Читать книгу: «Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях», страница 4

Эшлер слушал герцога очень внимательно и с большим удовольствием, подливая себе вина. Ему нравилась идея, а мысль о предстоящей демонстрации волновала его еще сильнее. Однако, Эшлер замечал, что герцог уже устарел. Он не понимает этого мира. Этот мир противен ему до тошноты, и ему милее его сообщество вечных бродяг, одетых щегольски, дерзко, презирая авторитеты, поблескивая полированными кирасами и заточенными цвайхандерами. Его времена ушли, но он не ушел, вобрав в себя новое знание, герцог приступил к своим обязанностям. Эшлер был рад, что все исполняется так просто и точно. Ведь его идея оказалась крайне простой: люди сами творят свой ад, и им особо помогать в этом не нужно.

Оказавшись на смотровой площадке, Эшлер вспомнил отрывок из одного стихотворения русского поэта, точно подходившего для описания того великолепия, что предстало перед его взором:

– Так!.. но, прощаясь с римской славой,

С Капитолийской высоты,

Во всем величье видел ты

Закат звезды его кровавой!..

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был —

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил! – подхватил герцог. – Приятный момент бессмертия, друг мой – прекрасное бессмертно, и вечно им можно наслаждаться.

Начался дождь. Тучи свинцово-серые стали сгущаться и смешиваться с темно-алым потоком, заполнявшим небо, пронзая его четкими небольшими линиями. Бледно-серебристые раскаты грома были похожи на громогласные удары сердца. На землю стали падать кровавые капли. Сначала несколько капель, а вслед за ними, с постоянно нарастающей частотой, последовали другие. В каждой капле томилась душа, чьи желания в течении жизни были безмерны, и мир не сумел удовлетворить их все. Эти души теперь разбиваются о крыши домов, о тротуар, падают на голову людям, полагающим, что это обычный дождь, из самых обычных капель воды. История должна запомнить каждого убитого во имя прогресса, во имя слез матерей, ради почестей и славы тех, кто читает только статьи в газете. Увы, но их помнит только дождь, стучащий по карнизам, словно отпевая их, и гром, помнящий о павших могучими раскатами, словно бой колоколов церкви. Природа и есть храм Истины, и мертвые хранят сокрытое в листве.

Герцог и Эшлер появились в углу парадной залы, где свет не имел власти. В военное время люди экономили на людях и на всем, отправляя все ресурсы тем, кто не вернется с фронта живым: ни телесно, ни духовно. В комнате слабо горел камин, на накрытом к ужину столе на трех человек стояла одна лишь супница с похлебкой из крупно нарезанных овощей и мясной кости, скорее всего, ее отобрали у собаки. Семья собралась к ужину: оголодавший клерк – глава семейства, упитанный мужчина средних лет с проступающей плешью и сединой, с морщинами на лице и мешками под глазами, одетый в костюм, носимый им уже несколько лет; супруга – женщина средних лет, но выглядевшая на полвека из-за морщин, отравления некачественной или дешевой косметикой, исхудавшей от голода и изнурительного труда на швейной фабрике, откуда она иногда воровала бечевку или куски ткани на продажу или бартер, одетая в старое летнее платье, закутанная в вязаный платок, наливала суп одряхлевшими, дрожащими от усталости костлявыми руками; юный сын, заканчивавший обучение в школе, готовящийся стать врачом, исполненный жажды жизни, но немного исхудавший на диете, что было видно по слегка впалым щекам и усталому виду, так как учеба и атмосфера отнимали много сил, ослабляя нервную систему. Вся семья жила в напряжении, и порой не сдерживала беспричинную ярость, срываясь друг на друге. Не хватало сил, чтобы сдерживаться, ведь все уходило на фронт, а с фронта приходили только похоронки и письма, где не говорилось ни слова о боях.

Герцог злорадно улыбался. Он прекрасно знал их будущее, их настоящее и бесконечное проигрывание одной и той же сцены их жизни. Он сам создал им такую жизнь, и люди безропотно ей подчинялись, ведь они всегда так жили, и главное, что в глубине души, куда не попадает свет, в самой темной бездне сидел маленький бесенок, имя которому – удовольствие. Эта семья отчасти соглашалась с такой жизнью, ведь они читают газеты и слушают радио.

Эшлер равнодушно смотрел на эту сцену. Он видел такое не раз. Он сам был вербовщиком, прекрасно зная каково это – отрывать людей от дома. Эшлеру повезло с тем, что его основным источником новобранцев был всякий сброд, мотавшийся по кабакам без цели и смысла. Таким проще всего убивать, грабить, разорять и истязать. Проблема наступала после первого дележа добычи, у новобранцев появлялась воля к жизни. Война всегда спасает людей от жизни в нищете или от скуки. А молодому школяру было очень невесело голодать и мерзнуть в тот момент, когда творятся великие дела.

Пока семья ужинала при свете камина и пары свечей. Юноша отодвинул тарелку, достал бумагу из нагрудного кармана и зачитал ее содержание, дополнив словами:

– Я иду на фронт. Завтра утром я уезжаю в учебный корпус, а через полгода я уже буду писать вам письма с фронта.

Пока юноша мечтал о форме, подвигах и славе, его мечты омрачила реальность. Мать начала задыхаться от настигшего ее шока. Сердце бешено заколотилось. Она не могла вымолвить ни слова, только кряхтела и кашляла, смотря на единственного сына полубезумными, почти стеклянными глазами, перед которыми пробегали сцены боев, прихода живого сына, явление почтальона с похоронкой и следом тело сына, если будет возможность его найти или сшить воедино. Отец, как человек более рациональный, едва не сдержался, и с силой бросив ложку в тарелку, ринулся помогать супруге, браня своего сына:

– Болван! Бестолочь! Идиот! Ты совсем спятил?! У тебя формалин в голове или спирту напился, безмозглый кретин?! Что ты несешь?! Какая армия? Какой фронт?! Ты посмотри на свою мать, посмотри до чего ты ее довел? Ну, кто так сообщает такие известия?! Оболтус?.. – через несколько минут, супруга пришла в себя, отдышалась, но не отошла от услышанного, что потрясло ее до глубины души. Она потеряла дар речи. Супруг настоял, чтобы она пошла спать, а он все уберет и вымоет. Супруга ушла спать. Двое мужчин остались одни. Отец продолжил:

– Вот возьми! – Он протянул ему сигарету. Сын охотно взял и закурил. Отец продолжил: – Ты пойми, нельзя сообщать такие новости, зная чувствительность твоей матери. Я тобой горжусь, ты поступаешь как настоящий мужчина. Я ведь тоже служил. В пехоте. Яркие мундиры, сомкнутый строй молодых красавцев, маршировавших нога в ногу. От девок отбоя не было. Гроздьями свисали. Учебка, сынок, это время формирования настоящего мужчины – защитника Родины, защитника домашнего очага. Это время воспитания лучших качеств с отменным юмором. Эх… как я тобой горжусь! Знаешь, возьми на память этот золотой портсигар. Сигареты – вот валюта солдата, и ценится дороже золота. Хе-хе, золото не покуришь! Ну, давай откупорим старый запас шнапса и выпьем с тобой. Я уверен, ты вернешься живым… Живым героем… только зазря не рискуй и не лезь под пули, и всегда слушайся офицеров, они дурного не посоветуют. Ну, твое здоровье, гвардеец!

Матушка не смогла присутствовать на проводах сына. Новость совсем подорвала ее здоровье. Нежное, любящее сердце слабой, измотанной, чувствительной женщины не выдержало такого известия. Единственный сын, в которого она вложила всю свою душу, всю безграничную любовь и заботу, всю свою жизнь, посвятившая беззаветному воспитанию, обеспечению и ласке покидал ее ангельское крыло, спасавшее от любого ненастья. Матушка забывала о себе: о еде, сне, новой одежде. Все свои силы она отдавала своему маленькому сыну, мечтая, чтобы он вырос красивым, умным, смелым, серьезным. Да, она хотела видеть его гордым, носящим форму, но не такой ценой. Она мечтала, чтобы он достиг успеха, и как она радовалась, что ее сын не спутался с дурной компанией новомодных романтиков или декадентов, или революционерами всех мастей и направлений. Она хотела увидеть его последний раз: увидеть его красивую шевелюру, развиваемую на ветру, его блестящие, горящие молодостью карие глаза, его широкую и белоснежную улыбку, которую он дарил ей все дни, проведенные с ней, благодаря за конфеты, за игрушки, за книжки, за одежду, за все. Тело не слушалось ее, приковав ее к кровати, а скорбь заставила ее плакать. Страх не увидеть сына только сильнее истязал ослабшее сердце. В одиночестве, прикованная к постели, она рыдала, и только скорбь была с ней рядом. Только скорбь и больше никого.

Отец вернулся домой радостный, но уставший. Смутное ощущение тревоги не покидало его. Чувство радости не доставляло ему полного удовольствия, оно было пустым и притворным. Он достал остатки шнапса и выпил всю бутылку один, чтобы быстрее опьянеть и уснуть.

Эшлеру и герцогу показалось, что прошло мгновение, но для супружеской четы эти полгода казались кошмаром. Тоскливая жизнь, словно они уже были мертвы. Каждый день серый и безрадостный, наполненный тревогой, отчуждением, затаенной обидой или ненавистью. Супруги часто ссорились. Гнев, страх, предчувствие беды и ощущение непонимания, одиночества царило в доме. Нигде не учат, что и как делать в условиях войны, как любить, как ненавидеть. Людей выбрасывают в жизнь, капризы которой не поддаются измерению: кто знает, что выпадет завтра, кто учтет все превратности судьбы, кто поможет в беде – сколько всего понимается в моменты страданий. Увы, но человеку надо что-то пережить, чтобы понять, что он ничего не стоит в этой жизни. Ощущение ненужности было королевой в доме супружеской пары, и таких пар было миллионы. К их невзгодам прибавилось беспокойство за сына. Свет будущего и яркость красок мирного времени угасали с каждым днем, с каждым новым выпуском газеты со сводкой о битве.

Спустя восемь месяцев война закончилась. Почта начала работать. Соседский сын вернулся живым, но в инвалидном кресле: шрапнель раздробила ноги до колен. Они с сыном супружеской четы служили вместе, но в одном из сражений, когда его спасли, друзья и соседи, потерялись. Герхард, так звали соседского парня, был обязан своей жизнью своему соседу – врачу Йозефу, школяру, изучавшему основы медицины в свободное от школы время. Счастью родителей Герхарда не было предела. Невозможно описать словами то чувство, когда обретаешь мир, когда любимый сын возвращается с войны, когда снова есть луч надежды на лучшее будущее. Если бы родители только могли понять самого Герхарда. Родина, ради которой он потерял ноги, выплачивало скудное пособие, а его самоотверженность не встречала понимания среди молодого поколения, которое пыталось свести концы с концами, так как Родина погрязла в долгах и контрибуциях, в революционной пропаганде. Молодым горячим сердцам хочется перемен, а Герхарда приводил в ужас даже стук в дверь, сильно напоминавший очередь пулемета по деревянному брустверу. Люди жалели Герхарда, но не понимали его. Он пытался жить нормальной жизнью, но на работу его не хотели брать, ведь он вздрагивает от каждого громкого звука, от резкого щелчка. На беднягу даже девушки не смотрели, предпочитая тех, у кого были обе ноги и не было опыта пережитого. Герхард утонул в опиуме, в роме, шнапсе и русской водке вместе с такими же товарищами-фронтовиками. Родители делали все, чтобы поднять дух своего ребенка, и вскоре, Герхард устроился на завод работать с бумагами и отчетами. К тому же, у него появилась боевая подруга, полюбившая его без ног, с искалеченной душой. Пожалуй, только она спасла его от неминуемой гибели, если бы не одно но: она изменяла ему. Закончилось все ранним утром с раздавшимся сдавленным хлопком. На инвалидном кресле, закинув голову лежал солдат по имени Герхард, лежал он неживой. Родители сошли с ума от горя, и никогда не смогли оправиться. Отец стал пьяницей, а его супруга обрела покой от нового слова в психиатрии – лоботомии. Тем временем газеты сообщали о статистике, и о том, что государство пытается помочь всем, но эти сообщения тонули в политической борьбе партий, использовавших горе отцов и матерей ради голосов, ради вербовки сторонников и возможности вооруженного переворота. И это повторяется каждый день, ведь ад – это другие.

Отец и мать Йозефа видели счастливое возвращение Герхарда. Поначалу они радовались, но потом радость сменилась ревностью, завистью. Йозеф не вернулся домой. Об этом сообщило официальное письмо, которое принес сослуживец. Для этого ему пришлось избить почтальона, но это дело чести, как считал Пауль. Пауль решил, что кабинетная крыса не может нести новость о том, чего она не видела и не знала. Пауль рассказал семье все о гибели их сына: Йозеф спас многих товарищей от смерти и ран, всегда был в самом пекле, вытаскивая раненных. Пауль видел, как Йозеф остался прикрывать отступление своей роты. Когда врагов стало слишком много, он увидел Йозефа с пулевым отверстием в шее. Видел как вражеский солдат, такой же школяр, добивал захлебывающегося кровью, беспомощного Йозефа, саперной лопатой, словно животное на мясобойне. Пауль сказал, что прострелил голову тому мерзавцу, но спасти Йозефа он не смог. Пауль обещал помогать родителям Йозефа всеми силами.

Мир потерял всякий смысл. Все иллюзии, все надежды рухнули, рассеялись как дым. Мать Йозефа хватил сердечный приступ, от которого она не оправилась полностью. Она осталась прикованной к постели. У нее помутнел рассудок. Она стала слышать галлюцинации. Она потеряла в весе, и перестала есть. Она постоянно, в минуты, когда рассудок возвращался к ней, попрекала мужа тем, что он отпустил его в армию, обвиняла его в смерти своего сына. Она стала полностью апатичной ко всему. Муж поместил ее в лечебницу, так как его здоровье тоже было подорвано, и ухаживать за супругой он уже не мог. Вскоре отец, в порыве алкогольного делирия, утопился в ванной. Мечты о славном сыне-герое, щеголявшим по улицам столицы с красавицей женой и парой ребятишек утонули навсегда. Каждый день отец получал свежую газету, где сообщалось о великом подвиге народа-победителя, о великом событии в истории вместе с новыми партийными пропагандами с идеями милитаризма, патриотизма и империализма. Каждая партия использовала факты ради голосов, ради общественного мнения, ради вербовки новых членов. Каждый день политика, каждый день экономика, и все это теряет смысл, когда отцу отказывали в материальной помощи, аргументируя тем, что погибших миллионы и всем родственникам нереально выплачивать помощь. Отец понял все прекрасно: Родина нашла миллионы людей, чтобы уничтожить их на полях сражений, но не нашло миллионы, чтобы помочь семьям, потерявшим все самое дорогое, что нельзя просто заново родить или купить – веру в человечность. С горьким сердцем, с нервным расстройством ушел из жизни отец семейства. Завтра он опять переживет эти восемь месяцев. Снова будет скромный ужин, снова речь сына. Все вновь повторится. Кошмар в том, что отец все прекрасно будет помнить, но сделать по-другому он не сможет. Воля к жизни очень чудовищная вещь.

Герцог показал Эшлеру и другие семьи, где сыновья вернулись с войны целыми и невредимыми. Кто-то отсиделся в тылу среди штабных офицеров, зная французское правило: коньяк, кофе и сигара вместо дозора, патруля и чистки оружия. Кто-то прострелил себе колено или что-то еще, чтобы отлежаться в госпитале среди симпатичных медсестер. Но среди всех, кто сражался и видел линию фронта своими глазами, нет тех, кого война бы не изувечила, не изменила навсегда. Все предпочитают молчать о судьбах молодых ребят. Все старались жить дальше, старались разбогатеть, устроиться в жизни и забыть все как страшный сон.

Все этого хотели, все, кроме солдат, у которых на войне осталась молодость, где вместо свиданий были сражения и смерть. Теперь все это герцог повторял каждый день, смакуя безумие, смакуя боль, поистине гордясь своим изобретением. Столько крови по доброй воли, по необходимости долга, ради денег и главы в учебнике по истории – изумительно! Герцог не зря повторял: кровь-это жизнь!

– Смерть одного человека – трагедия, смерть миллионов – статистика. Ваше изобретение великолепно, друг мой. К несчастью, мне пора. Скоро Самайн, и мне нужно сделать несколько приготовлений, вдобавок к этому, я желаю проведать старого друга. Прощайте, друг мой!

– Признателен тебе за визит, и досадую на необходимость покинуть меня и мое славное общество. Но в этом есть нечто приятное, ведь и я приглашен на Самайн. Надеюсь, мы продолжим нашу беседу там, при более приятных обстоятельствах. Позвольте откланяться, дорогой друг, мое вам почтение и напоминание: легка у мертвых поступь. Будьте вы прокляты, друг мой! —почтительно поклонился герцог, и проводив Эшлера взглядом, сел в подошедший экипаж, управляемый Мародером, и отправился в свою обитель.

Эшлер выбрался из города, где всегда были склоки: из-за супружеских обязанностей, ролей мужчины и женщины, конфликтов детей и прочие бытовые, низменные склоки приводили людей к единственно верному выходу: уничтожить всех, кто думает иначе, а потом вообще всех, кто думает. Жажда крови сильнее жизни, и увы, Дюркгейм был прав, когда рассуждал о героизме, как способе самоубийства. Эта заманчивая идея часто отвергается праведными головами. Эшлер устал от этих склок и драк. Даже его охватило мерзостное чувство, от которого хотелось сбежать, как от чумы. Эшлера соблазняло одно место, где таилось его самое сокровенное желание. К нему он и держал путь.

Нельзя любить одной любовью,

Должна и ненависть в сердцах царить,

Чтобы обагрить золото сыновьей кровью,

Чтобы потом убийц боготворить.

Приносим ли жертвы темному Богу,

Иль станем открыто демонов чтить,

Чтобы сынов предать ближайшему острогу,

Чтобы за золото царей сограждан истребить.

Обрел кто покой, погибнув в бою,

Снова восстанет бессмертном строю,

Чтобы помнить всех жертв нашей злобы слепой,

Чтобы чтить всех убитых для забавы одной.

Во веки веков нигде не найти оправданья

Жертвам тщеславия, ярости и лжи созиданья.

Эпилог. Соблазн

Каждое приличное общество стремится оградить себя от опасности безумия, чумы или иной грязи, способной запятнать честное общество. Так был огорожен район бедняков, наемных рабочих, в целом, крайне неблагополучный район, и согласно, общепринятой идее, обитатели этого района провинились перед Господом, за что были лишены всех благ честного и благочестивого общества, а также их уровней дохода. В этом районе находился один из первых лепрозориев. К нему и направился Эшлер.

Полуразрушенные дома едва не разваливались от каждого порыва ветра, издавая ужасные скрипы, будто бы кому-то непрерывно ломают кости. Время беспощадно ко всему, стирая с лица бытия следы деятельности людей. Крыши покосились, и часто напоминали решето. Черепица покрыта плесенью, следами от когтей. Стены овиты догнивающим плющом, сухими лозами, несущими болезненные цветы. Узкие улицы усеяны мертвыми жертвами чумы и погромов. Здесь царила смерть, и только размеренный шум ветра, скрипы, лязганья и удары оконных створок приветствовались в качестве аккомпанемента песням воронов и трапезе падальщиков.

Эшлер остановился у входа в лепрозорий, построенный в стиле готической церкви, весьма скромной по убранству, придающий ему завершенность и очарование скромности. Из-за дверей выглядывал луч света, боявшийся выходить наружу, боявшийся потревожить покой мертвых.

Войдя, Эшлер увидел человека в монашеском облачении, сидящем на коленях. Монах что-то шептал, и до Эшлера доходили знакомые слова реквиема. Эшлер стал ждать, пока монах закончит молитву.

Рассматривая лепрозорий, Эшлер заметил его простоту, скромность убранства и наличие библиотеки. К несчастью, все медицинские препараты, книги и инструменты были разбросаны, разорваны и изуродованы, но тем не менее, по этим вещам можно представить себе значение этого места. Эшлер также заметил на стенах надписи имен пациентов или молитв, но среди них были несколько литаний к Дьяволу, и рядом с ними четко видны следы от когтей, будто кто-то скреб стены, возможно, в предсмертной агонии или помешательстве. В лепрозорий брали всех: зачумленных, калек, сумасшедших или больных иным недугом. Плохое освещение, плохое проветривание, ужасная еда, ужасная теснота, жестокость персонала – вот будни жертв лепрозория. По иронии его называли «Чистилищем». Светом служили несколько алтарных свечей и пара факелом у стен, создавая жутковатую игру тени с хаотично разбросанными предметами и местами, где свет не имел власти. Все это создает угнетающее ощущение вынужденного, иллюзорного и обманчивого уюта. Только молитва монаха была честной, не видящей разницы между светом и тьмой. Так казалось Эшлеру.

Монах закончил и повернулся к Эшлеру:

– Здравствуй, долго тебя не было. Я уже начал думать, что ты не придешь.

– Ты ждал меня?

– Можно и так сказать. Может, не тебя лично, но кого-нибудь всегда сюда занесет смрадным ветром.

– Ты отпевал мертвых?

– Не мертвых. Себя. Я просил дать мне вечный покой, а до этих бедолаг мне особого дела нет. Вряд ли их что-то успокоит. Ведь, многие из них погибли от рук собратьев, родственников и друзей лишь потому, что жили в этой дыре и заболели. Страх порождает суеверие, и есть эйдетический страх, который порожден в нас изначально благодаря Богу.

– Ты всегда отличался от всех. Жаль, что тебя не похоронили как положено. Но поясни мне, как ты можешь утверждать, что Бог дал смертным страх?

– Жаль? Зачем жалеть самоубийцу, у которого всего две причины умереть: просвещение или нежелание хотеть, то есть либо ты узнал истину и готов умереть, либо ты настолько закрепостился в своей плоти, что дух просто не выдерживает и предпринимает отчаянную попытку вырваться из тела.

А насчет Бога, то тут все замечательно. Видишь ли, когда твой мессир совершил преступление, то он своим своеволием создал дисбаланс сил и гармонии мира. Конечно, мира иерархии и порядка, мира света, если угодно. Ангелы и всякие прочие существа божественного происхождения со времен эллинов считаются совершенными, и либо лишенными эмоций, либо, как я думаю, испытывающими их в совершенстве. Мысль об атараксии намного приятнее стоической апатии, но дело вкуса и возраста. А человека надо еще научить бояться, научить преклоняться ради его же блага и долгой жизни. Бог создает страх, трепет и невежество, и не вдаваясь в подробности скажу сразу, что ради сохранения порядка человек может истребить слово о Боге, догмат о Боге, воспоминание о Боге, но не самого Бога, потому что человек создает богов по образу и подобию своему, но это лишь часть мироздания, а что за горизонтом – там нет надежды и глаза не нужны, чтобы видеть. Так что, Бог ради повиновения смертных создал страх и суеверие, но не думай, что это жестоко. Невежественная толпа милосердия не проявляет, и вспомни как мстили язычникам последователи Христа. Люди… что тут еще добавить. Если интересны подробности, добро пожаловать в мою библиотеку, и кстати, пойдем, я хочу прогуляться до дома.

– Я для начала спрошу у Люцифера его версию истории, а затем обращусь к твоей библиотеке… – Эшлер не успел договорить, как монах перебил его. – Да, он тебе многое сумеет рассказать еще и онегинской строфой или эпической балладой в духе Мильтона, ха-ха. Однако, выражаю свое восхищение его библиотекой с толикой зависти. Да, извини, что перебил. Я не привык общаться с… немертвыми.

– Зато я привык общаться с тобой. Пойдем, расскажешь о городе.

– О! С удовольствием! У этого города весьма занимательная монада – глаза монаха загорелись от такой просьбы. Он маниакально любил этот город, и любил, пожалуй, больше себя самого. – О лепрозории, ты, знаешь не хуже меня, ведь именно здесь тебя выхаживали от ранения, и уже тогда на тебе сияло клеймо предателя. Все же, именно мне ты обязан своим… смертным спасением. Долго здесь ты не пробыл, сбежав на третий день, и благо, что ты часто гулял, дыша свежим воздухом и принимал все лекарства. Это уберегло тебя от чумы, хотя тогда все было не очень серьезно, и мы не осознавали всей опасности. И к чему увертки, на этот район всем было плевать: священники сбежали отсюда при поступлении первого десятка зараженных; управляющие и дозорные создали оборонительную стену, оградив себя от нас. С наблюдательных башен они смотрели, как мы умираем, как бьемся в агонии, как ежедневно одного за другим прибирает к себе святой Витт, как бились в судорогах, словно при падучей болезни, несчастные дети, старики, женщины. Все, что ты видишь – это кусочек общего ужаса, общей безвыходности. Самоубийства были сплошь и рядом, но большинство тел так и не нашли: не хотели, и кое-кого просто съели. Незачем тратиться на бедняков, и поэтому нас бросили, отказав даже в евхаристии и отпевании.

Когда зараженных негде было складировать, а смрад и вонь сгущались в облака, от которых болезнь распространялась по телу еще быстрее и мучительнее. Люди задыхались в этом смраде, и похоронщиков здоровых уже не осталось. Весь район звучал кошмаром: всюду кашель, отхаркивание, стоны, крики, хруст ломающихся костей. За всем этим следили те, кто поклялись защищать нас… ха, теперь они защищали власть. Им приказали расстреливать нас. Тогда ко всем бедствиям добавились издевательские соревнования стрелков. Они спорили на деньги, соревнуясь в меткости. За ребенка самая высокая награда – десять пфеннигов. На глазах у матерей дети падали замертво, словно колосья в сбор урожая, под смех и оскорбления стрелков. А несчастная мать, окончательно обезумев, начинала биться головой о стену или пытаться расцарапать камень, пытаясь добраться до убийц.

Болезнь меня миновала, потому что я редко соприкасался с больными. Однако, это не могло долго продолжаться, и развлечение стрелков лишь первая мера. Я ожидал погромов и тотального уничтожения целого квартала. С давних пор я изучал труды магов, алхимиков и платоников. Может знаешь их: Марсилио Фичино, Агриппы Неттесгеймского, Трисмегиста, Мирандолы? Ночами я читал и изучал все правила и заклинания, практикуя различные техники по управлению своим умом и телесными процессами. В конечном итоге, я нашел рецепт желчного сока, способного оживить мертвых без помощи философского камня, но для этого нужны были несколько условий, и главным было: посвятить себя служению хаосу. Тело не должно разрушаться, и ангельская помощь и благодать тут не помогут, по простой причине: они скорее исполнят предназначение, чем позволят нарушить законы природы. Ведь Бог есть Природа. Итак, я отдал свою душу Хаосу. После этого я выпил эту желчь, и после страшной боли, случилось удивительное: моя душа вросла в мое тело, и отринув Божью благодать стала темной, но своевольной. Я обрек себя на свободу. Таким образом мне удалось создать себе небольшую свиту из мертвецов, личей, парий и прочей нечисти. Благо, в материале не было недостатка. В скором времени я заготовил достаточно материала, чтобы продолжать свои изыскания.

Погромы начались неожиданно. Толпы солдат под гимны священников ворвались в наш район, и стали убивать, сжигать, грабить. За пару часов резни, квартал и лепрозорий сгорели дотла, оставив только руины. Однако, солдат предали, закрыв ворота. Теперь эти освободители остались дышать тем, чем дышали мы. Я спрятался в подвале и просто ждал. Времени у меня теперь было предостаточно.

– Ты не стал создавать армию мертвых? Не стал мстить?

– А зачем? Когда живешь среди боли, отчаяния, смерти и вечной ночи, созданной погребальными кострами, жалость умирает вместе с сердцем. Уже воспринимаешь эту картину, как обыденность, как завтрак, как пейзаж за окном. Я сочувствовал им, но подумай сам, что было бы, если бы я создал тут маленький некрополь с дворцом-зиккуратом на главной площади? Нет, мне нужно одиночество, и именно здесь я его создал. Добавь к этому, еще годы войн, конфликтов, крови и слез, и как итог – проклятое бессмертие, которого мало кто может вынести, если вообще кто-то сможет.

Они вышли в жилую часть города. Со временем город разросся, и улицы наполнялись электрическим светом, машинами, рекламными вывесками и толпами людей всех положений и слоев. Люди предпочитали забыть или вовсе не знать о том, что произошло давным-давно. Это мешает радужному ощущению единства, любви и братства в борьбе за сохранение великого наследия предков с приумножением своего благосостояния. Лишь раз в год устраивался карнавал, ставший со временем светским праздником, утратившим свое первозданное суеверное назначение – умилостивить смерть, почтить память умерщвленных Чумой. Теперь же люди радуются, пьянствуют и развлекаются в меру своих сил и способностей, обогащая сувенирные лавки, магазины игрушек и рестораны. Неважно, какой повод создан для того, чтобы подарить близкому хорошее праздничное настроение и создать для него, хотя бы на один день, небольшой островок покоя и счастья. Со временем забывается все, кроме доброты и милосердия. Они остаются навсегда, не взирая на лица и взгляды.

Монах жил на седьмом этаже многоэтажного дома. Дом большей частью пустовал из-за того, что его облюбовали маргиналы, бродяги и нищие в поисках укрытия от полиции или от непогоды. Здесь было очень мало постоянных жильцов, поэтому этот дом являлся отличным убежищем для монаха.

В квартире царил полумрак, из-за отсутствия постоянной подачи электричества. Обои на стенах обшарпаны, как и потолок. Деревянные окна выглядели очень старыми, как минимум, им можно дать полвека. Мебели немного, ничего лишнего в комнате не было, но поражало изобилие книг, журналов, тетрадей, спавших на полках или вальяжно лежавших на полу вдоль стен.

– Вот мы и дома! Добро пожаловать – приглашающим жестов монах звал за собой Эшлера.

– Почему здесь?

– Если хочешь спрятаться, прячься под носом завистливых гордецов, которым жутко любопытно все разузнать о владельце замка или поместья, если там нет вампиров или демонов с призраками и прочей нечисти, то славный пинок под нужное место от зависти толкнет толпы исследователей в мое пристанище. И что прикажешь: убивать их всех? Нет, не люблю руки пачкать, тем более о такое… существо, как человек. Во мне оно всегда вызывало двоякое чувство: жалости и презрения.

– Разве внешняя суета тебя не раздражает? Как же: многообразие последней тишины, блаженного молчания веселье..?

– Ха, и нежное внимание Сатаны? Да, есть изъян у этого жилища, но все бессмысленно, ибо прошлое и пережитое мною тащится со мной. Каждый несет свой крест. И вот почему бессмертие – это нарушение законов Природы, это проклятие. Представь себе бесконечную сумку или ящик Пандоры с опытом жизни бессмертного. Разве не захочется закрыть, замуровать эту гробницу на семь печатей? Конечно захочется, потому что потомки этого понимать не захотят, да и многие просто не смогут понять ничего более, кроме как дважды два равно четыре. Кто умножает познания, тот умножает и скорби, а Хроносу весело.