Читать книгу: «Дневной поезд, или Все ангелы были людьми», страница 9

Незаживающие ранки

Познакомился с ним Николай еще в Питере. Жил он тогда у Смоленского бульвара, в полуподвале, или уходил на чердак, где у него был свой закуток, выделенный ему под тем предлогом, что он якобы охранял сохнущее там белье. Владельцы простыней и пододеяльников ему даже за это ни копейки не платили, поскольку за всю историю Смоленского бульвара (ручаемся лишь за советский период) не было случая, чтобы кто-нибудь на вывешенное белье польстился, и жил Николай на пенсию родителей – своих старичков, как он их называл.

Сам он устроиться никуда не мог, да и особо не пытался (не хотел обслуживать советскую власть, по собственному выражению). И, дабы не выслали за сто первый километр, каждый год правдами и неправдами раздобывал справку, что якобы сторожит церковь.

В этой церкви, где служил отец Анатолий, его духовник, и произошла судьбоносная встреча. Во время службы его тронули за плечо – попросили передать свечку к празднику (был канун Иоанна Предтечи). И передававший был так не похож на обычного прихожанина, что Николаю сразу запомнился.

Он выглядел светски, даже отчасти либерально, службой явно томился, немного позевывал, высматривал что-то на потолке – изучал, как каждый попадающий в церковь из университета старается первым делом что-нибудь непременно изучить, а уж потом выполнить положенные обряды.

Казалось, что он попал сюда по необходимости: надо было кого-то повидать, с кем-то переговорить, а заодно решил выстоять службу – не ради того, чтобы причаститься, а хотя бы по-интеллигентски приобщиться к церковной жизни.

Раз уж выпал такой случай, грех им не воспользоваться.

Они вместе с Николаем вышли из церкви; тут на ступенях и познакомились, словно передача свечей к иконе их настолько сблизила, что оставалось лишь назвать свои имена и обменяться рукопожатиями. «Владимир», – представился гость, молодой, лет сорока, коротко стриженный, гладко выбритый, с рассеянной задумчивостью натягивая перчатку, и тотчас спохватился, сорвал ее, чтобы, как подобает, пожать руку новому знакомому.

Это уже выглядело не столько по-университетски, сколько по-офицерски – в духе тех времен, когда офицеры пили шампанское, умели щелкнуть каблуками, поднести два пальца к козырьку и служили на Кавказе. Тем более что и отчество у Владимира было редкое и к тому же кавказское – Жанболатович.

Николай тогда еще удивился совпадению: отчество как у другого кавказца, отца Анатолия, внешне на него совершенно непохожего, с поповскими спутанными космами (слишком длинные пряди заправлены за уши), клиньями залысин по обе стороны лба и клочковатой бородой.

Поговорили о том о сем и разошлись бы, если бы Николай не обмолвился о своем чердаке, завешенном стираными простынями, полукруглом оконце, затканном пауком, и собственной версии смерти Есенина. Тут-то и выяснилось, что Владимир Жанболатович и впрямь из университета и тоже занимается Серебряным веком, а уж Есенин для него как отец родной (пылкое кавказское красноречие).

Пригласил Николая к себе, стал показывать редкие книги, сдувая с них пыль, а чью-то фотографию, висевшую над столом, быстро убрал и спрятал. Версию Николая о смерти Есенина не то чтобы поддержал, но признал ее любопытной, чем тот был обрадован, польщен и окрылен. Обещал пригласить на конференцию, но только непонятно – с докладом или просто посидеть любопытствующим болваном и послушать.

Но пригласить так и не успел, поскольку вскоре случился исход Николая из египетского плена, если понимать под Египтом двух сфинксов на набережной Невы и одного фараона – отца Анатолия. Отношения с фараоном у Николая стали натянутыми, как бельевая веревка на его чердаке, отягощенная мокрыми простынями.

Фараон безумствовал, ревновал, допекал, следил, грозил анафемой за непослушание. И веревка лопнула бы, если бы Николай вдруг не женился на скромной девушке Наде с туго заплетенными косами до самого пояса, длинными платьями (не слишком красивые ноги), бирюзовыми сережками (она их носила в коробочке и постоянно примеряла, не решаясь надеть) и не бежал из Ленинграда в Москву.

Он даже толком не попрощался с Владимиром Жанболатовичем, столь поспешным было бегство, и не успел вернуть ему взятые книги: их потом пришлось присылать из Москвы заказной бандеролью, а в приложенном письме каяться, извиняться и просить прощения. Владимир-Жан (двойное французское имя он предпочитал непонятному кавказскому отчеству) ответил ему снисходительным письмом, легко за все простил, лишь немного удивился, благодушно пожурил, и с этих пор завязалась их переписка.

Для Николая она стала отдушиной – при тех мутных, бурливых, как весенняя Нева, отношениях, которые сложились у него с отцом Анатолием, чьим мучеником он себя называл. Николай выкладывал Жану-Владимиру о себе все. Он откровенно исповедовался ему, не скрывая даже тех подозрений, кои вызывал у него отец Анатолий, пытавшийся вкрадчиво внушить Николаю, что флорентийский еретик Данте слишком жестоко обошелся с грешниками седьмого круга ада, заставив их скитаться в бесплодной пустыне и страдать под огненным дождем.

Николая смутили и озадачили эти слова, как смущает недосказанность или, наоборот, слишком настойчиво выпячиваемая мысль. У себя на чердаке он раскрыл Данте и прочитал, что огненный дождь попаляет насильников и содомитов. Вот оно что! Стало ясно, кого выгораживает отец Анатолий. И не только выгораживает, но втихую списывает на подзащитных и кое-какие собственные грехи.

Во всяком случае, Николаю многое припомнилось, чему он раньше не находил объяснения, а тут все, словно лучом фонарика, высветилось, да так ясно, что, будто на сломе горного камня, стала видна каждая жилка.

Он и об этом тут же написал и стал лихорадочно ждать ответа. Но ответ пришел нескоро, и в письме Владимир-Жан сухо сообщал, что, по рассказам прихожан, отец Анатолий тяжело заболел, при смерти, не встает и, наверное, уже не выздоровеет. За этой сухостью угадывалось строгое внушение, что с отцом Анатолием (как-никак духовник) неплохо бы и попрощаться.

Тогда-то Николай и собрался в Питер. Жене он сказал, что давно там не был, соскучился, хотел бы пройтись по Невскому и наведаться в «Англетер». Надя в ответ достала свою коробочку и стала примеривать серьги, что служило у нее знаком нервозности, мнительности и беспокойства.

– А твой отец Анатолий? – спросила она так, словно он по забывчивости что-то упустил, а она ему услужливо напоминала. – Ты с ним, конечно же, встретишься?

– Не будем об этом… – Николай давал понять, что, даже если он и встретится, это ничего не меняет ни в цели его поездки, ни в отношении к жене. – Отец Анатолий болен и, наверное, скоро умрет.

– Так встретишься или не встретишься? – настойчиво спрашивала жена, словно ее больше интересовала не болезнь отца Анатолия, а вероятность встречи с ним мужа.

– Не знаю. Если ты не против, может быть, к нему загляну.

– Загляни к нему, милый. Непременно загляни, – упрашивала Надя, лишь бы эта просьба совпадала с его желанием, а остальное – то, с каким затаенным мучением далась ей эта просьба, – не имело ровным счетом никакого значения. – Только не откладывай. Загляни сразу, а Невский и «Англетер» перенеси на потом.

– Хорошо, раз ты просишь, хотя… – Николай искал, в чем бы ему усомниться.

– Прошу, милый. Очень прошу! – Настя вдела в уши сережки и с заметным усилием улыбнулась, хотя уши были плохо проколоты и незаживающие ранки причиняли ей боль.

Рано простились

С попутчиками попрощались на платформе, и это было ошибкой, опрометчивой оплошностью: на платформе можно встречаться, расставаться же лучше, уже покинув вокзал, чтобы сразу же разойтись (разбежаться) в разные стороны. Но, видно, и Морошкин, и Жанна, и Боб, и Капитолина, да и сам Николай после душного вагона и толкотни в тамбуре опьянели от свежего воздуха.

И не только опьянели – разнежились (размагнитились) от невыразимо ленинградских запахов, носившихся в воздухе и круживших головы, и утреннего солнца, полого проникавшего под навес перрона.

И поэтому все пятеро напрочь забыли о том, что им еще вместе тащиться к самому концу перрона, где остановились локомотив и головной вагон, а затем – через весь вокзал до самого выхода.

Говорить же при этом решительно не о чем, поскольку все уже свершилось: простились, и можно лишь вновь и вновь напоминать друг дружке – об обещании увидеться завтра в заветном местечке (кафе неподалеку от Эрмитажа). И поглядывать на часы, словно они могут ускорить избавление от этой пытки – вынужденного и уже такого ненужного пребывания вместе.

Так сокамерники, сроднившиеся во время заключения, за воротами тюрьмы предают недавнюю дружбу ради обретенной свободы, с коей каждый отмотавший свой срок остается один на один…

Вот и Николай Добролюбов остался, и одиночество было ему всласть, чем он даже старался мысленно подкузьмить Морошкина с его буддизмом, утверждавшего, что жизнь – это сплошные страдания… Нет-с, почтеннейший Герман Прохорович, есть и радости в жизни, хотя, может быть, и мимолетные (в этом вы, пожалуй, правы), но все же есть. Посему и не стоит так уж спешить с тем, чтобы поменять их на эту вашу блаженную нирвану, а побарахтаться еще немного в нашей грешной сансаре, тем более что многие ваши единомышленники не без основания утверждают, будто нирвана обладает загадочным свойством одновременно быть и сансарой…

Вот такой фокус! Такой ловкий трюк! Если жизнь и впрямь иллюзия, как утверждает буддизм, то ваши иллюзионисты большие мастера своего дела.

Отсюда же и до Троицы недалеко, если принять мнение католиков, что Святой Дух исходит от Сына, Сын же принял бесчестие здесь, на земле (в сансаре), чтобы потом вознестись к Отцу (в нирвану).

Николай был доволен своими рассуждениями, и это подняло ему настроение. Поэтому, несмотря на обещание, данное жене, он все же не мог отказать себе в удовольствии пройтись (совершить дефиле) по Невскому проспекту.

Забросив за спину рюкзак, он мысленно поприветствовал коней Клодта на Аничковом мосту, дворец Кшесинской, с балкона коего выступал Картавый (второе прозвище – Лукич), золотой купол святого Исаакия Далматского – все знакомое с детства, милое и родное. Дошел до Зимнего дворца, взятого некогда штурмом оравой головорезов (так он трактовал октябрьские события).

Затем вернулся назад, порылся в любимом книжном, благо он уже открылся, высмотрел на прилавке и купил книжицу о Есенине (давно собирался, но все откладывал) и решил шикануть – взял такси до «Англетера», оправдывая себя тем, что надо беречь время, чтобы пораньше попасть к отцу Анатолию.

Отец Анатолий воскрес и поджидает

И вот, когда желтое, с шашечками, забрызганное грязью (после ночной грозы везде было море разливанное) такси подкатило к гостинице, Николай, поглядывавший в боковое окошко, замер от удивления. Даже, можно сказать, обомлел. И попытался этак сползти с сиденья и спрятать голову за спиной шофера.

Не прочь был бы и оторвать ее от туловища, чтобы она его не выдала.

Отец Анатолий, коего он представлял лежащим на высоких подушках и, словно умирающий поэт Некрасов, горбатящим худыми коленями белые простыни, – этот самый отец Анатолий во всей красе стоял перед ним. Жалкий, потерянный – не фараон, а избитый палками рыночный попрошайка, – он то смотрел куда-то в пустоту, то кого-то высматривал, выискивал взглядом.

А когда наконец заметил Николая, встрепенулся, весь вскинулся, издал горловой клекот (квохктнул), словно кречет, завидевший курицу, и бросился к такси.

Бросился и даже предпринял угодливую попытку дернуть дверцу, чтобы Николай мог вельможно выйти из кабины, и готов был постелиться ему под ноги, чтобы тот их о него вытер, не промочил и не замарал.

– Прошу, прошу! – суетился он и, пока Николай выбирался из кабины, волоча за собой рюкзак, стремился подхватить (поддержать под локотки) его то справа, то слева.

– Отец Анатолий, откуда вы? – спросил Николай, с трудом выпрямляясь после того, как был вынужден находиться в полусогнутом положении.

– Тебя поджидаю, тебя поджидаю. – Отец Анатолий потирал руки – ручонки, казавшиеся маленькими из-за широких рукавов подрясника.

Николай хотел было расплатиться с шофером, но отец Анатолий опередил его:

– Я сам. Сам. Сколько там на счетчике?

И припал к окошку кабины, просовывая шоферу деньги.

Николай попытался остановить его:

– Ну зачем же! Вы не должны!..

Но тот не позволил, расплатился по счетчику и еще накинул на чай.

– Ну вот… теперь хорошо, по-божески, – сказал он удовлетворенно, пряча кошелек в карман брюк спортивного вида, какие носят школьные физруки.

Николай окинул его внимательным, изучающим взглядом.

– Отец Анатолий, вы же больны, чуть ли не при смерти…

– Что ж, нашел в себе силы, превозмог. С Божией помощью. Мановением Десницы. Нужда ведь сильнее смерти. Она ведь и умирающего со скорбного ложа подымет и воскреснуть заставит. – Он не позволил себя осматривать и сам устроил Николаю дотошный смотр со всех сторон, словно продавец в примерочной модного магазина. – А ты молодцом. Одет простенько, но со вкусом. Раздобрел на жениных харчах.

Николай сдержался и не возразил – оставил сказанное на его совести. Лишь спросил:

– Что за нужда была сюда ехать?

– А тебя, милый, встретить. Чтобы ты от меня не ушел, как колобок от деда и бабки. Вернее, не обошел меня, влекомый соблазнами. Ты же, небось, с веселой компанией сюда ехал. С гитарой.

По этому поводу Николай тоже не стал возражать, чтобы не волновать понапрасну отца Анатолия: он все еще считал его смертельно больным.

– Не с гитарой, а с чашей пепла в особой капсуле, – сказал он тихо, как бы про себя, а затем спросил уже громче: – А как вы узнали, что я приеду и что буду здесь?

– Где ж тебе еще быть! Только здесь, возле «Англетера», и на Невском. Но я побоялся, что на Невском мы с тобой разминемся, и решил здесь дожидаться.

– Но как вы узнали-то?

Отец Анатолий подумал, подумал и сказал честно и откровенно:

– Из твоих писем.

– Я ж вам не писал.

– Не писал, хотя и мог бы письмишком порадовать. А то убег в Москву – и ни слова. Молчок. А ведь я все-таки твой духовный отец. Наставник и советчик. – Отец Анатолий пожевывал губами, стараясь не показывать зубов: передний был у него выбит и тем самым нарушалось благообразие его внешнего облика. – Зато брату моему ты писал. Я тебе раньше не говорил – ты уж прости, но Жан-Владимир ведь мой брат. У нас и отчества одинаковые, хотя мы не единоутробные, а единокровные, от разных жен то бишь.

– Владимир Жанболатович ваш брат?! – спросил Николай на едином выдохе.

– Брат, брат – соизволением Божиим.

– И он вам мои письма показывал?

– Показывал.

– И вы их читали?

– Все до единого. И читал, и перечитывал, и даже кое-какие выписки себе делал. Поэтому все о тебе знаю. И не надо было тебе от меня бегать. Сидел бы здесь, в Питере, у меня под боком. – Отец Анатолий глубоко вздохнул и на выдохе уронил перед собой худые плети рук, словно высказав все, о чем долгое время сказать не решался. – Ну вот, во всем тебе признался, словно ты теперь мой духовник. И на душе легче стало, а то ведь ноет, ноет душа, гудит, как растревоженный пчелиный улей. Теперь и ты признавайся – тебе тоже полегчает.

– В чем? – спросил Николай не оттого, что чего-то не понимал, а потому, что все понимал слишком хорошо.

– А ты не догадываешься?

– Может, и догадываюсь, но вы все равно скажите.

– Сказать, сказать… – Он как-то странно завертелся на месте, обматывая вокруг ног полы подрясника. – Не так-то это легко – сказать-то…

– А вы попробуйте…

– Ну изволь, изволь, раз ты просишь. Почему ты, раб Божий, тогда не пришел? И вообще после этого сбежал в Москву? Чем она лучше, Москва-то?

– Когда это – тогда?

– Ну в тот самый день… судьбоносный… осенью.

– Потому что мне явился и меня остерег один человек.

– Кто ж это? Кто? Назови.

– Если я назову, вы не поверите.

– Считай, что уже поверил.

– Сэр Брунетто Латини, – произнес Николай и сам испугался своей смелости.

– Это кто ж такой? Иностранец? – Отец Анатолий что-то неладное заподозрил.

– Один из ранних флорентийских гуманистов, учитель пятнадцатилетнего Данте, коего он чуть было не совратил из-за девичьей нежности, ангельской красоты его лица. А Данте его потом поместил в седьмой круг ада.

– Ах, опять этот седьмой круг! – взвыл духовник. – Мы же о нем с тобой толковали, толковали, но, видимо, зря, впустую. Чего-то ты не уразумел. Не усек, как выражается молодежь. Что ж, расскажи мне, а я послушаю. Может, вместе уразумеем.

Рассказ Николая

Они сели на лавку, еще не просохшую после ночного ливня, с лужицами вокруг изогнутых ножек; Николай снял со спины рюкзак и стал рассказывать:

– В тот день, о коем вы говорите, я с утра собирался к вам. И было мне как-то не по себе. Заваривая чай, я даже обжег себе палец, чего раньше никогда не случалось: слишком много набухал кипятку в чайник и из-под крышечки потекло. Видно, руки слегка дрожали. И я поднялся к себе на чердак, чтобы посидеть немного в кресле и успокоиться. А кресло у меня, как вы знаете, особое, с ленинградской помойки, старинное, с потускневшими лаковыми подлокотниками, продавленным сиденьем, откуда торчат пружины, какая-то пакля и войлок. И надо исхитриться, по-особому на него сесть, этак бочком пристроиться, чтобы пружина не продрала штаны и не впилась, как пиявка, в зад. Этот секрет знал только я, поэтому гостям своим никогда не предлагал сесть в кресло.

– Мне ты тоже не предлагал, когда я у тебя бывал. Берег меня. Спасибо за сыновью заботу, – сказал отец Анатолий без всякого упрека, а если подобие упрека все же проскользнуло, то касался он того, что это бережное отношение к нему Николая потом поослабло.

– Вот видите, – продолжил Николай, не замечая упрека, чтобы не отвлекаться от своего рассказа. – А тут смотрю, в кресле кто-то сидит этакой призрачной тенью. И никакая пружина его не смущает, в зад ему не впивается. Что за чудеса! К тому же этот незваный и неведомый гость еще за моей продранной ширмой китайской (тоже с помойки: старушки вынесли во двор) прячется. Развернул ее створками (створки – с хризантемами, аистами и буддийскими сюжетами о прошлых жизнях Блаженного) так, чтобы она создавала ему убежище, скрывала от посторонних взоров.

– Стало быть, ты на своем чердаке уже посторонний… – кашлянул в кулак (кулачок), кхекнул отец Анатолий.

– Пусть даже и так, но я особо не удивился. Замка у меня на чердаке нет, и туда частенько жаловали непрошеные гости – дворомыги всякие, алкаши или сбежавшие от домашних фурий, своих сварливых жен, мужья. Я даже спрашивать не стал, кто он, этот гость. Надо будет – сам назовется. А лезть с назойливыми расспросами, допытываться, дознаваться – значит выдавать себя за хозяина, а эта роль, признаться, не по мне.

– Ты не собственник – уж это точно… – удовлетворенно заметил отец.

– У меня в неприкосновенной собственности лишь один чердак – моя дурацкая башка, а этот, завешенный простынями, мне не принадлежит: он общий.

– Как у Адама и Евы в раю, – отец Анатолий авторитетно сослался на Библию.

– Вот я вместо кресла устроился на трехногом стуле, под обшивкой коего когда-то хранились фамильные бриллианты, из-за них и был совершен октябрьский мятеж, – пошутил Николай, зная, что отец Анатолий любит такие шутки. – Устроился и молчу. Дую себе на палец, обожженный чаем, и потряхиваю в воздухе рукой: все-таки крутой кипяток не шутка.

– Что ж, так и просидели с вашим гостем?

– Отнюдь. По прошествии недолгого времени гость мне и говорит: «Наверное, нам стоит познакомиться». «Что ж, давайте, – отвечаю я, – хотя сия процедура необязательна. Сюда многие заходят и уходят безымянными». – «Допустим, что я флорентиец, один из ранних гуманистов Брунетто Латини. Во всяком случае, буду говорить от его имени». – «Нет, так не пойдет. Либо вы Брунетто, либо кто-то другой. Тут нужна определенность. Мы не в театре, чтобы вещать от чьих-то имен».

– И что же он на это?

– Согласился: «Да, я Брунетто». И перечислил все свои звания и титулы.

– И много их у него?

– Порядочно. Но при этом он честно признался, что все его звания сгорели в адском пламени и у него самого лицо обожжено серным огнем, как у узника седьмого круга.

– Ах, хватит, хватит! Слушать не могу!

– Нет, вы послушайте, отец Анатолий. Вам полезно. Тут такая драма! Когда Данте, юный и прекрасный, радовался жизни, когда уголки рта у него еще не были опущены и наполнены горечью, а губы еще не сложены язвительной складкой, Брунетто ему покровительствовал. Их всюду видели вместе, старого и малого. И он любил его, старый греховодник, о чем пятнадцатилетний отрок догадывался. Чуткий ко всему, что происходит в области чувств, и сам уже обожающий Беатриче, не мог не догадываться, хотя, наверное, рассудком и не все понимал. И вот наступает решающий момент. Брунетто зовет его: «Приди!» Этот любовный, старческий зов отвратителен.

– Прекрати. Ничего отвратительного в этом нет. Великий Гете тоже полюбил на старости лет и хотел жениться.

– Гете полюбил девушку – Ульрику фон Левенцов, а Брунетто Латини полюбил мальчика – Данте.

– Ну и что же? В тогдашней Флоренции такое бывало сплошь и рядом. Все любили мальчиков. И гуманисты, и их противники, и гении, и бездарности – все!

– И всех их ждал седьмой круг.

– И что же – Данте откликнулся на зов? – хмуро спросил отец Анатолий.

– Я тоже спросил об этом моего Брунетто, сидевшего в кресле за ширмой. И тот многозначительно промолчал, из чего следовало, что не только Данте не откликнулся, но и я должен поступить так же, если хочу избежать страшного падения в бездну. В отличие от юного Данте я ясно понял этот молчаливый намек. Но Брунетто счел нужным еще добавить, произнести из-за ширмы: «Вы не должны сегодня идти на встречу». На встречу с вами, отец Анатолий.

– Откуда он знал про встречу?

– Видимо, таким людям дано свыше чуть больше, чем нам.

– Ах, эти прозорливцы! Того и гляди на такого напорешься…

– Вот вы, отец, и напоролись, как на острый гвоздь, и поранились. Вон даже слегли из-за этого. Может, он и вам являлся?

– Все тебе расскажи! Не являлся он мне.

– А если по правде?

– Явился однажды… в зеркале. Ха-ха-ха!

– Это как понимать?

– А так и понимай, что, подстригая однажды бороду перед зеркалом, я так себе и сказал: «А ведь ты, отец, вылитый Брунетто Латини, флорентийский гуманист и безбожник. И к тому же мальчиков любишь, как однажды писатель Сологуб, автор “Мелкого беса” и сам изрядный бес, сказал писателю Бунину: “А вы, наверное, мальчиков любите”». Ха-ха! Хе-хе-хе! – Отец Анатолий затрясся от смеха.

– Ну вот и объяснились мы с вами. – Николай встал, закинул за спину рюкзак и тычком двух пальцев придвинул к переносице круглые очки. – Бывайте…

– А навестить больного? – спросил духовник без всякой надежды, поправил подрясник и тоже встал, как солдат встает в строй, поправляя под ремнем гимнастерку. – Впрочем, будем считать, что уже навестил. И ты бывай. Лишь один вопрос напоследок. Как он выглядел?

– Кто именно?

– Ну он, он, твой Брунетто, который в кресле за ширмой?

– Так он за ширмой, вы сами сказали.

– И не предстал пред тобою во всей красе?

– Во всей красе не предстал, а так… в пиджаке…

– Что ж, они умеют менять облики…

– Умеют, – сказал Николай так, словно это было последнее, в чем он позволил себе согласиться с отцом Анатолием.

– Ты часом не в буддизм теперь намылился? А то в Ленинграде мода такая пошла. Все в буддистов перекрашиваются. С ума посходили…

Николай хотел было что-то ответить, но промолчал, чтобы не сказать лишнего. А отец Анатолий во второй раз не спросил, дабы лишнего не спрашивать.

На том они и расстались.