государственных традиций и классов в России. Потом власть будет. А сейчас – разрушение полное и страшное.
Соединение с разбойниками, проститутками.
Предлагается использовать яд, топор, веревку.
Студентам предлагается бросать университеты, в русской армии воспитывать солдат и офицеров в том же направлении и т. д.
Бакунин попался на удочку самым позорным образом.
За "тигренком" не было никакого Комитета, никакой организации, но он обладал железной волей, которая сама есть сила со всеми теми качествами, которые отразились в его "Катехизисе".
Нагруженный прокламациями, Нечаев отбыл в Россию.
Поддельный мандат "от самого Бакунина", документы, пустые бланки с печатью Интернационала, исполнили его уверенностью. Он взялся сколачивать свои пятерки в студенческой среде обеих столиц, среди рабочих, даже офицерства. Имя апостола анархизма Михаила Бакунина неотразимо действовало на горячую молодежь, уже готовую к восприятию новых мыслей о свободе и всеобщем равенстве.
О самом Сергее Нечаеве знали мало. Он не выделял себя.
Отмечали его ум, горячие глаза, но даже те, у кого он бывал часто, видели в нем русского парня, пообтесавшегося в городе, его владимирское "о", да деревенское озорство, когда в бане он плеснул на Прыжова холодной водой и хохотал, хохотал…
… замечали необычайную энергию, когда для сна ему хватало получаса езды на извозчике, а спящим по-настоящему его не видел никто…
… железную дисциплину, которой он, словно цепями, сковал свои "пятерки", да страсть к розыгрышам, когда из пролетки извозчика при виде знакомых вдруг бросал на снег записку. "Меня везут в Петропавловскую крепость".
… и даже молодую неопытность перед женщинами, когда жену своего друга Успенского из той же "пятерки", что и Прыжов, женщину на последнем месяце беременности, затеял командировать в Европу.
– Знаете ли вы французские и немецкие языки, чтобы доехать в Женеву к Герцену и Огареву?
– Знаю.
– Можете поехать?
– Могу. Ой, нет, не могу.
– Что это значит, то могу, то не могу? Странные бывают люди! Вообразят перед собой стену и останавливаются, когда никакой стены нет.
– Нет, есть стена.
– Тогда скажите просто. Не ожидал от Вас.
Молодая женщина рассмеялась.
– Да что Вы хотите, чтобы я родила дорогой, в вагоне? Разве Вы не видите, в каком я положении?
– Да, действительно, стена, простите. Я не сообразил этого.
Очень скоро в его организации было уже более четырехсот человек. Над всеми стоял всеведающий "Комитет", которого никто никогда не видел.
– Кто этот "Комитет"? – задумался студент Петровской Академии Иванов. – Ты, что ли, этот "Комитет".
– При чем тут я? – нахмурился Нечаев.
Догадка стоила студенту жизни. Члены его "пятерки", повязанные, словно веревками, страхом перед Нечаевым, назначили сбор на берегу тихого пруда Петровской Академии, и в сумерках неумело удушили его прямо на берегу, причем, при сопротивлении Иванов так вцепился зубами в пальцы Нечаева, что изуродовал их на всю жизнь.
Полиция нашла тело на следующий же день. Нечаев скрылся за границу. Начались аресты.
Узнав, что "Маленькому" удалось уйти, Бакунин на радостях подпрыгнул так, что "чуть не пробил потолок старой своей головою".
Процесс "нечаевцев" стал первым в России политическим процессом.
На нем подавляющее большинство подсудимых выступило, с точки зрения революционной этики, безупречно. Выяснилось, что чистая молодежь шла за Нечаевым единственно с целью посвятить себя делу освобождения народа, то есть "из прекрасных, преблагородных" (как сказал на процессе адвокат В.Д. Спасович) побуждений.
"Катехизис революционера" вообще не читался в организации именно потому, что "произвел бы самое гадкое впечатление".
Процесс не утопил подсудимых в нечаевской грязи, а, напротив, смыл с них эту грязь.
