Читать книгу: «Раннее позднее», страница 2

Стихи из сказки

1. Нищий

И в желтых окнах засмеются,

Что этих нищих провели.

А. Блок

 
К деревне нищий подошел…
беленый дом стоял у края.
Пора уборки урожая,
здесь, видимо, ломился стол
 
 
под тяжестью даров и благ,
что дарит смертному природа.
Он знал: в семье не без урода,
кто сыт, одет – кто бос и наг.
 
 
Небедный обозрев уклад,
решился. Тут как тут хозяин:
– С чего ты взял, что я богат?
Ответил: – Выбор мой случаен,
 
 
я просто голоден, устал
и дальше двигаться не в силах.
– Да у меня весь хлеб пропал
и, веришь, яблоки червивы.
 
 
– Хотя бы переночевать,
а утром я уйду. – Да рад бы,
вчера сосед – все, знаешь, свадьбы —
забрал ненужную кровать.
 
 
Тут странник сжался и затих
от низости такой в испуге…
Охранный пес, гроза округи,
послушно лег у ног босых.
 
 
– Ну, что ж… Пошел, в который раз
в своей же вере разуверясь.
Нимб вмиг зажегся и погас,
как боль, сворачивая в ересь,
 
 
такую падкую к нужде…
– О господи! Как быть послушным,
когда сомнительно и душно,
и так всегда, и так везде…
 
 
Ну, а богач торжествовал —
с пустой сумой убрался нищий.
Он не знавал духовной пищи,
хоть бога, кажется, знавал,
 
 
с того смутился и застыл,
раскрыв глаза от изумленья —
его кобель, гроза селенья,
с бродягой вместе уходил!
 
 
Что изменилось? Что стряслось?
С чего коровы замычали
и детям в люльках не спалось?
Ах, взрослые… о, если б знали! —
 
 
пекли хлеба, сушили смоквы.
Шел нищий, рядом – смирный пес.
Слепые! Кто подумать смог бы,
что изгнан вновь…
 

2. Странный человек

 
Он шел по выжженной пустыне…
Кончался день сороковой,
мирское с падшею гордыней
таилось где-то за спиной.
Он шел, презрев позывы плоти,
голодный, тощий, молодой,
еще не приняли лохмотья
псевдоклассический покрой.
 
 
Еще, гася елейный привкус,
он просто говорил с людьми,
перемогая власти искус,
учил не «дай!», учил «возьми!.
 
 
И шли за ним, скуля, хромая,
калек 7 – 8, пара псов,
не понимая, понимая,
к чему он звал, им – был бы кров.
 
 
А кто-то шел на всякий случай…
Как веры короток разбег!
Он все твердил «любите», мучась…
Какой-то странный человек:
 
 
плывущий взгляд, надлом манерный,
порою свет над головой —
пророк? из сумасшедших, верно?
больной?.. А что, когда святой…
 

3. Царь

И привели его (осленка) к Иисусу…

И когда он ехал, постилали одежды свои по дороге… Говоря: благословен Царь!… И когда приблизились к городу, то, смотря на него, заплакал о нем.

Евг. от Луки 19, 35—41

 
И нарекли его царем…
А он был в общем-то бродяга,
хотя решимость и отвага
в нем зрели.
Этим январем,
едва сбежав от алчной своры
начетчиков, вдруг понял он:
– Они придумают какон
и без меня.
Круша заборы,
 
 
в предпраздничный Ерусалим
стекались толпы отовсюду —
все шли к Нему, все ждали чуда…
Двенадцать пришлых было с ним,
 
 
и, как всегда, они взроптали,
добра не отличив от зла:
– Зачем сказал – привесть осла…
Он был задумчив и печален.
 
 
– Им надо, чтоб я слыл царем,
одним из отпрысков Давида,
что им учитель… —
и обида
решимость расплавляла в нем.
 
 
Но, потакая детям сел
в окружном гаме смеха, танцев,
неся простого оборванца,
так гордо шествовал осел.
 
 
Калеки вечные ползли,
клялись, дрались, тянули руки —
он молча шел на эти муки,
глаз не подъемля от земли.
 
 
Да что увидишь через лес
чужих – разверзтых, страшных ликов…
Он вынес в этом море крика —
им надо крови и чудес.
А он? Что он сказать им мог?
Как слову обратится в чудо?
Все ближе к смерти вел рассудок —
он нищий был, он не был Бог.
 
 
Тогда (сегодняшнего ль ради
от прошлых, будущих стихий?)
сказалось просто:
НЕ УБИЙ
НЕ СОВРАЩАЙ
НЕ ЛГИ
НЕ КРАДИ…
 

4. Истина

 
– Что истина? – пытал Пилат
самоубийцу ли, пророка.
Но тот молчал, лишь смутный взгляд
куда-то уплывал далеко…
 
 
Что видел он там, за чертой,
где ждали слабые собратья —
всю тщетность муки прожитой,
пропущенной через распятье?
 
 
Что истина – опять игра
со смертью, фальшь и пересуды,
три отречения Петра,
загадочный порыв Иуды?
 
 
Или потом, когда словам,
как водится, не ту окраску
дадут – и вновь по головам
все к той же власти?
Станут сказкой
его несчетное добро,
его негаснущая воля?
Пилат сощурился хитро:
– Что ж истина? —
Он видел с болью
 
 
безбожных храмов торжество
в торговле духом непристойной
и казни именем его,
его благословеньем войны,
 
 
он видел пытки и костры,
где от любви – всего обмылок?
– Отец, я выйду из игры, —
шептал, – я ношу снесть не в силах…
 
 
Все сонмы жизней и могил
в мгновении пред ним предстали:
он только дверь приотворил,
он видел в общем – а детали!
 
 
И вспомнил детство, Назарет,
семью, взгляд матери прощальный…
– Зачем, Отец? – спросил.
Ответ
сгорал под золотом сусальным.
 
 
За стенами все тот же вал
толпы, собравшейся от скуки.
– Что ж истина?..
Простор молчал.
Пилат привычно мылил руки.
 

5. Голгофа

И жалко смотрит из одежды

Ладонь, пробитая гвоздем.

А. Блок

 
И все ушли…
Грозу сменила
безоблачность и тишина,
где чья-то пряталась вина
и чья-то пробуждалась сила.
 
 
О, сколько будет впереди
фальшивых слез, пустых упреков,
и детский мир, и мир жестокий,
где «покарай!» и где «прости!» —
 
 
в одном дыханье, в ипостаси
цепной борьбы добра и зла.
Все разошлись. Гроза ушла,
и с ней умолкло богогласье.
 
 
Настроют храмов, купола
взовьются к небу позолотой —
когда б оттуда вышел кто-то
явить хоть часть того тепла…
 
 
Увы, как время двинуть вспять
ни тщятся сильною рукою —
все разнодушие людское
не переплавить в благодать.
 
 
Когда бы брали от земли
лишь то, что позволяет совесть,
иначе б обернулась повесть…
Гроза ушла. И все ушли.
Через какую прорву дней
опять входить все в ту же реку:
он перестал быть человеком…
(Настолько ль богом быть трудней?)
 
 
Они не приняли его
с молитвой проходящим мимо —
когда не видят то, что зримо,
тогда и высшее мертво.
 
 
Холм лысый. Крест для всех. Закатом
стоит край неба недвижим…
Безумный, он хотел быть братом
всем, столь чужим себе самим…
 
 
Вся вера – несколько минут,
вся мука – череда столетий,
где те же церкви, войны, плети…
И сколько раз еще распнут!
 
 
Играть в подобье у икон
от сердца ль, страха кары грозной,
а все одно – толпиться розно
от давних этих похорон
 
 
до грани той, того добра
что так и не принять, как милость…
Гроза ушла. А кровь струилась
на фреске вновь из-под ребра…
 
 
Пишу, не ведая, с чего
такая вышла мешанина:
Голгофа, вечер, вопль единый…
Пускай и не было всего:
 
 
ни слез келейных на пятак,
ни запоздалой ласки женской —
мир так далек от совершенства,
безумен так, прекрасен так…
 

Шахматово
(у Блока)

Дремлю – и за дремотой тайна,

И в тайне – ты почиешь, Русь.

А. Блок

 
Дорога снова вверх и вниз
то полем, то примолкшим лесом.
Холодный май совсем раскис,
и кто его назвал повесой —
 
 
он так же грустен, как тогда,
когда сошел сюда впервые,
где стих прозрачен, как слюда,
и избы серы, как Россия.
 
 
Лишь солнце, выглянув на миг,
из ветел вырвет желтый локон —
и в прятки… Редкий птичий крик,
но, вроде, ничего от Блока.
 
 
Природе не присуща лесть —
мы все надумываем сами…
– Вот это Блоково и есть, —
какой-то голос вдруг за нами. —
 
 
А дом сожгли и по дворам
порастащили, что осталось.
Тогда какая в людях жалость,
не то что дом – свалили храм!
 
 
Да что там…
Женщина ушла.
И мы одни. И одиноко.
И даль печальна и светла.
И, вроде, ничего от Блока:
ни указателей, ни стен,
куда бы глазу упереться.
Но отчего-то бьется сердце,
как птица, тянется на крен,
 
 
хотя и сгинуло давно
то время, разве ностальгия
нахлынет памятью…
Россия!
тебе иного не дано,
 
 
твой лик – леса, заглохший луг
и камень с тайною глубокой,
где, вроде, ничего от Блока,
и всюду он. Замкнулся круг.
 

О ней…

 
Хоть майское солнце дороже
разгула июньских дождей,
хоть ждать не дождаться, а все же,
а все же – все мысли о ней.
 
 
О ней, возмущенной, да тихой,
ввалившейся в прежний застой,
принявшей и счастье, и лихо
в бескрайний простор полевой.
 
 
О ней, в полусне и задоре
притихшей от грозных рацей
со скрытой улыбкой во взоре
на добром, скуластом лице.
 

Голоса из ниоткуда
(Строителям нынешней дороги Сургут – Уренгой)

А по бокам-то все косточки русские…

Н.А.Некрасов

 
Дорога шла до Уренгоя,
началом смерти был Сургут,
где знали мы, что рельсы скроют
вмененный лагерный уют.
 
 
Под лозунгом «Даешь дорогу!»
с лопатой, тачкою простой
мотали сроки понемногу,
вся слава – пайкою ржаной,
 
 
с которой вырваться едва ли
из этой адовой тайги.
Нет, мы в героях не гуляли,
мы были родине враги,
 
 
хотя всем телом ей служили
до безымянной той версты,
где просто в насыпь нас зарыли,
не тратясь даже на кресты…
 
 
Вам, нынешним, трубя победу
в подкупленных ведомостях,
припомнить бы – вы шли по следу,
на наших строили костях.
 
 
Вдали от цезаря и бога,
ломаясь сутки напролет,
для нас – в один конец дорога,
для вас – и бабки, и почет.
Готова, вроде… Поезд мчится
по гиблым топям, по лесам —
где нам по ней не прокатиться,
там вы проедетесь по нам.
 
 
Подумаешь, какое чудо —
в жопень такую поезда,
как голоса из ниоткуда
и, что страшнее, в никуда.
 

К сопричастности

 
Уже раскручивает ландыш
спиралькой парные листы,
но нет тепла. У нас неладно,
хотя виной ни я, ни ты.
 
 
Мы те же, кажется, что были
совсем недавно – жизнь назад,
а потерялись, разлюбили…
Иль время движет на распад?
 
 
Иль путаней весна: в застое
лишь делать вид, а исполать…
Когда обиды копят двое,
одно лекарство – разорвать
 
 
или, сдавая ложь за жалость,
угомониться впопыхах…
Так в холод и весна рожала
надежды в муках и слезах.
 
 
И ей в июнь катиться дальше,
разыгрывая гул страстей…
Мы сопричастны той же фальши,
коль как-то притерпелись к ней.
 
 
И что роптать, когда природа —
отечества непрочный дым?
Мы только крохи от народа
и пишем в стол, то бишь молчим.
 

К бродяжничеству

Мне совершенно все равно —

где совершенно одинокой быть…

М. Цветаева

 
Раздолье русских деревень
порой грешит однообразьем:
собачий лай, гнилой плетень —
что здесь особенного?
Разве
 
 
иной страны иной уклад
нам будет менее дороже
лишь потому, что слух и взгляд
привыкли к этому?
И все же
 
 
ужель никак не разорвать
те невещественные путы:
речную тишь, степную стать,
лесную глушь?
Что, как раздуты
 
 
все эти бредни так давно,
когда другой плыла Россия?
Мне совершенно все равно —
где, с кем…
А если ностальгия —
 
 
на плечи старую суму
накину – поминай, как звали…
Что мне, бродяге по уму —
мой кабинет в любом вокзале!
 
 
Да, мы свободны в двадцать лет
и в сорок, хоть уже труднее,
уйти, искать, напасть на след,
ничуть о прошлом не жалея.
 
 
Но жизнь начав в который раз,
от детства как отгородиться,
как не писать все то, что снится,
остерегаясь пышных фраз,
 
 
в какой-нибудь дождливый день
в иной стране, в иной неволе:
грачей, картофельное поле —
всю скуку русских деревень..
 

Конец лета в Прибалтике

 
До ужаса хотелось к морю,
а в Саулкрасты шли дожди,
волна набухшая ворчала…
Ты пряталась под одеяло,
шептала: бог, не осуди…
Дождь моросил, и я не спорил.
 
 
Что здесь еще судьбе влюбленной,
желать бы: лето позади,
в янтарный цвет входили клены,
и так спалось, что ты смущенно
шептала: бог, не осуди…
 
 
Не знаю: случай, промысл божий?
что ожидает впереди?
Случится что-нибудь дороже,
чем в тот период непогожий —
не знаю, только бьет до дрожи
твой шепот: бог, не осуди…
 
 
За снедью утром я – на площадь,
ты умоляла: не буди…
А, может быть, все было проще,
куда деваться – шли дожди,
стояла хмарь над Саулкрасты,
и, может быть, подкралось счастье,
скупое, как его ни жди…
 

Последний романтик

Горька судьба поэтов всех племен,

Тяжеле всех судьба казнит Россию.

Вильгельм Кюхельбекер

 
Кончалась Тобольском волна декабризма,
оставив нетронутым царственный зал.
Наивный, далекий от будничной жизни,
последний российский романтик сгорал.
 
 
Небесные хоры… мистерия духа…
и александрийский классический стих…
Ревела пурга. Было страшно и глухо.
«Зовите Ивана…» —
«Допрыгался, псих!»
 
 
Так было всегда: одинокая скрипка
рвалась, словно пульса спадавшего нить.
Он сам понимал обреченность попытки
удушье свинцовое духом пробить.
 
 
Романтик – романтиком, но отдаленно
провидя: с восстаньем дела не ахти,
он встал под крамольные эти знамена,
поскольку не мог никуда не идти.
 
 
В мороз, с пистолетом, слепой, неуклюжий,
мечтая добраться – чудак! – до царя…
И вот безнадежно теперь занедужил,
но шепот упрямый:
«А все же не зря!
 
 
Конечно, когда бы узнали солдаты,
зачем их в то утро на площадь вели…»
Минуты свободы – года казематов,
кандальный трезвон вдоль великой земли.
 
 
«Зовите Ивана…»
Пустая бабенка,
которая как-то случилась женой,
ответила резко: «Послала девчонку.
Чего разорался! Лежи, коль больной!»
 
 
Чадила лампада, и под полом мыши
скреблись не к добру. Раздражал даже звук.
«Нашелся работник! Все пишет да пишет,
бумагой набухал аж целый сундук.
 
 
А проку-то: нищий, к тому же опальный,
и мне не мужик, и малым не отец…»
Уныло поддакивал сонный квартальный,
обязанный справить законный конец.
 
 
Дверь настежь – ворвался взволнованный Пущин:
«Ну, что он? Ужели никак не спасти?»
Гнусавил дьячок:
«Грех гордыни отпущен,
с надеждой, душа, в мир терпенья лети.»
 
 
Какая ирония – слово прощанья
добило, поэт не стонал в забытье,
уже не подсуден, границу страданья
уже миновал и российский Шенье.
 
 
И Пущин заплакал: «Так скоро и все мы…
и та же немая Россия окрест…» —
«Иван! – как сквозь тьму. – Там стихи и поэмы,
возьми!»
И застыл указующий перст…
 
 
«Еще хоть минуту! Куда же ты, Виля!..
Прощай, брат, я сделаю все, что смогу…»
Он низко склонился. А тучи спешили,
лиловые гривы трепля на бегу,
 
 
где Русь потихоньку силенку копила —
на что? Кабы знать, как она не проста…
Романтик сгорел, придавила могилу
чугунная, как с той картечи, плита.
 

Приметы

1

 
Мороз спадал на Рождество,
присыпав снегом мир нестройный…
Укрыться б именем Его
и, может быть, уснуть спокойно,
 
 
передоверив все Ему:
сомненье, веру, слабость, силу,
порыв и будней кутерьму,
рожденья, странствия, могилы,
 
 
и мир, и войны, и лото
довольно смутного болотца
добра и пошлости – все то,
за что ответ держать придется.
 
 
Но перед кем…
Вдруг не подаст
и вида, в поддавки играя?
С утра похрустывает наст,
и, вроде, вновь пора святая…
 
 
Быть атеистом нелегко,
кивая даже на потери,
где одиночество измерить
вот разве тающим снежком.
 
 
И слова некому сказать,
и не с кем сердцем поделиться.
Чего-то ждать – вернутся птицы…
А вот вернется ль благодать?
 
 
И впрямь, какое торжество
при нашей памяти убогой —
проесть, пропить явленье бога…
Мороз спадал на Рождество.
 

2

 
Город высушенных иллюзий,
бред какого-то чудака…
До сих пор изумляться людям —
отчего так тускла, горька?
 
 
Только небо в январской сини
не по времени глубоко,
плащ на плачущей Магдалине
смялся, словно пласты веков.
 
 
Тот же город, и те же толки,
разве только тряпье пестрей,
те же власти, и те же толпы
и, конечно, опять еврей…
 
 
Та же терпкая участь родин,
та же подпись – Пилат, печать…
Тащим на гору крест господень,
чтоб кого-то снова распять.
 
 
А поодаль зима – снегами
все прикрыто. Белым-бело.
Почерневши, как лики в раме,
церковь рушится за селом.
 

Успение

Ее спеленутое тело

Сложили в молодом лесу.

А. Блок

 
С «Пьеты», что в белом мраморе,
до стиснотою рамою
каким-то богомазником
с чего-то стало праздником,
 
 
казалось бы, исконная
бадяга похоронная,
да вновь берет сомнение:
убийство ли, успение?
 
 
Попами да министрами
по пунктикам расписана,
кликушами плаксивыми
объята, молчаливая.
 
 
Талантливо расхристана
великими артистами,
живущими цитатами
лжецами бесноватыми.
 
 
С зачатия раздетая,
размножена газетами,
обряжена, как водится,
мужичкой-богородицей.
 
 
Верхами ошельмована,
пайками да приемами,
истасканная истина
загублена, расхристана.
Был сын… свели не в очередь
с непризнанными прочими
в Кресты вохрой плечистою,
где выть и ей расхристанной.
 
 
Пред гимнами осенними
ощупана, обыскана!
Какое там успение —
растерзана, расхристана.
 
 
Измылили, истратили…
нет больше богоматери,
от споров бесов с бесами
остался лик надтреснутый.
 
 
Расхристана, разделана…
и мы, осиротелые,
привычно неосознано
зарыли под березами.
 
 
Там, тернием увенчана
стократ молвой речистою,
обыденная женщина,
как Русь под коммунистами,
 
 
слегла. А что же с девою?
Весною кипень белая
опять взойдет неистово —
стоим и ждем у пристани,
 
 
пройдет ли старец, старица…
Что нам еще останется:
шептаться за околицей —
что ж бога-то не родится…
 

Аналогии

1. Время лобное

 
Над Россией – сплошной туман,
бог в отлучке ли – черт ли крутит:
первой казнью починок дан,
и понесся угар Малютин.
 
 
О, заплечные мастера!
О, артисты кнута и дыбы!
Будто только вчера игра
начата, а давно могли бы.
 
 
И успели-то, боже мой,
крохи жалкие – тысяч 10,
вот промашка – сбежал герой,
кабы разом весь мир подвесить!
 
 
Тот к соседям – и был таков,
кто успел – по щелям забился…
В отпущение злых грехов
царь Иван по ночам молился.
 
 
А «зачинщиков» все везли…
В новгородской старинной Софье
за порядок в «святой земли»
колыхался звериный профиль.
 
 
Предыстория наших дней —
обличенья, доносы, ссылки,
угли, вздутые у дверей,
кровью крашеные опилки,
 
 
произволу послушный поп,
примирявший непримиримых.
Лишь молились – вмешался кто б…
Время лобное повторимо!
 
 
Место – рядом: лубянский двор,
вымпел разве иной – трехзубый,
оглашается приговор
новоявленного душегуба…
 
 
Если б только башки бояр
покатились по сбитым бревнам —
рвы сибирские, Бабий Яр,
сколько нищих и невиновных!
 
 
Над Россией сплошной туман
заплетает седые космы…
был Иван, и ушел Иван,
звать бы «нехристь», да кличем «грозный».
 

2. Марины

Такова у нас, Маринок,

Спесь, у нас, полячек-то.

После глаз твоих орлиных,

Под ладонью плачущих…

Марина Цветаева

 
Над Россией опять дожди,
срока смутного середина,
сзади пусто, а впереди…
Как случилась ты здесь, Марина?
 
 
Раззолоченный вертопрах,
инок нищий – и вдруг владыка!..
Белых крыльев беспечен взмах —
все сначала начнешь, поди-ка,
 
 
ни господствовать, ни любить
не умея наполовину…
Оттого не смогли сказнить
душу огненную Марины.
 
 
В ней неведомо ожила
та бунтующая певица,
остроглазая, как стрела,
остроклювая, словно птица.
 
 
Только воля всегда узка
в общежитиях да сараях —
и пошла гулять по рукам
оболочка твоя земная.
 
 
Было: тушинского вора
называла господним мужем…
На царей Русь всегда щедра,
не спознаешь – какой ей нужен.
 
 
А потом – кочевой побег,
голытьба, атаман казацкий…
Был бы правильный человек —
не случилось судьбы дурацкой,
 
 
только поздно, коль долг жены —
примириться под детским визгом…
Дни распутные сочтены
вольной матери – авантюристки,
 
 
опостылела теснота,
бой за краденую корону…
Но и в смерти своей горда —
ни слезинки из глаз, ни стона,
 
 
тело грешное под парчу
пряча, добела холодея,
улыбаешься палачу,
выгнув царственнейшую шею…
 
 
Будет! Уж натерпелась всласть
самозванка, сестра, гордячка…
В озорной суете за власть —
что соваться в пустую драчку!
 
 
Где, избалованной, тебе
лезть в российские передряги!
Вот опять мужики в борьбе
предпочли карьеру отваге…
 
 
И певцу, чьи слова глухи
для изношенного пространства,
как читать кому-то стихи
с неумеренным постоянством…
 
 
Что докажешь в слепой стране —
обе канули беспричинно…
Отчего же метаться мне
от Марины и до Марины?
 
 
Суд истории – давний суд,
скажут: временем все замыто…
Над Россией тучи плывут —
те же жертвы и те ж бандиты.
 
 
Где бесчувственность не нова,
как пробиться мытьем посуды?..
Но Елабуга и Москва
только врядли обеих забудут.
 
 
И хоть вам не достало сил
в разновременье стать единой,
хоть не сыщешь даже могил —
да не будет страна чужбиной.
 
 
Как ни пыжится лицедей
на скрипучем, дырявом троне —
остается лилейность шей,
ускользающих от погони.
 

К мемориалам

1

Восхищенной и восхищенной,

Сны видящей средь бела дня,

Все спящей видели меня,

Никто меня не видел сонной.

Марина Цветаева

 
Освистанной и освященною,
забытою и обретенною,
то белой чайкой, то вороною —
ты всем слыла,
 
 
обласканной и обнесенною,
восславленной и возмущенною,
вещуньею непогребенною
так и ушла…
 
 
С шальной декабрьской метелью ли
между стихом и рукоделием
округ стола
вдвоем сидели мы в молчании,
твои собратья по изгнанию,
метель мела.
 
 
Не голосили о покинутых,
не вспоминали об отринутых,
коль пала рать,
с последней песнью лебединою
так ты на родину единую
шла умирать…
 
 
К Москве ли, к древнему востоку ли
плыл взгляд нездешний с поволокою,
измученную, одинокую,
дыша едва,
увы, писательскими женами
отвергнутую, прокаженную,
никто тебя не видел сонною —
всегда жива!
 

2

28 октября 1910 г. Лев Николаевич

Толстой бежал из родного дома…

 
Этой ночью, осенней, промозглой,
натыкаясь на ветки в саду,
он ушел, может быть, слишком поздно…
– Не могу, не могу на виду…
 
 
Ветер конскую гриву полощет,
в жмурки с тенью играют огни.
– Умирать надо тише и проще,
не могу, не могу, как они…
 
 
Будто в пору щемящих признаний,
все решится вот здесь, на скаку:
– Надо жить, как простые крестьяне,
больше лгать не могу! не могу!
 
 
Как уехать негаданно, тайно —
в ночь вся Русь распахнула окно!
И куда, где приют хоть случайный —
к младшей, к Машеньке, в Шамардино!
 
 
Вот и Оптина, тихая Жиздра,
страх монашек, презренье дворняг…
Где былая уверенность в жизни?
– Не могу, не могу, чтобы так…
 
 
Кони, рельсы, угар, пневмония.
Соня, дети, жандармский разгул.
Из Астапово на всю Россию:
– Не могу! не могу! не могу!
 
 
Что десятков годов прогалдело…
и уже на другом берегу
из души, покидающей тело,
все одно – не могу! не могу!
 

3

 
На Суворовском бульваре
в январе зима в разгаре,
в хохот ветра ль, в прыск сугроба ль —
на подворье мерзнет Гоголь,
 
 
уж на бронзовой шинели
комья снега запестрели…
Но задумчиво ли, строго ль —
не с мороза стынет Гоголь!
 
 
Приглядитесь, подсмотрите,
как серебряные нити
препахабно, препроворно
расползлись по гриве черной,
 
 
как на цоколе привычно
ухмыльнется Городничий,
козыряют власти гордо
те же в общем держиморды!
 
 
«Усидишь на пьедестале —
Русь опять разворовали!»
Милый, хоть плеча прикрой-ка…
Знать, куда-то сбилась тройка —
 
 
да вперед вела дорога ль?..
Стынет Гоголь, мерзнет Гоголь,
вновь кругом снега крутые —
стынет, мерзнет вся Россия.
«Глубже в зиму – дальше вижу…»
Голова ж все ниже, ниже,
от злодея до злодея,
как коростой, зеленеет…
 
 
На Суворовском бульваре
и в июнь зима в разгаре:
вдруг детишкам на потеху
старый Гоголь жутким смехом
 
 
разразится и застынет —
по живой по бронзе иней!
От российской от державы
тяжко мерзнуть после славы…
 
 
А кругом – автомо-били…
Говорят, мол, за-лечили…
Что там Рим, что заграница:
вся Россия – психбольница,
 
 
буйный пайкой не обижен…
Голова ж все ниже, ниже,
в глубь двора все дальше, дальше —
в сон поэзии сладчайший.