Читать книгу: «Вкус жизни», страница 69
Иногда можно жизнь прожить, так и не созрев до понимания чужой боли, так и не раскрыв свою душу для восприятия чужой беды как своей. Я в таких случаях говорю этим людям: «Если вы не чувствуете, как я, это совсем не значит, что и другим это не дано. Ведь если вы, допустим, не понимаете квантовой теории, это не значит, что и я не понимаю ее. Я не знаю, как мне достучаться до ваших сердец, чем вылечить эмоциональную недостаточность, какими еще примерами убедить вас в моей правоте. Я только могу молить Бога, чтобы вам и вашим близким не случилось попасть в ситуацию, схожую с той, в которой находятся ребята, которых вы сейчас осмеиваете и оплевываете».
Мне кажется, что одна из задач литературы – воспитание. Дело писателя – будить в людях добрые чувства, спящие где-то в глубине души, научить радоваться доброму делу, чужому успеху, сочувствовать чужому горю. Чтобы не кривились их губы в ехидном осуждении: «мол, если дура, пусть вкалывает», и не удивлялись, спрашивая самих себя: «А что воспитательница имеет с того, что приводит домой чужого ребенка, зачем ей это нужно?» Чтобы поняли, что ее забота нужна, прежде всего, этому несчастному ребенку. Да, это прибавляет ей забот, но и добавляет в сердце радость за успехи малыша, за то, что ему с ней хорошо и тепло.
Человек с неразвитой душой лишает других возможности передать ему свои чувства и тем самым открыть в себе самом и в ком-то другом нечто подобное. С такими людьми трудно найти взаимопонимание… Они не осознают, что духовно обедняют свою жизнь.
Такой была моя учительница литературы. Помню, я с восторгом описала в стихах поход в лес. А она упрекнул меня в том, что я о прогулке пишу, как о полете в космос. (Много лет спустя редактор солидного издания именно это стихотворение выделил из всех прочих, сказав о нем: «Это безупречное произведение, шедевр».) Я тогда, в детстве, запальчиво заявила своей учительнице: «Как вы, Наталья Григорьевна, не понимаете, что я подросток, а не взрослый сухарь? Мне хочется подвигов, а где я их возьму? У меня мало интересного в жизни. Есть только учеба, работа и книги. Но я всюду ищу то, чем можно восхищаться. Ведь от радости крылья вырастают! В лесу меня распирал восторг. Я радовалась солнцу, легкому беззаботному общению с ребятами, свободе. Меня переполняли эмоции. Я размахивала руками, орала песни и знала, что мне за такое поведение не влетит. Я была счастлива, и это здорово! Конечно, может, совсем по-другому я была бы воодушевлена, посетив прекрасную выставку или концерт талантливого певца, но я лишена этого и могу только фантазировать на эту тему. И в своих фантазиях я тоже бываю счастлива. Что тут плохого?
Я пишу спонтанно, просто без околичностей излагаю чистейшую правду, не думая, не мучаясь над каждой фразой, как это, возможно, положено делать взрослым. Часто записываю мысли, которые мной не обдумывались раньше. Я не виновата, что вдохновение накатывает постоянно, ежеминутно: на уроке, в поле, на дереве. В юности, наверное, все пишут безудержно, с восторженной радостью или с горькой тоской. Может, насилие над собой полезно и необходимо, но у меня нет времени переделывать написанное. Успеть хотя бы кое-что записать из того, что потоком, вихрем выносится из души. Как ни ухищряюсь, я даже этого не имею возможности делать из-за никогда не заканчивающейся отупляющей проклятой работы по хозяйству.
Я люблю родной язык и чувствую его. Я еще в раннем детстве пыталась представить себе, на что похоже то или иное слово. Игра у меня такая была… И стихи мне хотелось декламировать обязательно с глубоким внутренним выражением»… Но учительница не понимала меня. И мне хотелось сказать ей, что даже научная информация должна подаваться эмоционально, тогда она легче воспринимается и запоминается. Но я не посмела. Дети редко позволяют перечить взрослым, даже когда чувствуют себя правыми.
Лена с интересом слушала Риту. Многое из ее высказываний было ей близко.
– А другая учительница так эмоционально читала нам Горького и Некрасова, что моя душа расцветала. Даже учитель физкультуры пытался примитивными способами учить детей ярко проявлять свои эмоции на соревнованиях.
Мне кажется, писатель «задается» сразу, с рождения, он не может быть ничем иным. Остальное – игра обстоятельств. Писатель или есть, или его нет. Просто он в разном возрасте выражает себя по-разному. Допустим, в юности восторженными стихами, позже зрелыми. Что он может, видно с первых его произведений. Не надо удивляться раннему таланту некоторых писателей. Просто у них была возможность вовремя начать. Вспомни Лермонтова. Если мысли просятся на бумагу, не стоить думать, что не созрел, чтобы безвозвратно не утерять в себе что-то особенное, свойственное только тебе и только этому периоду жизни. Взросление зачастую оплачивается утратой непосредственности, памяти детскости, яркости. Я начала писать для себя, когда сказать мне еще было нечего, кроме моей детской тоски и наивной радости. Но не могла не писать… Жаль, ничего из раннего не сохранилось… Не знаю, позволит ли мне здоровье осуществить себя до конца. Слишком поздно я хватилась. У меня зов детской мечты пробился сквозь толщу проблем и наслоений занятости только после пятидесяти. Хотя с детства чувствовала, что мне нужно что-то большее и достичь я должна чего-то особенного. В двенадцать лет я не представляла себе писательства, но уже знала, что обязательно буду писать для детей рассказы, и четко понимала, на какую тему. Мне все время были какие-то подсказки. И все же я не верила, что смогу. Кто бы поддержал…
…Наверное, тогда учительница литературы обиделась на меня. Получается, я ее упрекнула в недостаточном внимании к эмоциональному воспитанию. Я была нетактична. Во мне говорила обида. Вот всегда я так… глупо… на эмоциях. Тормоза не срабатывают, – вздохнула Рита. – И все равно я оставляю за собой право не во всем соглашаться с друзьями и знакомыми.
Лена сделала легкую сидячую разминку и, приободрившись, снова обратила свой взор на подруг.
– …Нередактированная рукопись беззащитна, как ребенок, – пробормотала Алла, вспоминая какие-то свои коллизии.
– …Писательство – это территория индивидуальных высказываний, а значит, дело тонкое и не каждому стоит соваться в эту кухню, – по-своему отреагировала на слова Аллы Мила и полюбопытствовала: – Ты сразу на компьютере работаешь или сначала пишешь тексты ручкой на бумаге? Мне, например, нравится работать на компьютере. Допустим, ставлю я в отчете многоточие из четырех точек, а он указывает ошибку. Я убираю одну точку, но зеленый цвет не пропадает, и я понимаю, что должна текст разделить на две части. Представляешь, компьютер подсказывает мне: мол, какого лешего ты в один абзац две мысли всунула? Приходится разделять. Во дела!
– Ну и выражения! Русский язык попал в серьезный переплет. Ни вздохнуть, ни охнуть, – рассмеялась Алла. – Из каких литературных глубин почерпнула сие богатство?
– Из народных. Шучу, шучу.
– Хорошо еще, что без мата.
– Категорически не приемлю свободного употребления ненормативной лексики!
– Язык живуч, он все перемелет, – сказала Инна.
– Если каждый начнет его засорять, никаких жерновов не хватит, – неодобрительно покачала головой Алла. – А я пишу и редактирую на бумаге. На компьютере сотру строчку и забуду, а позже она начинает казаться мне лучше последующей. Но восстановить ее в памяти уже не удается. Это раздражает, – созналась она.
– С тех пор как «вылетело в трубу» двести страниц текста и все попытки вытащить их из жерла компьютера ни к чему не привели, я осторожничаю. И ведь не сплошной текст пропал, а несколько тысяч мелких вставок, уточнений, вот что самое обидное. Ведь я как обычно пишу: иду куда-то по делам… и поплыли строки: удачные диалоги, шутливые или ироничные комментарии. Я их тут же на улице записываю в блокнот, а потом вношу в комп. А черновики выбрасываю. Потом новые мысли приходят… Теперь каждый огрызочек бумаги храню.
– …Канва моего романа проста. Ее можно выразить несколькими фразами.
– Так, может, на них стоит остановиться? Разве их недостаточно? – хитро сощурившись, спросила Инна и тут же весело ударила себя по лбу: – Придумала вопрос. Унизительно быть безвестным писателем?
– Если это всего лишь хобби, то нет, – сдержанно ответила Рита.
– …Что сказать о моей первой книге прозы? Она тоже о детской душе. О детдомовцах. Ты же понимаешь, книга возникает там, где есть проблема. Очень важно, чем пробуждается душа ребенка: первой болью или первой радостью… Почему пишу воспоминания? Пытаюсь прорваться к собственной сути. Когда о чужой судьбе пишешь, то отчасти выступаешь в роли журналиста, пересказывающего чужое горе, чужую беду, пропуская ее через свое сердце. А вот когда я открыла закрома собственной души и стала поднимать с ее дна пласты своего пережитого детства – это совсем другое… Казалось, что строчки давно были сформированы в голове, многократно отредактированы, и я еле успевала записывать их, утирая потоки слез, вызванные горестными и радостными воспоминаниями. Колотилось сердце, сбивалось дыхание. Я задыхалась от нахлынувших чувств и писала, писала, не задумываясь. Окуналась в прошлое и будто заново его переживала, только в концентрированном, скрученном виде. Я расплетала его в тонкие полосы и укладывала на страницы длинными искренними строчками… В это время какие-то процессы, происходящие в моем мозгу, блокировали возможность писать о чем-то другом. Поэтому эта книга – один в один моя жизнь, воплощенная в разных героях.
Вместе с книгой ушла частичка меня самой, и я временно стала несколько более равнодушной к некогда больно волновавшей меня теме. Может, дав полное выражение своей печали, я вычерпала из души и саму грусть своего детства. А другие книги – уже не калька с чьей-то жизни. Чужая судьба давала лишь изначальный толчок к написанию очередного романа или повести.
– Получается, отдавая, обедняешь, выхолащиваешь себя? – спросила Лиля.
– Нет, я лишь освобождаю место для других тем и эмоций.
– Наивное, простое, доверительное для детей можно написать, если удается избавиться от всего взрослого, что наслоилось на душе и почувствовать себя ребенком. Только тогда слова дойдут до детских сердец, – сказала Лена.
Инна не утерпела, чтобы не прервать подругу:
– Рита, на мой взгляд, немного фантастики и мистицизма не помешало бы твоей книге. Щепотка вымысла только укрепляет и подтверждает достоверность. Ну что это за книга, если в ней ни загадочности, ни туману, ни тебе импрессионистичности. Если я правильно понимаю, мир грез – истинное поле брани каждого писателя. Книга должна захватывать: «А что дальше?» Должна быть интрига.
– Я не пишу детективы. Другим притягиваю. Не мешай борщ с компотом. Моя книга – не игра в детство. Она о том, что «вдруг» ничего не бывает. Дети, имевшие родителей, мечтали о чем-то фантастическом, а мы, детдомовские, – о самом обыкновенном, о хорошей семье. Меня прежде всего интересуют чувства детей, их терзания, копания в себе. Я не хотела морочить головы маленьким читателям заумным, заковыристым сюжетом. Боялась, что, распутывая его, дети потеряют нити моих рассуждений, мои чувства – то, ради чего и писалась эта книга.
– Книга честная, выстраданная. В ней широкий спектр детских переживаний. Она для детей, но далеко не детская. Читая ее, о многом передумаешь. Обогащаешься не только знаниями, но и чувствами, – подтвердила Лиля. – Только поистине внутренне свободный человек может позволить себе такую открытость.
– И все-таки в каждом творении для детей должна быть доля волшебства. Не набрасывай узду на разыгрывающуюся фантазию, раскрепостись. Подстегни себя, выпусти на волю дух свободы. Я чувствую, у тебя его предостаточно, – не отступала Инна.
Рите вдруг припомнилось из детства: «… Прочитала полстранички из Рэя Брэдбери и поежилась от странного, мощно давящего на мозги незнакомого ощущения холода и неприятно пугающей мистической таинственности, властно затягивающей в темные, зловещие, глубинные недра сознания и… нанизывающей на крючок. Голова будто не желала осознавать прочитанное. Она отторгала. Не хотелось думать, боялась… Казалось, если впущу в себя эту мистику, глубоко вникну, прочувствую его строчки, то шизанусь… Я будто балансировала на весах Фемиды: перевернуть – не перевернуть следующую страницу, закрыть – не закрыть книгу. Огромным усилием воли отложила ее. Она пугала меня до тех пор, пока я не убрала с глаз долой.
…А может, то был не Брэдбери. Книжки, «проглоченные» на бегу или ночью, подчас были без обложек, случались отдельные, вырванные откуда-то страницы… Позже думала: «Как у автора получается обычными словами так влиять на мозги? В чем состоит это влияние? Как достигается? Неужели особым чередованием слов? Он гений? Он психически неадекватен или я?.. В моей жизни уже был случай подобного ощущения от музыки. Я тогда тоже испугалась острой глубинной боли в голове, странного давления на мозги и убежала… Может, только я чувствую этот жутко странный, дикий, нечетко осознаваемый страх возможности сдвинуться по фазе… или выйти на особый уровень восприятия чего-то, что недоступно другим… Нет. Помнится, Саша тогда тоже сидел в ленинской комнате бледный, какой-то испуганный… и он тоже выбежал вслед за мной.
«Нет, мне это не нужно, это не мое! – воспротивилось все мое существо. – Я никогда не рискну окунуться в столь неведомое, такое пугающее. Не хочу экспериментов над собой…» Мне было двенадцать, но уже тогда, будучи ребенком, я поняла, что должна защищать свою, возможно слабую, психику, свой разум, потому что он – самое главное, что есть во мне. «В своих фантазиях я уплываю далеко, но не ухожу за пределы. И мои фантазии всегда добрые. Когда вырасту, я буду писать для детей рассказы, оберегающие их, помогающие им легче войти во взрослую жизнь».
– Волшебство присутствует. Дети сами придумывают себе мир, в котором им свободнее дышится, интереснее живется, – громко заметила Аня, вернув тем Риту в реальность. – Их немножко подтолкнешь в нужную сторону, а остальное они сами дорабатывают своей фантазией.
– …Иногда я переживаю: не слишком ли моя книга откровенная?
– Любая искренняя книга похожа на обнаженного человека, который сам себя привел к кресту, – тихо сказала Лена.
– Может, когда иссякнут сюжеты, я примусь фантазировать, а пока мне не удается объять необъятное своей жизни и судьбы моих друзей.
– Вряд ли ты возьмешься за фантастику. Жизнь – неисчерпаемый, неиссякаемый материал, – сказала Алла.
– Я бы юмора добавила. Юмора много не бывает. Люди без чувства юмора – враги радости, – сказала Инна.
– В детдомовской жизни? – уточнила Рита. – Не к месту в этой книге расточительное многообразие фейерверков юмора. Ничто так не ранит, как неискренний смех… К тому же юмор – дело молодых, а мне теперь ирония ближе и милее, – добавила она с грустной усмешкой.
– Кажется, Оскар Уайльд сказал, что на свете нет ничего смешнее правды, – обронила Лена.
– Эта книга – сведение счетов с обидчиками из твоего детства? – фыркнула Инна.
– С таким подходом к литературе для тебя и вся классика – сведение счетов авторов с личными врагами и с государством… А большего ты не узрела? В тебе в неявной форме обнаруживается пренебрежение к людям с гуманитарными наклонностями.
– Ты веришь, что от твоих книг мир станет чуть добрей? Какая трогательная иллюзия!
– Книги в детстве вылепили меня.
– Теперь этим занимаются компьютер и телевизор.
– Надо в первые годы жизни ребенка одержать победу над этими монстрами, удалив их как можно дальше, и только в качестве награды позволять малышу смотреть наши прекрасные мультфильмы и детские фильмы.
– У тебя испортилось настроение?
– Разве что совсем чуть-чуть… твоими стараниями.
«По привычке жалит или на самом деле ей не нравится то, что я пишу?» – озаботилась Рита.
– …А мне, Рита, приятен твой особый строй простых фраз, восхищает лиризм описаний природы. Эти жемчужины разбросаны по всему произведению. Ты будто стихи в прозу переводишь. В них поэтическое благозвучие и музыкальность, приметливость и точность физика. Я читала твои книги внукам. Язык ни разу не зацепился за слог, – сказала Галя.
«Когда я болела, у меня не было желания описывать увиденное, не было эмоциональных сил изображать то, что представало моему тусклому созерцанию. Получались холодные констатации, схваченные безрадостным взглядом и отмеченные точными, но бездушными рассуждениями. Природа меня не радовала, не вдохновляла, как прежде», – думала Лена.
Рита все-таки закончила свою мысль:
– Написала о детстве и почувствовала некоторую опустошенность. Будто себе ничего не оставила. Думала, надо отойти от этой темы, она освоена. Неинтересно топтаться вокруг нее. Имеет смысл повернуть в другую сторону, вонзиться во что-то новое. А она не отпускала, пока не написала еще пять книг.
Но потом возникли другие чувства и воспоминания. Они словно расширились, распрямились в душе, стали яснее и тоже попросились на бумагу. Похороненное во мне вновь ожило… хотя иногда хотелось отречься, отбросить все, что связывало с горьким взрослым прошлым. Чтобы ночами не мучило… Обыкновенным напряжением мысли не выведешь себя из депрессии. Спасало писательство.
– Кто-то сказал: неудачи и стрессы в жизни – топливо для творчества, – подсказала Инна.
– Только что осенило? – с удовольствием поинтересовалась Жанна, хитренько прищурившись.
– Стрессы в основном являются причинами болезней, а не вдохновений и озарений. Моя нервная система для творчества требует «щадящего солнца и безветрия». Для меня положительные эмоции – мощный стимул. В этой связи мне один примечательный случай вспомнился.
Была у меня встреча в детском доме. Дети слушали очень внимательно. Еще бы, я же когда-то была одной из них! Малыши поднимали руки, задавали вопросы. За неудачные вопросы их тут же достаточно грубо, но исподтишка одергивали, шикали, как когда-то одергивали и шпиговали нас, случайно пробалтывающихся или намеренно пытающихся донести до комиссии свои проблемы… И вдруг поднялся один малыш в огромных, круглых, с сильными линзами очках и очень серьезно сказал: «Я буду, как вы».
После беседы с шестилетками в коридоре детдома я встретила группу мальчишек лет четырнадцати. Они, оказывается, тоже слушали меня, стоя у открытой двери зала. «Вы поняли, что читать надо, чтобы стать выше себя сегодняшнего, чтобы развивать не только мозги, но и душу?» – спросила я, польщенная их интересом к моей беседе с малышами. Ребята смущенно потупились.
А один из них, худенький и очень развязный, с восторгом сообщил мне, что ничего не читает. Я ответила, что литература, пока жив человек, не исчезнет, даже если не будут читать такие, как он. И добавила: «Шекспир жил четыреста лет назад, а его произведения до сих пор современны. А ты какой след на земле собираешься оставить… червяк безмозглый?». Я была жестока и груба. Но иногда, чтобы пробудить застывшую, недоразвитую душу, требуется серьезная встряска. Парнишка был сильно запущен. Он ничего не понял из моих слов и с удовольствием доложился, что скоро бросит школу и пойдет работать в ресторан вышибалой и что все попытки учителей воспитать и обучить его – бред сивой кобылы.
Я с сожалением посмотрела на тощего, вертлявого мальчика и молча сжала его запястье своей еще сохранившей остатки былой железной хватки рукой. Он, пытаясь вырваться, крутился, извивался всем телом, дергался, приседал. Я отпустила его руку и спросила как бы наивно-удивленно: «Лучше быть накачанным, чем начитанным?.. И этот жидкий коктейль ты называешь характером? Что ты сейчас из себя представляешь? Ни-че-го! К вышибалам, как ты называешь охранников, помимо серьезной физической подготовки предъявляются очень строгие требования, такие, например, как сдержанность, чувство такта, понимание психологии клиентов. Как много тебе еще надо учиться, чтобы поумнеть… иначе я гроша ломаного не дам за твою дальнейшую жизнь. Задумайся над моими словами, еще не поздно».
Реакция у ребят была разная, но никто не засмеялся. Одним было явно стыдно за товарища, другие раздраженно понурились. А один слушал очень внимательно и вдумчиво, и я одобрительно взглянула в его сторону. Мы поняли друг друга… Я побеседовала с ним. Он поделился, что слышал, будто в Америке дети полностью не читают художественные произведения, а только выжимки из них. И я объяснила ему, что литература – это не столько интересные сюжеты, сколько талантливое преподнесение материала и прекрасный язык. «Война и мир», сокращенная до пяти страниц, не добавит ребенку ума и не разовьет его мироощущения. Юноша остался доволен нашим разговором. Через несколько лет я встретила его на литфаке.
Прошли годы. И вот совсем недавно – в марте – я увидела по телевизору запомнившегося мне мальчика в огромных очках. Передо мной был не стеснительный, не зажатый, смотрящий исподлобья мальчик-волчонок, с какими мне чаще всего приходится разговаривать, а открытый, свободно общающийся с незнакомыми взрослыми людьми юноша, спокойно и деловито рассказывающий о своих планах на будущее. В его словах сквозила уверенность, что в своей жизни, на своем поле боя он всегда будет выигрывать и побеждать. Он уже понимал, что перед ним огромная палитра возможностей, и хотел взяться за то, что станет для него интересным и органично вплетется в его будущее. Не скрою, меня прошибла слеза, – созналась Рита. – Позвонила в детдом. Я не ошиблась. Это был Савелий. Следы второго мальчика обнаружить мне не удалось.
А как-то шел областной конкурс чтецов. Дети читали наизусть мои рассказы, получали престижные призовые места. И вдруг, когда со сцены зазвучали рассказы «Обида» и «Тоска», одна девочка расплакалась и выбежала из зала. Я разволновалась и стала расспрашивать детей, не слишком ли грустные я пишу рассказы. И один мальчик ответил за всех: «Нельзя детей кормить только сладким, а то из нас вырастут эгоисты». А девочка сказала: «Моя подруга Света специально пришла посмотреть на вас, на человека, который так хорошо понимает детей. Ее мама – учительница в нашей школе. Она унижает и оскорбляет дочку при всех и считает, что «делает это из лучших побуждений». Мы очень сочувствуем подруге. Света прочитала вашу книгу, нашла в ней себя и поняла, что не одна она такая несчастливая, что вы переживали то же самое и больше того, но все выдержали и стали человеком. Ей это очень помогает».
Я догадалась, что Света не сможет вернуться с зал, поэтому тут же написала записку и попросила ее подругу передать мое послание. Я написала буквально следующее: «Непонимание родителей – самая тяжелая ноша для сердца ребенка. Но не ожесточайся, не злись на весь мир и каждый день тверди себе: «Я хорошая, сильная, умная. Я сумею это доказать. Ты преодолеешь все трудности. Я верю, из тебя вырастет прекрасный человек… Мама поймет, в чем она была не права. И ты простишь ее». Девочка очень хотела, чтобы ей верили. Ей так не хватало любви и понимания мамы…
Лера подумала: «Если дети не прочитают лучшие детские книги, то бунинские «Темные аллеи» им не понадобятся, они не сумеют их прочувствовать. Это как если закрыть детские библиотеки – некому станет ходить во взрослые».
До Лены опять долетают отдельные фразы из разговора Риты с Аллой. (Шум споров, возникающих на разных концах стола, не позволял расслышать многого.) Они ей показались интересными.
– Мне не стыдно за уже написанное. Я не откажусь ни от одной своей строчки. – Это Алла сказала.
– Читала. Полновесные произведения, ни на что не похожие. Над ними задумываешься, задаешь себе массу вопросов.
– «И увидел Бог, что это хорошо!» – съязвила Инна.
– В детстве мой язык был богаче, чем сейчас.
– Так ведь на Пушкине воспитывались.
– А теперь язык улиц вымыл высокие обороты из языка Пушкина и Шекспира? – насмешливо уточнила Инна.
– …Эти детали многого стоят. «Засмеют» и «совсем засмеют» – не одно и то же. «Совсем», значит, уже смеялись над чем-то в нем. Иногда даже знак препинания меняет или углубляет смысл предложения. Вот убери кавычки, и фраза зазвучит иначе: жестче, грубее.
– …Это ты о смысловых и структурных метафорах?.. Образы намеренно, сознательно схематичны… Казалось бы, абстрактная ситуация, но внутри она конкретная и четкая… Они – это каждая из нас. И стиль адекватен замыслу. А что у тебя является метафорой судьбы?..
– …И приятие, и отгораживание от героев случается. Иногда и сама не знаю, куда они меня заведут.
– …Тебя не пугает отсутствие динамики в твоем последнем произведении? Нет ни интриги, ни четко выраженного сюжета – всё «здание» держится на эмоциях.
– Они и есть главная суть. Пикассо говорил: «Я рисую мир не таким, каким вижу, а каким мыслю». А я – каким чувствую, – мягко улыбнулась Рита.
– Чем оправдано замкнутое пространство, в которое помещены герои?
– Это интересный вариант. Бывали в литературе подобные по форме, стилю и насыщенности бессюжетные психологические произведения и очень даже интересные для тех, кому они близки. Каждый в книгах ищет себя или того, на которого хочет быть похожим.
– Иногда я… жестко-откровенна?
– Нет. По отношению ко мне и моим произведениям я это всегда приветствую. Не слишком ли я натуралистична и категорична в некоторых вопросах? Может, следует напустить туману?
– Что сто лет назад казалось бунтом, теперь – классика.
…К сожалению, мне не знакома долгая тщательная кропотливая работа над каждой строкой. Годы поджимают, а столько еще хочется выразить из накопленного за жизнь! Спасибо шефу, профессору Полякову, за совет. Я его в шутку спросила: «Мне еще одну методичку для студентов написать или художественную книгу?» А он мне тоже вроде бы в шутку ответил: «Методических указаний на кафедре у нас горы, а художественных книг – ни одной». И у меня в мозгу что-то всерьез перемкнуло. А через месяц рукопись первой книги лежала на столе. Как ни странно, писалось легко и вдохновенно. – Это Алла исповедовалась Рите.
– Вот так пошутили! – рассмеялась Инна.
– …В разных областях по-разному пишут. Возьми, например, вологодчан. Душевно пишут, но по-иному: добротней, глубже, затаённей. А в Воронеже – тоньше, изящней. Мне так кажется.
– Фантазируешь.
– Может, и так.
– …У нас говорят – кушают, а в Липецке, допустим, едят. Чувствуешь разницу? «Кушать» звучит мягче, ласковее, добрее. С грубой интонацией это слово произнести невозможно.
– …Трагизм личного бытия в юности послужил толчком к созданию лирических поэтических строк. Теперь вот пишу ироничную прозу для взрослых. Неожиданный, провокационный ракурс взяла на вооружение. Важно писать, никому не подражая, – доверительно говорила Алла. – Лезть на гору, равную первой, не имеет смысла. Развитие происходит, когда взбираешься на другую, более высокую вершину.
– …Иногда кажется, что, читая мои не очень веселые строки и не вникнув в их суть, молодежь подумает: какое занудство! – и отбросит книгу. Им теперь развлекательную литературу подавай. И какое им дело до того, что каждое слово в ней выстрадано автором и ее друзьями. Помню, мой сын, ознакомившись с рукописью книги одной моей подруги, пошутил: «Жесть. Пусть подарит редактору банку кофе, когда будет отдавать ему свой роман на прочтение». Мне бы не хотелось, чтобы о моих книгах так говорили.
– Боишься забвения? – усмехнулась Инна.
Алла не ответила.
– …Взрослое – это не значит обязательно негативное.
– …Как ни крути, осталось еще во мне какое-то ребячество. Только в последней книге я его не проявляю. Тематика не позволяет.
Лена никак не могла сосредоточиться на разговоре Аллы с Ритой. То Кира рассуждала о чем-то ее интересующем, то Жанна с Галей отвлекали своим веселым оптимизмом.
– …Не выношу, когда на сцене классику переиначивают. Не писал так Чехов. Не писал! Раздевают героев, делают наркоманами. Куда их несет? Угораздило же мне пойти на этот спектакль! Всю душу вынули и вывернули… Теперь аплодируют тому, что раньше освистывали. Социальные проблемы побоку, психологию героя на помойку, акценты смещают в сторону быта, упрощения.
– …На фронте время было спрессовано. Каждый миг мог быть последним. А теперь, когда время растянуто в пространстве, прошлое приобретает другую окраску… Теперь недругу подают руку. Нет необходимости сохранять себя для какой-то идеи.
– Такая необходимость всегда существует, только не для всех.
– …До чего же мы в некоторых случаях одинаково мыслим! Как-то пришло мне в голову красивое словосочетание «мужество обреченных», но недолго им гордилась, потому что когда «бродила» в Интернете, разыскивая подругу детства, то эту фразу сразу в двух письмах обнаружила. Даже обидно стало.
– Может, эта фраза еще в детстве всем вам запала, а потом в нужный момент всплыла.
– …Многократными повторениями она подчеркивает характерные внешние черты своих героев, а я таким образом выделяю и заостряю внимание читателей на мыслях и действиях моих действующих лиц.
– …Заманивать сюжетом? Не тот жанр, чтобы «вымахиваться» в угоду непонятливому или нетерпеливому читателю. У меня отсутствует четкая фабула. Есть такой вольный ассоциативный способ выстраивать произведение. Я сосредотачиваюсь на внутреннем мире главных героев. Хочу, чтобы они вырастали до уровня символов и не исчезали в водовороте событий. Уж не знаю, что получилось… Ведь за каждым рассказом, за каждым героем, к сожалению, трагическая судьба сотен тысяч. Это не черные нафантазированные драмы, а жизненные человеческие варианты…
Мне нравится экспериментировать с формами подачи материала. Люблю дневниковый жанр. Обожаю перетекание, диффузию жанров, – вернулась к началу поднятого ранее вопроса Рита. – Не люблю скурпулезно, до мельчайших подробностей дотошно выписывать одежду, лица, тщательно «прорисовывать» детали. Мне это не составляет особого труда, но кому что свойственно, кому что важно… Мне хватает с достаточной степенью определенности указать время действия, общественную принадлежность героев. Пусть внешними подробностями кто-то другой занимается.
– … Пушкин и Некрасов писали просто, но удивительно глубоко, а теперь такие кудри в стихах навешивают!
– Все у них было дозировано, но как гениально!
– … Моя вторая книга – тоже запись свободных ассоциаций. Я пишу по наитию как нахлынет. Только так могут возникнуть и всплыть тайные мысли подсознания. Бывает, что случайно выберешь нужную перспективу, и неожиданно вскрывается точный продуманный смысл того, что до этого казалось полной бессмыслицей. Ты же понимаешь, творчество – это работа несколько измененного сознания.
Лена внимательно вслушивается в беседу. «Алла отлично знает, о чем говорит, – подумала она. – Энергично набирает очки и быстро поднимается вверх по моей табели о рангах». Лена переглянулась с Инной и поняла, что против собственной воли та тоже испытывает к Алле восхищение. Инна даже наклонилась к ней поближе, чтобы не упустить ни одного ее слова.
