Читать книгу: «Раннее позднее», страница 3

Судьба

Брату

 
Это было написано им на роду,
как, рыдая, кинжал ни таила Медея,
все равно отвратить не сумела беду:
пререкаться с судьбой – лишь пустая затея.
 
 
Как убийца Орест ни дрожал на пиру,
как безумный Эдип ни бежал от наследья,
все сбылось… Но судьба – тяготенье к добру,
а не дамский пасьянс, не сюжет для трагедий.
 
 
Ты решился… Что ж, наша стезя такова:
то опять уходить, то опять возвращаться,
мы на веру порой принимаем слова
с чьих-то уст и бежим… От себя, может статься.
 
 
Ты уходишь… Уже подают самолет,
и не знаю, когда повидаемся снова…
Будь собою самим, и тогда повезет,
если ж нет – рок опять прослывет бестолковым.
 
 
Неужели абсурд так ужасно раздут,
что ломает шутя даже братство такое?
Может, это и писано нам на роду,
да не дай только бог объявиться изгоем,
 
 
всех своих побросав, не прийтись ко двору,
ждать на каждом шагу: вон – таится расплата
за углом… Но судьба – тяготенье к добру,
коли нет его, разве она виновата?
 
 
То ли паркам тянуть отощавшую нить
нашей будничной суетной жизни совковой,
то ли нам выбирать между быть и не быть,
за собой оставляя последнее слово —
 
 
не решится само: не текут по усам
золотые меды с валтасарова пира.
Что дано на роду, каждый чувствует сам,
будь наивным борцом или странником сирым.
 

Листая библию

 
Куда только злая судьба ни бросала,
глаза превратив в общежитье скорбей,
но странно – опять же в Египте начало:
был продан Иосиф, родился Моисей.
 
 
Уловки ума перед голою силой
тогда уже праздновали торжество,
где все начиналось с великого Нила:
и бегство, и свитки страданий Его.
 
 
И как фараон удержать ни пытался
загадочный, вроде, все терпящий род —
вещал Аарон, Моисей улыбался,
и было неясно – удастся исход?
 
 
Владыку пугали то жабы, то мухи,
то язва, то град, то полки саранчи,
затихли детишки, завыли старухи…
– Катитесь, черт с вами! —
Стопы омочив,
 
 
рабы уходили под утро в пустыню,
и царь, пораженный, стоял недвижим —
рабы становились народом отныне,
упрямым, сметливым, совсем не своим…
 
 
– Смотри, Моисей, далеко не ходите,
условие помни: дня на три пути! —
Тот лишь улыбнулся: – Не бойся, правитель,
со стадом таким далеко не уйти.
 
 
По пыльным морщинам соленые слезы
текли и текли над походным костром,
и люди все шли, все гремели обозы
с припрятанным здесь же, в Египте, добром.
Молитва припахивала святотатством,
коль прятал божков от соседа сосед —
430 клейменого рабства,
житейского, горького опыта лет…
 
 
Так брел без дороги, без пищи, без права
народ, будто с прежней поры кочевой,
к земле, по наитию свыше – кровавой,
указанной чьей-то безумной рукой.
 

Обнаженная
На выставке в Манеже

 
Натурщица была пьяна…
Легко бы все сошло за шалость,
поскольку грудь не умещалась
в размер скупого полотна.
 
 
Как ни привычно, ни старо
перепевать чужие драмы —
уперлось мощное бедро
в дощатый правый угол рамы.
 
 
Она жевала бутерброд,
застыв на кожаном диване —
раскинулся тугой живот
бесстыдно на переднем плане.
 
 
Переломляясь, падал свет
на тело пышное с балкона —
он, словно порываясь вслед,
вел тени от колен до лона…
 
 
Натурщица была пьяна,
неловко куталась в лохмотья —
модель с немого полотна
текла бунтующею плотью!
 
 
Довольный, мастер подошел,
в карман ей, скомкав, сунул трешку.
На заднем плане – рыжий стол,
лимон, буханка, рюмка, ложка…
 
 
Искусство! нет тебя грешней,
когда заглянешь на задворки.
На то и высится музей,
чтоб позабыть о черствой корке…
 

При кончине Петра I

В каракулях, выведенных дрожащей рукой, смогли разобрать только два слова: «Отдайте все…» Кому – осталось неизвестным.

М.Н.Покровский

 
Петр умирал. Рука тянулась
бессильная к судьбе страны
на после… Ужасы разгула,
ложь, воровство, истомлены
 
 
плетьми, поборами крестьяне,
работный люд закожанел…
– Тут надо… если б знать заране…
господь, помедли – столько дел!
 
 
Бывало бито-перебито:
башки стрельцов клонились ниц…
Бывало пито-перепито
и перепорчено девиц…
 
 
Чего там кружкой – пей корытом! —
и слег, не поднимая глаз…
Судьба – царя? полубандита? —
не пощадила в этот раз.
 
 
Поспешное соборованье —
полунамек на с небом связь.
– А завещанье! завещанье! —
уже роптали, не таясь.
 
 
«Отдайте все…» – перо упало,
не дописав, владеть кому…
Снимали маску для металла,
на память рвали бахрому
от покрывала. Снова споры,
кому тащить такую кладь:
– От всепьянейшего собора
посуды некуда девать!
 
 
– Солдаты дюже отощали,
не платят года с полтора!
– Суда рассохлись! На Урале —
бунт! – Затаилась немчура!
 
 
Все сшито на живую нитку,
не столько дела – сколько вид.
Екатерина для прибытка
с гвардейцами и пьет, и спит,
 
 
награбить тщится Алексашка
для перезрелых дочерей…
«Великий Петр» – скорей промашка,
отрыжка диких прошлых дней.
 
 
Свои ль, чужие – все ровняли,
и он сровнять хотел, пока
дышал – и вот на одеяле
уже бессильная рука,
 
 
голов срубившая немало,
облапившая стольких баб!
«Отдайте все…» – толпа рыдала,
хотя не кончился этап:
 
 
тюрьма, кабак, фонтан с секретом —
туристам только б не в январь.
«Отец отечества…» – и это
единственный толковый царь!
 
 
В России так или иначе,
а все сведется к одному:
как ни был Петр неоднозначен —
не жить, однако, по уму…
Народ привык, ему едино:
беснуйся, режь, моли, проси —
царя «Великого» кончина —
старт новой сказки, гой-еси!
 
 
Какой ни явится наследник
или наследница (гадай!)
орет, не выстояв обедни:
– Свободна шея, запрягай!
 
 
Спустя века решит историк,
за что хвалить, на что пенять,
ну, а народ… так то же море:
шумит, о чем – не разобрать.
 
 
В очередное пепелище,
казалось бы, подняться над…
Хотя и наши толковища
по кухням разве что решат?
 

Два лермонтовских отрывка

1

 
Опять, как в лермонтовском цикле,
и деться некуда, и масть
не валит… Как-то мы привыкли,
и толк один, что жить, что пасть.
 
 
Когда поставлена на карту
в чужой игре судьба твоя,
хотя бы дотянуть до марта,
хотя бы избежать вранья
 
 
и, стиснув зубы улыбаться,
не разжимая кулаков…
Вся привилегия богатства —
хотя б не продавать стихов,
 
 
все преимущество дворянства —
на шашки горские лететь
и, слава богу, не от пьянства
в хмельной России умереть.
 
 
Не тешить ни крестом, ни чином
себя, друзей: годов в обрез —
всегда найдется свой Мартынов,
чужой, но тоже свой Дантес!
 
 
Укрыться ль в лес, в благую память
деревьев, трав, кого-нибудь…
Отыщется, кому направить
слепую пулю точно в грудь,
 
 
а там…
А там какое дело,
как бабушке передадут,
как закричит осиротело,
как оболгут, как вознесут…
 
 
Опять, как в лермонтовском цикле,
и не принять, и не проклясть —
мы тоже ко всему привыкли,
и, как ему, не валит масть.
 
 
Спешим, как будто опоздать
боимся, хоть все то же право:
дуэль – картежная забава,
на пулю пульку променять.
 

2

 
Как много надо для души —
как мало надо на похмелье.
Желчь обесцветила веселье…
Поручик Лермонтов, скажи,
 
 
что нам осталось – суета
надуманного и земного?
Тщета людская бестолкова,
а созерцанье – скука та ж?
 
 
Вся жизнь – меж стрельбищ и стихов,
на небесах и полигоне…
Успех – не глупая ль погоня,
потуги дедов и отцов?
 
 
Смиряйся или прекословь,
но средь законного бедлама —
что наша маленькая драма?
что наша терпкая любовь?
 
 
Опять в поход… пора… пора…
заложены перекладные.
Так открывается Россия:
от постоялого двора
за перегоном перегон —
все та же скука да рутина.
Родным березам и осинам
что наш пустой полупоклон?
 
 
Круг завершается вот-вот,
уже отлита кем-то пуля,
всего два шага до июля,
а мелких дел невпроворот…
 
 
Увы, потонут в них опять,
казалось, дерзкие начала,
вошло в привычку – жить на малость,
как рубль на мелочь разменять.
 
 
Ужели выдержки предел,
или тоски предел ужели —
тебе знаком секрет дуэли,
давно задуманный расстрел.
 
 
Что ж мелочиться – год ли? пять? —
в конце концов, не все ль едино?
– Мартышка, выскочка Мартынов,
ты, говорят, умел стрелять…
 

О той войне

 
Что с той войны…
Казалось, что сошла
кровавой пеной вздувшаяся память —
иные предсказанья душу ранят,
разгул иной грозит из-за угла.
 
 
Что о войне…
Опять принуждены
то славить, то клеймить попеременно
уклад полуживой, полувоенный,
хотя прошло достаточно с войны,
 
 
хотя понять давно уже должны:
довольно прятать мысли и тетради!
Что о войне, когда опять в осаде,
вот разве окна не затемнены.
 
 
Она прошла, ты 30 лет молчал
и до сих пор молчишь – хвала ль урокам?
Что о войне…
Увы, не вышли сроки,
и где-то заседает трибунал,
 
 
и где-то льется кровь, и в глубине
тревожно, хрупко дремлющего мира
клепаем мы ракеты не для тира,
хоть полон склад!
И что о той войне…
 

Плач по…

 
Жизнь уходит…
Суди – не суди,
справедливости все не добудем,
и апрель потянул на дожди —
плач по людям!
 
 
Как ни кружит весна, холодней
мы друг с другом, несхожие нравом,
и чем глубже различья людей —
плач по травам!
 
 
Раньше осень вгоняла в тоску —
нынче май заскулит по-щенячьи,
отозвавшийся в левом боку,
плач по плачу!
 
 
Не пора ль собираться в отход,
оглянувшись сперва на потери…
О, утративший искру народ,
плачь по вере!
 
 
Кабы небо, синей бирюзы,
всколыхнуло кровавые маки…
Нудный дождь, и не слышно грозы —
плач по драке,
 
 
где простимся, засыплем землей
павших в честной, бессмысленной схватке —
плач над миром… И снова домой —
игры в прятки.
 

Ночное купание

 
И южное небо, где звезды вразброс
рассыпаны щедрою чьей-то рукою,
и море в привычном ему непокое
о чем-то своем размышляют всерьез.
 
 
По берегу вправо каких-то огней
мелькание, издали ропот вокзальный…
Как молодость наша, как сон изначальный,
какая-то девушка, юноша с ней.
 
 
Как будто устав от запретных годин,
не остерегаясь и с вызовом даже,
одежда упала – полоска груди
мелькнула внезапно на сумрачном пляже.
 
 
Две тени хмельные. Объятия. Визг.
Волны пробужденной косматые пряди.
Старуха Луна, из-за облачка глядя,
припрятала свой инквизиторский иск.
 
 
На грешном земном, на небесном суде
их кто-то осудит, им что-то подскажут,
но в это мгновение без эпатажа
два тела – святое крещенье в воде.
 
 
Ночное купание, как острие
в фальшивом, похабном, трусливом простое,
где следом с ответным призывом прибоя
забились два сердца: твое и мое.
 

На рынке

 
На рынке сталиным торгуют,
дешевка – три рубля лубок,
как две головки в поцелуе
или с голубкой голубок
 
 
потянут в дальнюю дорогу —
в зеленоватый ореол…
Так мы наивно ищем бога
в тех, кто безгрешным не ушел,
 
 
и крутим старые пластинки
и кипы желтые газет
мусолим, будто бы на рынке
вождей добрей и проще нет.
 
 
Как будто все забыто: пайки,
охранки, пятые углы,
по кровь затянутые гайки…
Но вот опять из-под полы
 
 
усов серебряная проседь
да взгляд замасленный извне —
ужели вновь царя запросим
по сходной вроде бы цене?
 
 
Ужель опять напропалую,
хоть не отмотан прежний срок…
На рынке сталиным торгуют,
дешевка – три рубля лубок.
 

Троица
(по мотивам фильма А. Тарковского)

 
Под роспись храм еще был не готов —
свежак, хоть год, чтоб устоялись стены,
а вот иконостас… И он без слов
пошел на эту тягу, инок бренный.
 
 
Шел месяц, два… троилось божество
неуловимо… Образом единым
однажды лишь окликнуло его,
за кисть впервые взявшимся, повинным
 
 
в гордыне разве… Кто ж из нас судьбой
не крылся, глупый! Кто в года ученья
не клялся, не бахвалился собой!
Насколько позже к нам сошло смиренье…
 
 
Тогда-то и ему был послан знак
негромкого, нездешнего доверья —
мальчишка, как он плакал, бился как,
негодный в рядовые подмастерья!
 
 
Теперь не юн, но гладкая доска
все так же туго шла к нему на милость,
застыла Русь раздробленной пока,
разграбленной – и божество троилось.
 
 
Он знал нутром, как путь его далек
к тому, что было истинным началом…
Как будто вышел царственный чертог —
а божество все так же ускользало,
 
 
хотя овалы оживали, звук
ложился на приспущенные плечи
немых фигур… Но от его ли рук
непостижимый дух очеловечить
 
 
зависело… Как долго он искал,
не отрекаясь от тщеты великих,
природный, человечный идеал —
вот снизошли три женственные лика!
 
 
Знать, все-таки смогла его рука,
хоть оставалось силы уж немного,
не божество склонить до мужика —
простого мужика поднять до бога!
 
 
И будто кем-то пущены часы:
шли братья, как взахлеб, глаза тараща
на эту лепоту, на диво – аще
не ведали еще такой красы.
 
 
Стояла осень. Сквозь набатный гуд,
далекий от земной людской корысти,
он улыбался: «Мой ли это труд…» —
и клал в суму белилы, охру, кисти…
 
 
Над белым храмом стайка голубей
тянула к миру вопреки указам.
– Куда теперь потащишься, Андрей?
– Куда-нибудь, нужда где в богомазах…
 
 
– Ну, а пока? – Туда, где узь и ширь
да небеса нахмурены и святы
над сводами… – В Андроньев монастырь?
– Там все мое, хотя и тесновато.
 

Подруги художников

 
Подруги художников, девочки, женки,
седое подобье затасканных граций,
как вы молчаливо стоите в сторонке —
за ними, великими, где вам угнаться!
 
 
Чего ни терпели от ваших любимых:
уходы, измены, чудачества, грубость —
а что выходили на свет героини,
не ваши несущие груди и губы,
 
 
кто знает… И это им тоже прощали
и красили, плача, могильный штакетник.
Не в славе их дело, не в вашей печали —
зачем не смолкают досужие сплетни,
 
 
зачем, ковыряясь в чужом откровенье,
глумиться над тайной чужой позволяем?
Подруги художников, их вдохновенье,
их яркое пламя, вина их мужская…
 
 
Некрасов и Пушкин, Толстой и Есенин
и все, в чьей интимности рылись упрямо,
их Сони и Зои, Натальи и Ксеньи,
их радость и мука, их счастье и драма —
 
 
какое нам дело? Судить ли охальных,
что в душах мятежных не знали покоя?
Ужель не достаточно собственной спальни —
так тянет в грязцо погрузиться чужое!
 
 
А что, коль и было изрядно та-ко-го,
что нашим не выразить нищенским слогом?
Ах, люди, ужели всей жизни основа —
нехитрая зависть под носом у бога?
Ужели коситься на лик искаженный,
слушочки сложивши листочек к листочку?
Подруги художников, женщины, жены,
вошедшие плотью в их каждую строчку…
 
 
Какое нам дело, кто венчан, не венчан,
досужие судьи пусть ищут в отбросах.
Святое искусство исходит от женщин,
и где оно ярче, паскудным доносам
 
 
не место, не место и нашей корысти,
без спроса готовой на роль понятого.
Задача не столько в попрании истин,
сколь в том, чтоб оставить хоть каплю святого.
 

К музыке

 
Бетховен. Пятая. Увы,
герой чуть-чуть сентиментален.
И мне бродить среди развалин
деревни на виду Москвы.
 
 
Каков декабрь! Сорвали пни
седые шапки, тьмы проталин,
и весь пейзаж сентиментален,
глухому гению сродни.
 
 
Аккордами стоят дубы
у выхода, поближе к полю —
его ль исполненные болью?
с ним, непростым, одной судьбы?
 
 
Бетховен. Пятая. Полет.
Поток страстей стремится к устью.
О, музыка! твое искусство,
как и декабрь – то в жар! то в лед!
 
 
Но оттепель – скорей намек
сентиментальностью грешащим:
расслышим в поредевшей чаще
созвучный жизни кровоток,
 
 
чем гений на краю Москвы
аукнулся?
Беда ли в слухе,
когда и не глухие глухи…
Бетховен. Пятая. Увы.
 

Полковник Ракеев

Майору Старосветову Ю. А.,

начальнику 60 о/м г. Москвы

Рядовой Ракеев охранял от народа гроб с телом Пушкина, который тайно сопровождал на Святогорский погост.

Полковник Ракеев приходил арестовывать Чернышевского на 19-летнее заключение в Сибири.

 
Полковник Ракеев… с нуля, рядовым
он начал шпионить в средине 30-х,
и снежной зимою летел в провожатых:
гроб черный был нем и поэт недвижим.
 
 
Полковник Ракеев, бурбон, однолюб,
изрядно обмыв повышение в чине,
замыслил карьеру – сгодиться царю б
в любом, даже в том, что так стремно доныне.
 
 
Полковник Ракеев уж поднаторел
в российской великой фискальной ухватке —
святой ореол охраненья порядка:
там виселиц ряд, там Сибирь, там расстрел…
 
 
Полковник Ракеев, кому мы должны
пеаны сложить за усердье, участье —
как он Чернышевского брать в одночасье
примчался – недаром, знать, валят чины!
 
 
Ракеев… казалось, простимся, тот век
как будто ушел – но и ныне поэтов
«хранят», хоть дуэльных теперь пистолетов
не сыщешь, да им-то – все в тот же набег…
 
 
Кто мыслит, читает – какой разговор! —
опасны, и я на полжизни запомню:
за книжки в «Березке», пока не полковник —
терзал меня точно такой же майор!
 
 
И те же приметы, и те же черты:
бесчувственны, наглы, слепы, твердолобы —
им каплю тепла человечьего кто бы
привил… Да молчим, поджимая хвосты,
 
 
покуда угрюмо стоит Мымрецов
у будки, и так же орет Пришибеев,
властитель России – полковник Ракеев,
начавший «дознанье» до наших отцов
 
 
и нами не кончивший… Тишь да простор
в отчизне да вечная боль за поэтов:
когда-то Ракеев, теперь Старосветов…
Талантов на счет – тех всегда перебор.
 

Страстная неделя

Я плакальщиц стаю

Веду за собой.

О, тихого края

Плащ голубой!

А. Ахматова

 
Страстная неделя… Как путь до креста
нелегок! Избитый, он двигался еле,
кроили сподвижницы меры холста —
страстная неделя!
 
 
Потомки ковали святой ореол,
на месте церквей уж святоши галдели.
Почти разуверясь, он еле дошел —
страстная неделя!
 
 
Поникли товарищи, плакала мать,
негодная к свыше указанной цели.
Он душу раскинул – кого бы обнять…
Страстная неделя!
 
 
Случилось однажды, что перейден мост
страданий, все муки схоронены в теле,
да люди укрылись за притчи, за пост —
страстная неделя!
 
 
Я плакальщиц стаю веду за собой…
Не долго рыдали, не долго скорбели:
владетель, властитель нам нужен живой —
страстная неделя!
 
 
Но, верные сказке надуманной той,
омоем грехи в золоченой купели.
Где он заплатил и какою ценой…
страстная неделя!
Страстная неделя… Что ж, иконостас
искусной резьбой обрамлен деловито.
Как будто бы спишется что-то и с нас
за подвиги чьи-то…
 
 
Над куполом снова грачей перезвон
да плач запоздалой апрельской капели —
с доски ль, с штукатурки безмолвствует Он…
Страстная неделя!
 

У Пастернака
(в годовщину ухода)

 
Крутые сосны были помоложе
и ели много ниже, реже сад,
как он уже ушел… Пути назад
не отыскать… Великое «быть может» —
 
 
тоска по снисхожденью нищих сел,
ручью внизу, поникнувшему дому?
Зачем же к Пастернаку я пришел
так поздно… Обратиться по-иному
 
 
уже никак – в порывистом лице
того же бенкендорфовского жала
следы. Май захлебнулся на конце
и помертвел – поэзии не стало,
 
 
все возвратилось на круги свои:
страна в привычном культе кожанела,
в овраге еще бились соловьи,
хоть в церкви и отпели чье-то тело.
 
 
И были так похожи сын и внук
на старшего, теперь уж – на подобье,
где люди тесно сгрудились вокруг
плиты, глядевшей тоже исподлобья.
 
 
В сторонке, будто палку перегнуть
боясь, застыли два слуги закона.
В век следующий руки протянуть
ужель никак сквозь царские кордоны?
 
 
Опередим их – вынесем погост
чуть-чуть правей, к Измалковскому пруду,
где этот май последний был непрост
и, как всегда, богат на пересуды:
 
 
ослабят, мол, цензурный карантин,
когда весь Запад встал… Все те же грабли,
не осознав потери… На помин,
на посошок упасть последней каплей
 
 
слезою с ив, где плещется туман,
прощальным дивным эпосом ответным,
где был пейзаж весенний передан
словами, что сплелись со свежим ветром.
 

Пришелец

Приходящий в ночной тишине,

говорят, что ты невидим…

Н. Рерих «Вестник»

 
Приходящий в ночной тишине,
говорят, ты невидим. Как верить…
Зримо мы ощущаем потери
Впрочем, это не главное – с чем
 
 
ты пришел, для какого участья,
по домашним своим, по стране.
что ты сможешь решить в одночасье
в тьме сплошной, коль не явен и нем?
 
 
Разве луч твой скользнет напоказ,
окрыленный напутствием вестник…
Мы на ощупь поем эту песню,
что когда-то вводила в экстаз,
 
 
коль послал тебя юный наместник
с паутинкой морщинок у глаз…
 

К началу лета

 
Раскосой образности срок
с прошедшей молодостью минул,
хоть май старался, сколько мог,
сырым ветрам подставив спину.
 
 
Гонимый стражей скоморох,
в осаде он держался еле,
хотя подлесок не просох,
лишь снег сбежал по лапам елей.
 
 
Волоколамский монастырь
в руинах как свидетель схваток…
Откликнется ль такая ширь,
коль ни намека на достаток?
 
 
Об этом ли, ином о чем,
раскрыв зеленые знамена,
листва поделится с грачьем,
корзины вьющим в мягких кронах.
 
 
И вместе с легкостью одежд,
вывобожденьем тел и мыслей,
птенцами трепетных надежд
май проскользнет меж прелых истин.
 
 
Что сможет он? Каким путем
нас проведет среди обломков?
Все, что оставлено потомкам —
пейзаж, где свищет божий дом
 
 
в два пальца вслед, где то звенит
малыш-июнь, как погремушка,
то, жадно обхватив подушку,
причмокивая, сладко спит.
 
 
Смешно просить, чтоб дал зарок
нас не судить за чьи-то вины,
когда по молодости минул
раскосой образности срок…
 

Играем Шекспира

 
Играем Шекспира…
Какая игра —
зигзаги сюжета известны заране:
кто трезв, кто соблазном короны изранен,
кто холоден в чувствах, кто пламя костра
 
 
изведал. Загадка ль – кто брат, кто сестра,
кто нищий, кто ценит коня за полмира.
Как все повторимо…
Играем Шекспира,
слепые, под атомный взмах топора.
 
 
Играем Шекспира, хоть смыты давно
картонные замки, дубравы Норфолка,
забыто понятье сыновнего долга,
Офелии курят да хлещут вино,
 
 
сменились дома, государства, цари,
отныне в одежке обычной злодеи.
Играем Шекспира, менты в лицедеях,
народы все те же: грабь, силуй, дури —
 
 
полслова б напротив… Опять пересказ
про Клавдия, Яго, Эдмонда, Макбета —
играем Шекспира.
Фальшивой монетой
за чьи-то страдания каждый из нас
 
 
заплатит.
Кто б главную роль разучил
не сцене куда-то летящего мира!
Гнилая погода. Играем Шекспира
в ракушке суфлерской без текста, без сил…
 
 
Статисты, иное что мы-то смогли б
поставить в чреде перекошенных действий —
любовь двух наивных детей? на злодейство
не меч обнаженный – трусливый прогиб?
 
 
Сквозь хлам декораций летим на ура,
списав все потери на торжище рока.
Где игры рассудка – скорее морока,
играем Шекспира.
Какая игра…