Читать книгу: «Проект «Хроно». Право выбора», страница 2

Глава 2. Дорожная пыль

Одевался Юрий торопливо. Чужая, ношеная, но чистая одежда непривычно лежала на теле. Да что уж там говорить, была не в пример удобней прежней. Светло-голубая рубаха не жала в подмышках, темно-серые брюки пришлись в пору. А самое главное в длину были как по нему сшитые. Только ботинки жали, но тут уж куда деваться.

– Ну, Сергей, даже не знаю, как и благодарить! – повернулся он от зеркала к стоявшему рядом Горохову, смотревшему на примерку.

– Да ладно, что уж там, какая там с самоубийц благодарность, прошелся по мужикам деревенским. Смотрели, правда, как на придурка, но все вот нашлось. Еще раз, прошу, откажись ты от этой поездки, не о тебе отчаянном, переживаю, о Машке…

– Сережа… Я чувствую, а ты мне в этом, надеюсь, веришь, поездка наша будет благополучной, вернемся живы и здоровы. Не изводи себя! Спасибо за все!

Милиционер только обреченно махнул рукой. Делай, мол, что хочешь. Юрий быстро стянул рубаху, которую только что примерял, и в майке, взяв со спинки ступа полотенце, пошел умываться. На кухне уже слышался веселый щебет Маши и хозяйки дома.

Когда сели завтракать, Маша уже обеспокоенно поглядывала на настенные часы.

– Не опоздать бы на автобус! – озабоченно проговорила она, обращаясь ко всем сразу.

– Не суетись, Машуня, – успокоила ее подруга, – Серега сказал, что довезет вас в Шумячи до автостанции. На мотоцикле.

Девушка радостно взвизгнула, вскочила из-за стола и принялась обнимать угрюмо жующего бутерброд милиционера:

– Серенька! Ты прелесть!

Закончив завтракать, мужчины вышли во двор, а Маша осталась с подругой наводить последний лоск. Женская логика. Раз не нужно бежать к автобусу, то можно лишние несколько минут покрутиться у зеркала.

Кудашев присел на корточки у тарахтящего мотоцикла, который Горохов завел и оставил прогреваться. Сергей нервно закурил, сломав пару спичек. Быстро, в несколько глубоких затяжек, выкурил сигарету, потом взял лежащую на сиденье в люльке планшетку из коричневой кожи и достал оттуда сложенный пополам небольшой листок.

– Возьми! – протянул он его обершарфюреру, – пригодится!

Юрий поднялся, развернул листок с синим угловым штампом Шумячского городского отдела милиции и печатью внизу, быстро пробежал глазами напечатанный на машинке текст.

В паспортный стол по месту жительства

Справка

Дана гражданину Кудашеву Юрию Николаевичу 30 мая 1954 года рождения, уроженцу г. Таллин Эстонской ССР, проживающему по адресу: Брянская область, г. Клетня ул. Калинина д.12 в том, что он обратился в Шумячский городской отдел милиции по факту утери им паспорта на его имя и военного билета при неустановленных обстоятельствах.

Исп. 2 экз. Участковый инспектор Шумячского ГОМ

1 – в адрес _____старший лейтенант

2 – в _____дело милиции_____Горохов С. А.

Прочитал и опустил руки с листочном. Дыхание перехватило, слова все из головы как ветром выдуло.

– Сергей! Я… я даже… Благодарю… ты….

– Да ладно тебе, на шею мне еще кинься… Будет! По памяти писал, вроде все верно, адрес, конечно, от балды. Вернее, не совсем. Парень там знакомый живет, служили вместе. И само собой, год рождения изменил. Одно помни… если что, эта бумажка – мне приговор. И не только мне.

Милиционер исподлобья пристально смотрел прямо в глаза Кудашеву. Юрий вдруг понял, что его совсем не заставляет нервничать кокарда с гербом и звездой, на этой фуражке. Дело всегда ведь в людях. А что… Очень многие, боевые товарищи отца, начинали войну под большевистской красной звездой, а заканчивали под русским трехцветным флагом.

Позади, хлопнула дверь. С крыльца спустилась Маша. С рассыпавшимися по плечам русыми волосами с крупными локонами, в пестром платье чуть выше колен, немного свободном. Видимо, принадлежало оно подруге, которая была немного шире в кости. С перекинутой через плечо сумочкой, в развевающемся на ветру платье девушка диво как была хороша. Кудашев залюбовался ею, до того шел ей этот наряд. Маша пробежала к мотоциклу и на ходу, сияя от произведенного эффекта, чмокнула оторопевшего обершарфюрера в щеку.

– Ну что встали?! Едем или нет? – весело крикнула она, устраиваясь в люльке и поправляя на коленях платье.

Мужчины вдруг заторопились, засуетились. Сергей пару раз провернул рукоять газа, мотоцикл отрывистым рыком на это отозвался, плюнув сизым дымом из выхлопной трубы. Юрий уселся на заднее сидение, крепко ухватив руками за ручку спереди. Прежде чем выехать в открытые ворота, Сергей махнул рукой жене, придерживающей воротину, и крикнул, перекрывая треск мотоциклетного двигателя

– К обеду не жди, милая, в районе в отдел заеду!

Утро было чудесным. Жара спала, но начало августа радовало мягким теплом и свежестью, а взгляд притягивали наливающиеся на деревенских деревьях яблоки. Замелькали заборы и палисадники, где из крашеного штакетника, где посеревшие от времени, а где и по-старому – плетни. Потряхивая на небольших ухабах деревенской улицы, мотоцикл проскочил клуб, потом заброшенную церковь с провалившимся куполом, из выщербленного красного кирпича, с когда-то белеными стенами. Сейчас они представляли собой жалкое зрелище. Юрий проводил развалины взглядом, вспомнив, что рассказал вчера в бане милиционер. Дальше по улице, метров через пятьдесят, миновали добротное двухэтажное здание из белого силикатного кирпича, с широким крыльцом и какими-то плакатами рядом на стойках. Перед этим казенным зданием маленькая площадь, с каким-то несуразным белым памятником на высоком беленом постаменте того же цвета. Мужчина в пиджаке вытянул правую руку вперед, а левой держится за лацкан. Уже когда они скрылись за спиной, Кудашев вдруг узнал памятник. Дорогу к большевистскому светлому будущему, черневским колхозникам указывал рукой Ульянов-Ленин. Бланк по матери, Юрий никогда раньше не видел таких памятников, только на старых советских фото и в хронике. Он, крепко держась за ручку спереди, обернулся, но клубы уличной пыли, поднятой мотоциклом, скрыли и памятник, и площадь. Деревня закончилась, и они выехали с проселка на плохо, но асфальтированную дорогу. Мотоцикл разогнался километров до шестидесяти. Встречный ветер свистел в ушах, глаза слезились и смотреть через плечо Сергея вперед, было просто невозможно. Оставалось только рассматривать поля, засеянные пшеницей и овсом, да поглядывать на сидящую в люльке Машу Лопатину, в белом мотоциклетном шлеме с очками-консервами.

Километров через десять, они выехали на шоссе. Горохов сразу сбросил скорость и съехал на обочину. Обершарфюрер почувствовал, как тревожно екнуло сердце. На перекрестке поперек дороги, выехав передними колесами на проезжую часть, чем значительно ее сузил, стоял крашенный в защитный зеленый цвет незнакомый колесный бронетранспортер, задрав в небо крупнокалиберный пулемет на небольшой башенке. Возле него несколько солдат в форме цвета хаки, с зелеными погонами и с такого же цвета околышами фуражек с штурмовыми винтовками, на плече, показавшимися Кудашеву очень похожими на старые немецкие StG.44. Солдаты скучающе глазели по сторонам и явно обрадовались их появлению, как хоть какому-то развлечению. Метрах в двадцати далее по дороге стоял так же поперек дороги большой трехосный грузовик с покрытым брезентом на высоких дугах, деревянным кузовом, тоже явно военный, выкрашенный в темно-зеленый цвет, с такой же кабиной и выдающимся вперед на добрых полтора метра капотом. Грузовик так же частично перекрывал дорогу. И всякий едущий в ту или иную сторону должен был, сбросив скорость, медленно проезжать между броневиком и армейским грузовиком.

У грузовика, метрах в пяти от остановившегося мотоцикла, стояло трое мужчин, двое в такой же серо-голубой форме и фуражках, как и милиционер Горохов, но в погонах унтер-офицеров. А один, лет тридцати, в защитной форме, в кителе с отложным воротником, бриджах с сапогами и перетянутый портупеей с кобурой на поясе, в защитной фуражке с зеленым околышем и такими же погонами обер-лейтенанта, как и у Горохова. Или как тут у них принято, старший лейтенант. К удивлению выходца из военной семьи, Кудашева, двое милиционеров, один из которых был грузный, в возрасте, в сдвинутой на затылок фуражке и с глазами на выкате, при виде офицера вовсе не отреагировали ожидаемым образом. То есть, не оправили форму и не подняли руку к козырьку фуражки, а тот, что постарше, просто лениво помахал Сергею рукой. Тот, что моложе, с простым, рябоватым русским лицом, воскликнул:

– Здорово, Серега! – и пошел навстречу спешившемуся черневскому участковому, фамильярно протягивая руку.

Обменявшись с Гороховым рукопожатием, этот городовой в звании старшего унтер-офицера. Потом Юрий узнал, что в Советской России их называли постовыми. Мужчина приветливо улыбнулся снимающей шлем Маше и перебросился с ней парой слов. Кудашев понял из их разговора, что этот милиционер из соседней с Чернево деревни родом, учился в той же школе что и Лопатины с Гороховыми, только раньше и был с ними хорошо знаком. С Юрием общительный милиционер обменялся улыбками и тоже поздоровался за руку. Полный милиционер с погонами фельдфебеля то и дело вытирал замусоленным платком пот со лба. Выглядел неопрятно.

Сергей прошел к грузовику. Офицер, в котором сразу чувствовалась кадровая выправка, встретил участкового рукопожатием. Отдал честь. Горохов, чуть помедлив, так же взял под козырек, кивнул головой в сторону мотоцикла и пассажиров:

– Ребята вот на автобус опоздали, я их и прихватил до райцентра, как раз в отдел собирался заехать. Что-то начальник вызывает…

Он повернулся уже было обратно, но толстый милиционер окликнул его:

– Горохов, ты там узнай в районе, долго еще торчать нам, на дороге? Уже неделю это усиление, а я с кумом как раз крышу на сарае перекрывать собирался, шиферу достал. А то дожди польют, так и погниет все. Погранцы, вот гутарют, их сменить обещали…

– Узнаю, Максим Петрович, обратно поеду, расскажу, – и Сергей с силой толкнул ногой рычаг стартера. Юрий увидел, что рука милиционера на руле мотоцикла дрожит, а может и показалось…

– Товарищи, ваш человек? Знаете его? – спросил офицер-пограничник милиционеров, пристально глядя вслед удаляющемуся в сторону Шумячей мотоциклу?

– Да, брось ты, старлей, прям, как границу охраняешь! Самому-то не надоело… Это Серега Горохов, участковый местный. – сказал толстяк и, покряхтывая, стал спускаться с обочины в придорожный куст расстегивая ширинку.

– А с ним кто был? – продолжал расспрашивать офицер второго милиционера.

– Да Черневские ребята. Машка Лопатина, она в Смоленске учится в медицинском, видная девка стала… Брат у нее погиб несколько лет назад, на флоте служил, была история, расскажу потом…

– А парень, тоже местный? – не унимался пограничник.

– Местный, местный, успокойся, кому тут еще быть. Я по парням-то не специалист, – милиционер ехидно улыбнулся, – я по девкам привык… Да… Машка-то хороша! Года два ее не видал, поди в Чернево фельдшерицей теперь, после институту пойдет! Ха, надо будет поболеть к ней приехать! Пусть полечит! Ха-ха-ха-ха! – заразительно заржал рябой милиционер.

Шумячи, гордо называвшийся райцентром, был чем-то средним между большой деревней и маленьким городом. Так и назывался – поселок городского типа. Когда-то входивший в черту оседлости с больше половиной населения – евреями и принадлежавший раньше, в царские времена, к Могилевской губернии. Юрий почерпнул информацию эту, мельком пролистав какую-то из книг в Черневской библиотеке, ничего больше примечательного не запомнил. Скорее это была все же большая деревня, а не маленький город. Они проехали через окраину, с промышленными строениями за покрытым въевшейся густой пылью бетонным забором. Как потом упомянула Маша, то был местный бетонный завод.

В центре на небольшой площади, окруженной кленами и кустами сирени, так же задрав руку в сторону светлого будущего, стоял памятник Ленину. Там же, напротив статуи, виднелось полускрытое зеленью панельное здание совдепа, наверно, построенного из продукции местного бетонного завода. В соседнем здании располагалась милиция, тут Сергей попутчиков своих и высадил.

– Ну… Хорошей поездки вам! Путешественники… – Горохов, странно серьезный, поцеловал девушку в щеку, потом крепко пожал руку Кудашеву и неожиданно, к удивлению Маши, обнял парня.

– Ты, Серенька, прям как навсегда прощаешься! – пошутила она, но милиционер, только махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел к широкому крыльцу, на котором курили двое молодых мужчин в такой же как у него, серо-голубой форме.

Назвать автовокзалом небольшую площадку на противоположной от совдепа и милиции стороне площади тоже было бы явным преувеличением. На скамейках у остановки сидели женщины с сумками, несколько мужчин с целым набором котомок и баулов. В стороне, позади остановки, виднелись видавшие виды автобусы, покрашенные в блекло-коричневый цвет.

– Вон наш автобус, тот в котором одно окно фанерой закрыто, мы даже рано приехали, еще минут пятнадцать до посадки. – прервала тяжелые мысли Кудашева, осматривающего все это богатство и разнообразие, Маша.

День обещал быть хоть и не изнуряюще жарким, но очень теплым.

– Хочешь квасу? – спросила Маша и кивнула в сторону стоявшей в тени деревьев большой желтой бочки на колесах, к которой выстроилась небольшая очередь. Полная, не молодая женщина, в белом халате и в нарукавниках, сидевшая на деревянном ящике, споро наливала в стеклянные кружки коричневый, пенистый напиток. При виде него, у Юрия сразу пересохло в горле и еще сильнее захотелось пить. Он только и смог что кивнуть. Не прошло и нескольких минут, как они с Машей уже держали в руках по кружке. Квас еще не успел нагреться в бочке, был холодным и бодрящим, а кроме всего очень даже хорошим. Ну, может и похуже домашнего, который готовила Лена Горохова, но очень и очень недурным.

– Пойду к кассе, сейчас билеты будут продавать, вон там, видишь, допивай и подходи. – девушка улыбнулась и, помахивая сумкой, снятой с плеча, пошла в сторону кассы. Кудашев залюбовался. Маша не просто шла, а плыла, покачивая бедрами, ставя стройные ножки в линию, будто на Мюнхенском показе мод. Не сомневаясь, что обершарфюрер не спускает с нее глаз, уже подходя к зданию, она, лукаво улыбаясь, обернулась.

– Вот егоза! – послышалось рядом.

Юрий вздрогнул, и оглянулся. Рядом стоял краснолицый пузатый, низенький мужчина в светлой парусиновой кепке, тоже с полупустой кружкой кваса. Он проводил девушку взглядом и весело подмигнул парню.

– Смотри не упусти, кавалер! – произнес он, широко улыбаясь, в три глотка допил квас, и поставил опустевшую кружку на столик у бочки.

Кудашев поставил свою кружку там же и пошел к остановке. Чуть в стороне белел еще один памятник, поменьше. Юрий, помня, что минут десять у него еще есть, завернул к нему. Метрах в десяти, на широком помосте стояла большая плита, а рядом так же беленая, как Ульянов, фигура солдата в рост человека с винтовкой за плечами, в каске с опущенной головой. Сверху, на плите выбита была большая надпись: «Вечная память воинам, погибшим в боях за нашу Советскую Родину в Великой Отечественной войне 1941—1945» И ниже в несколько столбиков фамилии. Кудашев скользил глазами по строкам. Много… Ой, как много… Что там Лопатин говорил. Двадцать миллионов… Некоторые фамилии повторялись. Не вернулись с войны братья, сыновья, отцы, Тихонов А. Е. Тихонов Т. Е. Тихонов В. А…. Шувалов А. В., Шувалов М. В., Шувалов С. К. Шувалов А. И.

Да… история пошла иным путем. Дома, у нас, тоже крови пролилось много, но тут вовсе уже запредельно. А в результате… в результате имеем то, что имеем. Двадцать миллионов! В голове не укладывается!

Который уже раз, подумалось Юрию, что повезло ему с Лопатиным и Сергеем Гороховым несказанно. В этой реальности, в этом мире, он свалился на голову им в своей немецкой форме и был, пожалуй, изначально обречен. А ведь нет! Не выдали, не сдали. Помогают, как могут, знают ведь, чем рискуют с такой историей… Огромное чувство благодарности, к друзьям переполняло сейчас Кудашева. Не слова Василия, не глупый фильм про войну, в черневском клубе, не книги в сельской библиотеке, а этот памятник в русском захолустье убедил Юрия в том, что пропасть лежит между этими двумя мирами. Том, в котором родился и вырос молодой князь Кудашев и этим, в котором живет его любимая женщина.

– Юра! Я кричу тебе, кричу! – его тронули за плечо.

Кудашев вздрогнул, Маша Лопатина, с тревогой смотрела на него.

– Что случилось?! На тебе лица нет! Опять с головой что-то? – спросила она, дрожащим голосом.

Обершарфюрер встряхнул головой, отгоняя наваждение своих мыслей.

– Не волнуйся, Машенька, задумался просто, воспоминания…

Девушка, успокоившись, потянула его за рукав:

– Ну побежали, а то места все займут, будем до Смоленска все три часа стоять.

Через десять минут, автобус «Шумячи-Смоленск», гремя подвеской и разболтанными сдвижными дверьми, скрылся за поворотом. Стиснув зубы, глядел ему в след с крыльца райотдела старший лейтенант милиции, Сергей Горохов, потом бросил в урну прогоревшую сигарету и прошептал: «Ну, будь, что будет!»

Глава 3. Большие хлопоты

После слов Дубровина в кабинете повисла тишина. Николай Иванович только обратил внимание, как громко идут старые часы у стены… и как раньше не замечал? Полковник Мельгузов, стремительно трезвея, молча переводил взгляд с генерала на этого незнакомого старика, боясь шевельнуться. Человек, только что отпидарасивший по телефону заместителя начальника КГБ СССР, достоин был, чтобы относились к нему, как к смертельно ядовитой змее, с почтением и страхом.

– Ну, что как соляные столбы у Содома с Гоморрой встали, – выдал старик, – ужинать пора, а мы еще и не обедали!

Он поерзал на его, Кожевникове кресле, усаживаясь поудобнее, и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета. А Кожевников именно в этот миг подумал, что в кабинете хозяин сменился, не он, генерал-майор Кожевников теперь тут командует, это факт. Молча кивнув, он вышел в приемную.

– И ты, полковник, с нами повечеряй, закусить тебе надо, мне у бойцов светлые головы нужны, а не похмельные.

Пограничник неуклюже сел на краешек стоявшего рядом кресла, как-то скорбно зажав ладони между коленами.

Николай Иванович вернулся быстро:

– Пять минут, повторно разогревают. И тоже сел рядом с Мельгузовым, стараясь казаться уверенней, чем был на самом деле, но не особо получалось.

– Хотя… – начал Павел Петрович, продолжая ту последнюю фразу, – пожалуй, сам себе лукавлю. Вот сказал, что уж и не думал, что еще придется повоевать, а ведь вру. Ждал, я Коля этого с того самого случая в Норвегии. Все думал, когда, ну, когда они вновь появятся! Вот и дождался. Нам теперь ребята нужно ухо востро держать. Два раза они нас переиграли, третий раз обмишулиться никак нам нельзя!

Открылась дверь кабинета. Двое мужчин в белых поварских халатах внесли пару подносов с тарелками. Третий поднос внесла сама Лена. Содержимое подносов быстро составили на стол и быстро удалились. Секретарь, задержавшись у Кожевникова, что-то зашептала ему на ухо. Генерал кивнул и в полголоса ответил:

– Давай и три стакана принеси.

Дубровин окинул взглядом тарелки и удовлетворенно крякнул, пересаживаясь напротив двоих сотрапезников. Две небольшие тарелки с сырокопченой колбасой и тонко нарезанным салом. Какие-то заправленные майонезом салаты, блюдо с маринованными огурцами и помидорами, тарелка с хлебом, три глубокие тарелки с парящим горячим борщом, и по тарелки на каждого с вытянутой желтой котлетой по-киевски и картофельным пюре. Осмелевший враз Мельгузов осмотрев стол авторитетно заявил:

– Под такой стол водки не хватает!

Дубровин только поморщился, но в этот момент вновь появилась секретарь Кожевникова с бутылкой «Столичной» и стаканами.

– Леночка, я, старик, обезьяньи капли эти, давно не пью. Ну раз уж принесла, пусть молодежь потешится, а мне бы кваску, но только хорошего, если есть. Я знаю, ты понимаешь, о чем я. Если нет, то просто воды, свежей, холодной принеси. В графине. А то в той, что на журнальном столике стоит, скоро лягушки заведутся!

Женщина, жутко покраснев, кивнула и быстро схватив стоявший на журнальном столике у сейфа графин, вышла.

Николай Иванович вдруг понял, как дико голоден. Он набросился на еду, полковник, судя по всему на поминках пивший, но не евший, от генерала не отставал.

– Ну что, поглядываете на меня? Давайте наливайте себе, раз уж принесли. – кивнул на не початую бутылку Дубровин. Повторять не пришлось. Первые сто грамм Кожевников с пограничником махнули мигом. Некоторое время только вилки звякали, ели молча. Но к тому времени, когда в тарелке с борщом начало показываться дно, возобновился и разговор.

– У меня, Павел Петрович, все тот хам с заправки из головы не идет. – Кожевников отодвинул в сторону пустую тарелку из-под борща и разлил им с Мельгузовым еще по сто грамм, – и подумать не мог, это ж надо – живой мертвец. Извини уж, что за столом о таком.

Дубровин, разделывавшийся с котлетой, только пренебрежительно мотнул головой:

– Да что там, он и не понял поди, что уже мертвый… Вот, слышал может, жил в Древней Греции Эмпедокл из Акраганта, известнейший философ, врач, жрец, государственный деятель и ученый.

Генерал на мгновение задумался, не прекращая жевать, отрицательно покачал головой, не знаю, мол.

– Ну да можно было и не спрашивать, – улыбнулся старый чекист, – личность хоть и известная, но в узких кругах. А между прочим, незаурядный был человек… если вообще человек. Уже в те времена говорил о том, что свет двигается с определенной скоростью, что Земля круглая, и что воздух, это – субстанция. Но я к тому о нем вспомнил, что есть точное свидетельство, что он поднял женщину, которая уже сорок дней была мертва. Вот это сила!

Кожевников выпрямился и медленно отложил в сторону вилку, сила она может и сила, но вот его поколение, прошедшее войну, да и с такой службой мира, слишком хорошо представлял себе сорокадневный труп. И желание видеть его поднимающимся и что-то там еще делающим не имел он вовсе. Пограничник, которому две по сто на старые дрожжи упали благотворно, раскрасневшись, слушал заинтересованно, приоткрыв рот.

– Вот, не ждал, что это услышу тут от вас, – встрял он в разговор.

Хоть и здоровый вояка, а видно крепко выпил до этого, да и сейчас добавил. Язык немного уже подводил, но видно было, что выговориться хочет. Бывает так, что долго что-то носит в себе человек, тяготит это его, гнетет, покоя не дает. И стоит только начать рассказывать, само с языка слетает, не удержишь.

– Вы, Николай Иванович, и так мое личное дело видели, а товарищу полковнику Дубровину, видно и не такое знать можно! В конце 1975 года, как раз под новый год, отправили меня в составе группы советников в Анголу. Подперли там черномазых братушек португальцы из ЭЛП с одной стороны, сепаратисты из УНИТА и ЮАРовцы с другой. Ну, мы с кубинцами за них и впряглись. Да только речь не о политике. Был у нас из местных, переводчиком Жозеф Нгема. Здоровый верзила, черный как ночь, одни зубы да белки глаз светятся. Толковый парень, грамотный, в Москве до этого учился. А у них в МПЛА, лейтенантом уже был. Пулям не кланялся, с таким, за спину в бою надежно было, да и выпито вместе немало. В начале февраля 1976 года боевые действия на северном фронте шли уже в пограничной с Заиром зоне. Ну и отпросился Жозеф на несколько дней к себе в племя, как раз сестра у него замуж выходила. Он еще смеялся с нами, обещал угощеньем проставиться, по-русскому, стало быть, обычаю, после свадьбы. А вернулся третьего дня сам не свой. Оказывается, чем-то он местному колдуну дорогу перешел, тот вроде как тоже на его сестру виды имел. Наш Жозеф-лейтенант дал колдуну укорот. Пьяным насмехался над колдуном, мол, кончилось их суеверное время, все по-новому будет. Вроде как даже по уху ему съездил. А потом проспался и сбежал. У них колдунов до сих пор жуть как боятся. И как подменили нашего Жозефа, бледный, серый весь. В палатке все сидел и трясся. Я его помню, спросил, что да как. Он и признался, что пока спал пьяный у себя в деревне, кто-то ему прядь волос отрезал.

Все твердил: «Это колдун, колдун! Нет мне спасенья!» Мы уж и смеялись над ним, что в Москве учился, мир повидал, а суеверий своих никак не бросишь. Он только и ответил, что мы, белые, не понимаем ничего в том, что у них тут происходит. Нгогве – колдун по-ихнему теперь получил над ним власть, и кранты, мол…

Кончился лейтенант Нгема, как солдат. Выл днем и ночью, плакал и молился. Однажды ночью, в конце марта 1976 года, мы с Андрюхой Чумаковым, тоже из наших советников, засиделись допоздна. Наша водка от малярии и иных африканских болезней, надо признать лучшее лекарство. Вот и лечились мы. Вдруг переводчик Жозеф к нам на веранду забежал, серый весь, это негры так бледнеют. Трясется, аж подпрыгивает. Губищи, как подметки толстые, ходуном ходят. Голый, в чем мать родила, конец, чуть не до колена болтается! Я, говорит, сегодня умру, нгогве призывает меня, он мою душу сожрал! Ну и всякую другую чушь! И стал просить, чтобы, когда он умрет, мы, прежде чем хоронить, зубы ему выбили, а лучше вовсе голову отрезали и в другом месте закопали, а лучше и вовсе, труп сожгли. И убежал, только его и видели. Мы с Андрюхой, еще дивились, какой дикий они народ, а социализм строят.

И что вы думаете? К вечеру следующего дня, нашли его труп недалеко от нашего лагеря в саванне. На Африканской жаре, он уже вонять начал, да личинки и иная местная живность его в оборот взяли. От чего помер, хрен его знает. Врач осмотрел и сказал, что никаких признаков насильственной смерти не выявлено, о вскрытии и не думали, война, жара…

Но похоронили честь по чести, даже с салютом, все же боевой товарищ. Конечно, мы и не вспомнили про его просьбы голову отрезать и зубы выбить. Дикость какая, суеверия. А на следующую ночь, душно было, мы с кубинцами в палатке спали, я в медчасти задержался допоздна. Там медсестры кубинки, эх и знойные девчонки! Особенно одна, Росита, в общем, за полночь я вернулся. Только в койку влез, засыпать стал, вдруг стали собаки выть. Страшно выть, я такого воя и не слышал никогда. Ни до, ни после этого. Они у нас с саперами работали. Трудяги. И они, и саперы. Мы всегда с уважением к ним. А тут такой вой, что перебудили всех у меня в палатке. Хосе, капитан-кубинец, запалил лампу, и вдруг кто-то в палатку к нам ломится. Вроде и двери нет, а он никак в проем не попадет. Мы подумали, кто-то напился, да по пьяни палатку перепутал, давай его хуями крыть. А потом все же удалось ему войти. И смотрим, глазам не верим. В желтом, колышущем свете керосиновой лампы вчера похороненный товарищ Жозеф Нгема, собственной персоной. Стоит покачивается, воняет еще пуще, глаза белые и зубы в темноте, потом руки к нам вытянул, заурчал и медленно к нам пошел. Палатка большая на десять человек, высокая. Нас шестеро было. Кто поближе от входа лежал, ломанулись от мертвяка так, что койки перевернули. У меня в глотке вмиг пересохло так, будто песок жевал. И крикнуть хочется, и только сип и какой-то писк. Один Хосе не сплоховал. Кобура у него на спинке кровати висела, он свой Кольт схватил и Жозефу в лоб засветил. Сорок пятый калибр не шутка! Негр так навзничь и свалился, мозги тухлые пораскинул по брезенту.

До утра уже было не до сна. Набежало народу на выстрел. Врач, который перед похоронами труп осматривал, все спорил с нами. Не может этого быть! Это вы придурки, алкоголики, до чего допились, сами его откопали, ничего святого для вас нет. А тело, и правда, на следующий день, от греха подальше сожгли. Как-то само собой, не спрашивая друг друга. Такая история была. Не верите?

Мельгузов, закусив губу замолчал. Было видно, что, рассказав свой случай, он уже в этом раскаивается, предвидя недоверие слушателей. Но Николай Иванович видел, все время, пока пограничник говорил, Дубровин слушал его очень внимательно, даже время от времени кивал головой, будто соглашаясь с чем-то.

– Ну отчего же сразу, не верю, – ответил ему старый чекист, неторопливо отпивая из стакана воду, – как раз твой рассказ, товарищ полковник, доверия достоин вполне. Но вижу пора тебе спать, офицер. Завтра, мне твоя голова нужна свежей. Дальше у нас разговор пойдет о таких вещах, что лучше бы тебе и не знать. Конечно, дело твое, но предупреждаю, обратного пути у тебя не будет и мир, к которому ты привык, изменится для тебя полностью. Выбор за тобой.

Пограничник сидел, чуть покачиваясь, глядя, бессмысленно в угол кабинета. Потом тряхнул головой и ответил:

– Вы правы, товарищ полковник. Не нужно мне этого. Я после той командировки в Анголу полгода по ночам орал и в холодном поту просыпался. Жена даже разводиться хотела, боялась. К матери жить уехала. Хорошо вернулась, передумала. Так что, последую я вашему совету.

– Иди, Борис, ложись спать. У нас казарменное положение, подойди к Лене, она тебе скажет куда пройти, где прилечь, чтобы никто не беспокоил. До завтра проспись, утром ко мне на планерку. – Кожевников поднялся и проводив Мельгузова к секретарше, вернулся к Дубровину.

Старик сидел за столом, задумчиво потирая подбородок, погрузившись в свои мысли.

– А нам с тобой, Коля пока не до сна, – начал он, – дай команду, пусть приведут того майора, что старшим опергруппы, под прикрытием, выезжал на место. Надо с ним потолковать, чую, ухватим кончик ниточки и весь клубок потянем.

Генерал кивнул и позвонив в дежурную часть, дал команду. У него не шел из головы рассказ пограничника, напрочь испортивший аппетит. Ткачука должны были привести не раньше, чем минут через пятнадцать, и в ожидании, Кожевников вернулся к прежней теме.

– Павел Петрович, я уже не берусь спорить о таких материях, но неужели то, что Борис рассказал, могло быть? В наше время, колдуны…

– Хм, Николай, я верю ему на все сто, именно в Африке в наше время это кругом и всюду происходит. Я и не такому был свидетель. Колдуны Африки – особая каста людей. Колдуны, пожалуй, есть в любой стране, но только в Африке их влияние на жизнь обычных, простых людей до сих пор гораздо значительнее, чем где бы то ни было. Вера в магию, Коля, настолько сильна у африканцев, что даже самые продвинутые и образованные из них, ну вот как этот лейтенант из МПЛА, про которого твой пограничник рассказал, могут стать жертвами вековых тайн и традиций.

– Ну… Я уже не берусь спорить, но как-то Петрович, не могу поверить. Ну не укладывается в голове. Хотя бес с ней с этой Африкой и неграми, они далеко…

– Ой, Коля, Коля, как дите малое, право, – перебил его Дубровин, качая головой, – если я про Африку сказал, разве это значит, что у нас такого нет? Хотя с тебя и спрос не велик. Ты еще неделю назад жил в своем привычном мире. Совещания, планерки, рапорта, доклады, время от времени шпионы, диссиденты. Служба, одним словом. Рутина. Обыденность. А тут такое на тебя свалилось. И ты, генерал, положа руку на сердце, хорошо держишься. И знаешь, я почему-то знал, что рано или поздно ты столкнешься с чем-то эдаким. С войны. С нашей первой встречи. Хотя… тут слово знал, применять не верно. Я – ведал. Слышал такое: ведал или ведовство? Нет? Это, друг мой, уже иной уровень знания, более глубокий. Я ведь рапорт писал в Москву, хотел тебя к себе в отряд забрать. И была бы судьба твоя совсем иной…