Читать книгу: «Ода на смерть оборотня», страница 6
– Слезай, Баян. Приехали.
Я с волчьей спины скатился, рухнул носом в траву. Вдохнул–выдохнул. Глаза тру: травинка, стрекоза, цветок василёк. Чуть голову поднял: роща поблизости, а в роще – кукушка.
Рядом фырканье:
– Повезло вороне дрянной! Спаслась не ощипанной!
Неужели удалось уйти? А я не верил! Вот мы, вот так дружина: велик-гость, плод Цитрон и немотствующий Смертный! Получилось!
Вдыхаю воздух, руками землю трогаю. Настоящая, живая. Щекой прижимаюсь:
– Ну, здравствуй, родимая.
Слышу:
– Ёршик! Портал не закрыт!
– ****! Зависло коромысло!
Оборачиваюсь: кулаки сами сжимаются.
Висит блестящий круг над поляной. В ней – голова Гамаюн-птицы. Щёки в алом размазаны, корона расколота. Заклекотала, вылезла. Стрелой ко мне – ногой к земле придавила. От птичьих когтей на груди кровь хлынула.
– Вор-р! Вор-р! – Лицо девы-птицы злобой свело, в очах острые клинки пляшут. – Отдай!
Сбоку спокойный голос:
– Брось смертного. Брось, я сказал.
Зашипела Гамаюн-птица:
– Ш-ш-ш! Всех убью!
Тень на задние лапы поднялся. И вот уже не волк, а зверь-оборотень: клыки и лютый глаз. Когти с мою руку!
я оказывается на оборотне скакал!
А он говорит Гамаюн-птице, спокойно так, будто у костра:
– Оставь смертного, моё яблоко. С меня и спрос.
Понял я – конец: Гамаюн-птица корабли шутя топит, что ей земная нечисть! На меня один удар крыла, на Тень – два, Ёршику плевка хватит.
Оборотень мягко ступил ближе, улыбнулся. От тех клыков по спине озноб пробил. Дикой кошкой шипит Гамаюн-птица, крыльями мир застелила.
Тут Тень споткнулся, схватился за горло. Рухнул, прогнулся в спине, затем сжался в комок. Взвыл не как зверь, а как мать по пропавшему сыну. Послышался хруст костей. Запахло гарью.
Да что же с ним?
– Кощей! – Ругнулся Ёршик и исчез.
Эх, снова помирать! Взглянул на родимую сторонушку, вдохнул воздуха славного – и будет. Может там, за гранью, куда веселее, чем в приторном светлом саду.
Дотянулся до гуслей. Отозвались струны, будто ждали. Всё равно пропадать: долю горькую песней встречу.
Песня сама собой сложилась, вылетела, как птица из клетки:
Как за славным да синем морем,
На Ирии-острове стоит светел сад.
Ай, как стоит светел сад.
Чую, хватка ослабла, дышать вольготнее. Гамаюн-птица шипеть бросила, наклонила голову. Я струны поглаживаю:
То вам не чудо, не диковинка,
Я видал чуда чуднее того:
Живёт в саду девица-душа красная
Душа красная, а перья в золоте.
Ай, как у Гамаюн-птицы перья золотые все.
Разлилась музыка бурной рекой, наполнила поляну морем-океаном.
…Ай, как Гамаюн-птица хороша, что ни в сказке ни сказать, ни пером не описать. Перья подобны Ярилу, глаза – самоцветным камням, голос – хрустальному ручью.
Ай, краше всего – сердце девичье, добротой и ласкою известное.
Ай, как птицы незлыденьные, звери лесные, гады земные Гамаюн-птице подчиняются, её красотой и мудростью восхищаются…
Гамаюн брови нахмуренные расправила, искры из глаз убрала.
– Ладно! Славно! – Перья пригладила, плечами повела. – Всем спой!
Обещание дал твёрдое: славить красоту Гамаюн-птицы по земле-матушке.
Свободой клялся и гуслями.
Кивнула дева:
– Следить стану! – и снялась в небо. Напоследок крылом по скуле шоркнула.
Тихо стало. Лишь ветер запутался в рощице, хрипит кто-то, да ворчливый голос проклинает окаянных кощеев.
Поодаль дымится Тень. Снова он человек: без клыков, без когтей. Ёршик льёт на ошейник из плошки, да и сам насквозь мокрый. Вокруг земля порушена, кусты выворочены.
Достаю яблоко. Вот оно, молодильное. Бери, друг, хоть и ты не человек вовсе, а зверь обращенный.
Тень глаз приоткрыл. Слабой рукой яблока коснулся.
– Сберёг?
Сберёг. Гамаюн-птица дозволила оставить молодильное за песню и клятву.
– Чем… – Тень закашлялся. Повернулся вбок, сплюнул в траву сгусток крови. – Чем поклялся?
Этот секрет сберегу до смертного часа, как обещал райской деве.
Валюсь на спину. В синем небе что ни облачко, то либо птица белокрылая, либо ладья белопарусная. Торопятся в дальние дали. Между ними улетает Гамаюн; с земли не больше воробышка.
Тут неожиданно засмеялся Ёршик, захрюкал чисто поросёнок. Затем на товарища повалился, в волчьей шкуре запутался. Хохочет, лапками машет, сладу нет. Ухмыльнулся и Тень, растянул в улыбке обкусанные губы. Видно отпустило то, что его мучило.
Ну, и я руки размахнул, мир обнял. Смеюсь в полный голос. Трава мягкая-колючая. Ветер свежий-погожий. Комар кусачий-приставучий. В рощице вновь закуковала кукушка.
Эх, хорошо! Дышится-то как – вольной волюшкой!
Ратибор
Нежданно-негаданно объявился в деревне безвестно сгинувший Баян.
Мать его сразу признала по родинке и по шраму на левой руке.
Десять с лишком лет прошло, как не вернулась с похода ладья его отца. Чаяна мальцом помню, от горшка три вершка. Теперь он уже не отрок немотствующий, а парень на загляденье – статный, кудрявый, звонкоголосый.
Стали расспрашивать родственники и знакомые, из каких краёв явился, где запропастился на столько лет. На все вопросы улыбается да в незлыденьа перстом указывает. Говорит:
– На пользу обеды райскими плодами и кисельными берегами. И та яблочная долька.
Порешили люди, что он малость умом тронулся, отстали с расспросами.
В харчевне говорили, что Баян в праздники по деревням хаживает, на гуслях играет, сказки да былины сказывает.
И про Ирий-сад, про яблоки молодильные и про птицедев прекрасных, кои зовутся Алконост, Сирин, Гамаюн и Стратим-птица, та, что моря колеблет и крылом машет.
Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.
Только про то, чем в саду занимался и как возвратился, – ничего не сказал и не спел, сколько его ни упрашивали.
Мне же некогда глупости слушать. У меня харчевня, хозяйство, три дочери на выданьи. От Баяна по деревне сплошь неприятности: многие девицы по бездельнику вздыхают. Кое-кто из вдовушек мечтают нарожать от него детишек кудрявых да синеглазых.
Дочери мои туда же, все глаза проглядели. Пуще других старшая, Жданка:
– Батюшка, позволь Баяну в нашей харчевне на гуслях играть, гостей привечать.
– Цыц! Ноги бездельника не будет в «Печеном зайце»! Будто не знаю, зачем просишь, распутница!
– Батюшка, глянь, гость! Такой, как ты наказывал!
Точно, на пороге воин. Богатырь. Нагнулся, чтоб в дверь пройти. Солнце подсветило медную копну волос. Как есть под дедово описание подходит.
Воин, видать, знатного чину: волчий плащ, крепкий шаг, гордый взгляд. Зыркнул на компанию торговых людей, направился в дальний угол. Сел – стол собой занял, и лавку.
Я повязал свежий фартук для особых гостей. Тороплюсь, накладываю самолучшего мяса. Глянь, а Баян, гусельник охальный, вслед за воином в дверь проскочил – эх, мало его гоняю и присаживается. Гусли на лавку кладёт, будто имеет на то право.
Подношу угощение, стол протираю и говорю:
– Если желаете, прогоню вон, – киваю на бездельника. – Не дело мешать важному человеку.
А воин улыбается наглецу, будто знакомцу.
Вблизи воин бледный, щеки в лихорадочном румянце. Глаз быстрый, ясный, но за медовой патокой – боль. Не иначе, серьёзная хворь гложет. И точно: по длинной косе струится белая прядь.
Такой молодой, а седой!
А на шее – защитник Ратибор! – рана жжённая. Из-под кожаной повязки сукровица сочится. Что за оружие наносит такие увечья? Кликну дочерей принесть целебное снадобье ведуньи Журавы. За тем рецептом из далёких сёл приезжают, в ноги кидаются. Мы делимся, не жалко.
– Не надо, то пустое. Благодарю. – Воин, не торопясь, берёт ложку, подвигает миску. – Далее Баяну: – Полгода у Кощея неволи осталось. Весной заново жизнь начнётся.
Голос наваристый,будто славная похлёбка; крепкий, как отменная брага. Таким голосом только дружиной командовать.
– Как дела у жителя лучшего мира? – Вот надоедливый Баян! Не даёт гостю продыху.
– Ёршик к лесавкам подался. Говорит: порядка нет у маленького народа. Знамо, что привлекло: на цветах живут и красивы как бабочки.
Охальник заходится в смехе:
– Появятся на Руси беспутный народец – мохнатый, крылатый. Станет из травы глядеть, путников за пятки хватать.
Воин с бездельником за беседойтри кувшина вина уговорили. Свечи им два раза менял. Уехали одни торговые люди, другие сели ужинать. Наблюдаю: Баян – дурень, да не совсем. Со знатным воином на равных. Видать, в странствиях своих гусельник знался не только со всяким сбродом, ему под стать, но и с приличным людом.
Тут Баян гусли на колени пристроил, пробежал перебором. Зазвенели струны переливчато. В харчевне будто бы свечей прибавилось, стены раздвинулись.
Торговые люди разговор прервали. Старший купец с ложкой у рта замер.
Полилась песня, запел Баян.
В харчевне вдруг подул ветер, окатило брызгами море. В одночасье среди лавок вытянулись деревья чудесные, на ветвях плоды невиданные; и благоухание разнеслось чудное.
Живёт в саду девица-душа красная
Душа красная, а перья в золоте.
Ай да, перья золотые все.
Прекрасна Гамаюн-птица: лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладкий, как сама любовь.
Пролетела стрелой огненной, очертила в небе знак-оберег и пропала.
Как песня смолкла, будто воздух закончился. Нет ни волшебного сада, ни золотой девы-птицы. Свечерело, в окошке темно, тени по стенам пляшут. Торговые гости к мискам обернулись, молча стучат ложками.
Я же полкувшина мимо чарки пролил. Экий неловкий!
Стол протер, смотрю: Баян сидит в одиночестве, гусли обнял. Куда воин делся? Не бывало такого, чтоб мимо меня человек прошёл незамеченным. Видать, я задумался крепко.
– Баян! – Подхожу к столу. Возле пустой миски монетка блестит серебром. – Гость где?
– Тень? Думаю, уже так далеко, что коню три дня и три ночи скакать.
Вот враль! Бездельник и враль! Но вместо этого говорю:
– Так и быть, гусельник, – Чего я расчувствовался? Неужто от песни? – позволяю в харчевню приходить, гостей песнями ублажать.
Гляжу на его посветлевшее лицо, на благодарную улыбку, говорю как можно суровее:
– Бдить буду! Поленом отхожу, если взгляд бросишь на Жданку!
Тенелюб
И жили отец мой, Баян, с матерью моей, Жданой, в любви и согласии.
Десять детей родили; отец сорок внуков дождался и пятнадцать правнуков. Матушка в почтенном возрасте почила, а отец всё жил и жил, здоровьем справен и умом ясен.
С гуслями не расставался до глубоких седин. С отца и повелись в нашей стороне сказители, былинщики и песнопевцы под гусельные звоны. Всякий краснослов приходил на выучку, потому что отец был лучшим из лучших.
А за два года до успокоения своего он сказал:
– Время пришло долг вернуть Гамаюн-птице.
Нанял он целую артель каменотесов. Принялись они на Трёхгорбом острове камень преогромный обтесывать, пока не появилась взору птица диковинная с головой девичьей.
У подножья и схоронили отца по его последней воле.
Но много лет прошло с тех пор, я уж сам прадед. От могилы отца и следа не осталось.
Я же и детям своим, и внукам передал строгий наказ: в харчевне «Печёный заяц» уважительно воинов привечать. Особенно богатырского сложения, с медным волосом и медовым глазом. Лечебное снадобье ведуньи Журавы держать наготове.
По семейному преданию, похожий воин спас отца моего, Баяна, от смерти лютой, вытащил с места заколдованного да помог судьбу свою обрести, матушку мою, Ждану.
А кто не верит, приезжайте посмотреть на птицу каменную, сотворенную по воле сказителя Баяна.
Народ зовёт её Крылат-камень.
История седьмая. Полудница
Губить колдунов – хитрая наука. Волхв Родогор хрипит, раздирает лицо ногтями. Упал, дёрнулся и затих. Ух ты! На две минуты быстрее предыдущей жертвы!
Мастерица же я варить отравляющие зелья, поэтому и числюсь у Мары Моревны в любимицах.
Проследила глазами за выпавшим из мёртвой руки горшочком с бесполезным противоядием. Ну что ж, дело сделано, пора за новым заданием.
В тереме Мары Моревны диковинные окна – из слюды. Оттого в горнице празднично, воздушно. Легко ступаю в солнечный узор на полу – смарагд на кожаных сапожках брызнул зелёными всполохами.
Забавно.
– Моё почтение, кг'асавица. – от неожиданности чуть нож не метнула на голос. Пряди волос встрепенулись, зашипели в опаске: не было же никого.
Мигом позже признаю демона Филотануса, иноземного посла, Кощеева почётного гостя. Повожу плечами: не думай, не застал врасплох. Жестом усмиряю пряди – те послушно вплелись в косу. Одна прядь, непослушная, осталась на плече.
Филотанус улыбается.
– Полудница Гг'оза?
– Грёза.
Демон с готовностью смеётся. Смех учтиво уши ласкает.
Ох, и хорош! Тонкий профиль, глаз с поволокой. Тёмные кудри – волосок к волоску – опрысканы выжимкой из цветов.
Про демона Филотануса слухов и поговорок – на ночь сказок и на утро останется. Говорят, демону подвластен огонь, что ежели осерчает, взгляда хватит спалить деревню. Говорят, в его подземной избе есть тайная горница с сундуками, в них колдовские вещицы: невиданные ценности, с тайными знаниями береста, самострельное оружие, наряды, в которых иноземные боги не стесняются щеголять.
Нынче на нём диковинного покроя плащ с серебряной нитью. Демонические наряды давно служат объектом зависти колдунов: нарядились наши лапотники в чёрное да мрачное, но никто не умеет, вызывающе-небрежно расстегнуть на груди рубаху и дразняще кривить на собеседника тонкие губы, как демон.
Вот как сейчас.
Филотанус протянул ухоженную руку, взял и пропустил прядку между пальцами.
– Лунное сег'ебро! – восхитился он. Поднёс прядь к губам, легко подул: – Ты вплетаешь в косы звёздный свет?
Волосы зашевелились, на похвалу падкие. С ними надо строго: иначе распустятся, полезут, куда не следует.
Вдруг слышу тихое рычание: как гроза за рекой. Демон тоже слышит – кидает быстрый взгляд в сторону.
Там стоит волк-оборотень. Под пристальным взглядом его жёлтых глаз забираю у демона разнежившуюся прядь.
Не зря ходили слухи, что у Филотануса в услужении оборотень. Хм, не обманули.
Оборотень, признаться, неплох в образе волка: кончики рваных ушей мне, пожалуй, до плеча достанут, лапы размером с медвежьи. Мне до этого не встречались молодые, но уже седые звери, а у этого по тёмно-рыжей холке вьется серая полоса, переливается на спину.
Крепкую шею обвивает удавка. От нее – цепь. Другим концом демон поигрывает.
Где это видано, чтобы оборотни, как собаки, терпели ошейники и цепи?
– Он мой г'аб. – Колдун взял мою руку и нарочито мягко погладил пальцы. – Хочешь смотг'еть, на его наказание? – Тут перстни впились в ладонь. – Тебе понг'авится, э-э-э… Гг'оза.
«Эй, красавчик! Знамо, что ты птица высокого полёта. Да и я не серая перепёлка. Мои чары тоже не безделица», – ворчу я про себя, а вслух говорю:
– Мару Моревну жду.
Смотрю в чёрные глаза, сдавливаю холёные пальцы. Кажется, в этот момент хрустнул перстень. – Так жаль, что не могу!
– А Маг'ы нет. – Колдун усмирил в глазах сверкнувшие было каленые стрелы, с усилием выдернул ладонь, вытер о плащ. – Экстг'енный отъезд, даже я не в куг'се.
Затем отвесил шутливый поклон и развернулся на высоких каблуках. Подол плаща прошелестел по полу.
Оборотень потрусил следом. Вдруг у порога задержался, повернул лобастую голову, но цепь дёрнулась так сильно, что захлопнувшаяся дверь прищемила пушистый хвост.
Блаженный? Просто дурачок? Уж очень чудной.
Признаться, он неплох в образе волка: кончики рваных ушей мне, пожалуй, до плеча достанут, лапы размером с медвежьи. Мне до этого я не встречала молодых, но уже седых оборотней, а у этого по тёмно-рыжей холке вьется серая полоса, переливается на спину.
На шее с крючьями ошейник, но смотрит дерзко, открыто: будто нет холёного демона на другом конце цепи. В глазах сила и… радость? Взгляд при мне вспыхнул медовыми всполохами.
Знаю верно: колдовство рабского свитка крепкое, неразрывное, с условием доброй воли – оборотень в услужении по собственному хотению. Значит, он либо глуп, либо до браги охоч, либо проигрался в «кости».
Как его зовут? Отчего раньше не видала? Я бы не забыла те глаза, крепкие лапы и проседь в медной рыжине.
Задумалась, сразу не почуяла: дёргают за подол.
Опускаю глаза: стоит большой чёрный коргоруши.
Коргоруши – простые духи, помощники домовых. Внешне похожи на чёрных котов, только речи обучены и умеют ходить на задних лапах.
Чего тебе?
Глаза коргоруши круглые да жёлтые и смотрит с надеждой, будто вокруг половодье, а я – спасительный плот. Прижал переднюю лапу ко рту, огляделся, торопливо сунул мне в руку яркую тряпочку и исчез.
Новое задание? Отчего Мара Моревна сама не сподобилась?
Разворачиваю. а это лента. Нарядная, алая, сильным заклятием заряжена.
Такие подарки мне по нраву! Но пора домой: уже слюдяные узоры погасли – вечер.
До моей избы тайными, нечеловеческими тропами недалеко: через зачарованную рощу, вдоль реки, до пригорочка.
Иду скоро, утро на подходе. Вдруг корень с тропы зацепил, шаг прервал.
– Не шипи, красавиша. – У тропки стоит леший Шарашка, здешнего леса хозяин. – Подарёнку тебе принёш.
И протягивает деревянный гребень. Ух, ты, какой! Ладный да узорный, сильным заклинанием заряжен.
– Как услышшишь погоню, бросишь.
– Какую погоню, леший тебя побери?
Не ответил Шарашка, в куст обратился, только веточки затрепетали.
Дальше тропка вдоль реки. Вдруг – холм. Откуда? Вчера была поляна с ромашками.
Холм зашевелился, вырос сверху рогатый горшок, следом ещё два.
– Грёза, ты? – Змей Горыныч потягивается, зевает во все пасти. – Давно дожидаюсь.
Растоптаны толстыми ногами ромашки, оборваны широким хвостом незабудки, вместо ручейка – земляная яма. Вот ведь неуклюжий боров!
Змей понял мой взгляд, засуетился:
– Я, это, с подарком…
– Принёс вот…
Поскреб когтём шею, обронил чешуйку. Зачем? Я ведь не русалка-мокрохвостка!
– Бери. Сгодится
– Ты, это, кинь взад, если близко погоня.
И этот о погоне!
Головы Змея тем временем пустились в объяснения:
– Нас Кощей надоумил.
– Ему самому нельзя, у него это… нелитет…
– Нейтралитет.
– Демон – посол, рожа неприкасаемая…
– Лицо, не рожа, правая ты дурилка!
– Ты его видел? Разве то лицо?
– В общем, трогать демона нельзя. – Понятно: средняя голова разумнее других.
При чём тут демон Филотанус? Змей же не слышит, головы друг с другом пререкаются.
– Мы с Кощеем, это…
– Через день улетаем…
– Филотанусу приказано с нами!
– В южный лес.
– В восточную степь!
Я же дальше пошла. Чешуйка с трудом в ладонях умещается, зелена, тяжела: волшебным заклятием заряжена.
Почти до старой берёзы слышала Горыныча голос:
– Ты дурилка, правая голова!
– А ты размером с чан, а ума на капустный кочан!
Под мшистой берёзой, что ветвями до земли, спряталась кургузая изба: слепое окошко, крыша мхом поросла.
Внутри же – просторная горница, сундуки с добром, стены и потолок в узорах. Русской печи велено приготовить дикую утку и в чугунке кашу.
На покосившееся крыльцо ступила, тут вижу тусклый свет сквозь дверную щель.
Кто сумел внутрь попасть? Колдовство на избе крепкое: нечистым ходу нет, а смертные за полверсты сворачивают. Кто посмел?
Неслышно отворяю дверь, прислушиваюсь и швыряю нож.
Сама следом. Волосы мгновенно уровень опасности оценили: чисто. Пусто, как в колдовском котле нерадивой ведуньи.
Лучина негасимая в горнице освещает стол и утку из печи. В дымном золотом боку мой нож торчит.
Сверху сидит рыжий зверёк.
– Пришла Грёза, дева светловолоса. – Он подмигнул голубым круглым глазом, потом упёрся задними лапами и оторвал от утки кусок с себя величиной. – Заходи, за столом посиди.
С хрустом откусывает зубастой пастью мясо, круглая морда блестит жиром.
Кто таков? Домовой? Бука?
– Проваливай! Здесь незваным гостям не рады.
Зверёк вылупил голубые глаза-плошки. Запихал в рот мясо, зачавкал.
Эти звуки я и слышала.
За нож рывком выхватываю утку, стряхиваю с неё странного гостя. А он не падает, висит в воздухе на прозрачных стрекозиных крыльях. И ещё маленькие над пушистыми пятками. «Прелесть какая!», – но брови сдвигаю сурово:
– Эй, наглец! Скатертью дорога!
Зверёк поддел когтём в зубах крошку, разглядел в свете лучины. Решил, что достаточно велика, сунул в рот.
Прожевал, вытер лапку о мохнатый бок:
– У меня товар, с тебя купец!
– Что? – На лавку села, утку в блюдо плюхнула. – Я за меньшее убивала, цыплёнок!
– Некогда ужин есть, важное дело есть.
Да он с заданием пришёл. У Мары Моревны таких посыльных отродясь не водилось, значит, сам заказчик.
Но я за бесплатно не работаю.
– За мои услуги мешка золота мало, а на тебе и штанов нет.
– Штаны не важны, – приосанился, солидно так. – Мой грош всюду хорош.
На утку косится. Подвигаю блюдо к себе.
–Что нужно?
– Оборотень.
Алхимик что ли? Для варки зелья кровь, шерсть, когти, даже слюна оборотней годятся.
Ладно, дело нехитрое: в соседнем лесу хозяйничает стая с вожаком Полночью, молодой сильной самкой.
– Нет, нужен Тень. Рыжий такой, глупый. Знаком?
Ох, Цыплёнок, страха поди не ведает! Разве не знает, что Тень самого демона Филотануса слуга и раб? Думаю, умирать, что жабу ядовитую облизать – горько, тошно, всякой нечисти на смех.
– Нет!
– Думаю: скоро срок кабалы выйдет, а оборотень из избы – нет.
– Я на демонические дела плюю, потому что не просто молода и красива, но и умна.
– Плюй, но оборотня добудь. Мне – волчонок, тебе – золота бочонок.
Как Цыплёнок очутился снова на утке? Вот от щелчка отлетит кверху лапками!
Мои пальцы щелкнули пустоту. А он вдруг на дальнем конце стола да с утиной ногой. Сидит, жуёт, забавно перекатываются толстые щёки.
– На что тебе Тень? Он испражняется пряностями или ведает тайнами?
– Твоя цена – заплачу сполна.
Любую, говорит, плату проси за оборотня. Всё что угодно? Цыплёнок не знает, с кем связался. Поглядела на себя в отражало – отполированное серебро в узорной раме, наследство колдуна Златана. Он, бедняга, ноги целовал, блага мира обещал, но от моего зелья противоядия нет.
Говорю:
– Зеркало.
– Что, рожа кривовата?
– Ты не понял, Цыплёнок. Не простое зеркало, а самоглядное, из семи металлов японской богини. Читала о таком в старинном свитке. Сможешь?
Цыпленок подавился, выругался. Ишь ты, заслушалась! Запомнилось про глупого пса, что польстился на жадные кости. Это он про кого?
– Дай с ноготок, запросит с локоток.
И ещё:
– Портального порошка почти нет… – Внимательно на меня посмотрел: – Зеркало – твой ответ?
– Без него сам иди.
Тут Цыплёнок исчез, будто не было. Утиная кость об стол брякнула. Целиком птицу съел – как не лопнул?
Однако, забавный зверёк: жёлтый, будто цыплёнок, с прозрачными крыльями и большой круглой головой. Вот бы пощекотать пушистое брюшко!
Не успела я чугунок из печи достать, как волосы беспокойно зашевелились, проскочила по косе искра. В избе почудился дождь с грозою.
Откуда-то взялся над столом радужный шар. От него в стороны свет: ярко до боли. Я ухват наперевес: кто посмел колдовать?
Раздался из шара женский визг, затем выскочил мой недавний гость:
– Какой я вам тануки, оторвать бы руки!
Тут хлопнуло, и шар пропал.
А свет остался.
– Вот, – Цыплёнок отдышался и достал из воздуха что-то вроде медного таза медного таза: круглое и блестящее. Тут же отражения негасимой лучины от блестящей глади брызнули по узорным стенах, запрыгали по нарисованным облакам на потолке. – Зеркало волшебное, для бытовых нужд. С двухсторонней связью!
Чую: то самое! Самоглядное, о котором в свитке пророчество.
Только проверить надобно: исправно ли.
– Артель веников не вяжет! – Цыплёнок уселся на стол, потёр блестящую поверхность и запищал на иноземном.
По ровной глади пробежала рябь. Зеркало вдруг открыло узкие чёрные глаза, огляделось и пропело что-то резкое, но несомненно учтиво-вежливое.
– Чушь! – А сама за косы схватилась, чтоб руки не тянуть.
Цыплёнок поводил коготками по зеркалу, нажал в середину: – Где настройки? – вдруг шмякнул со всей дури пушистым кулаком. – Симатта-кисатта!
Отозвалось звону зеркала серебряное отражало, прогудел чугунок, звякнули с зельями горшки. Эй, осторожней, с чужим добром-то!
– Готово! Свет мой, зеркальце, скажи да всю правду доложи! Я ль на свете… ну, дальше сама знаешь.
Зеркало заморгало, сменило монгольские глаза на круглые голубые и пропело:
– Ты на свете всех милее, всех пушистей и рыжее!
Волосы охнули и потянулись к зеркалу.
Но Цыплёнок махнул, и оно исчезло. Исчезли и блики. Темно в горнице, лишь лучина. В окно серый рассвет пробивается.
– Обмен: Тень на эту дребедень.
Хм, за такую диковинку притащу целую стаю оборотней, с бантиками на хвостах.
Волшебное зеркало в умелых руках – власть, богатство и сила. С ним можно столько дел наворотить!
Среди смертных тщеславных княгинь да богатых старух что головастиков в пруду, а у них – неистребимое желание продлить красоту и молодость. Зеркало же на расстоянии вещает то, что хозяйке, то есть мне, надобно. Это же столько народу загубить можно! Порезвлюсь на славу.
Остался вопрос:
– Почему я? Есть другие полудницы: оборотень Тень в обмен на сундук с бусами и соболиными шубами.
Цыплёнок вздохнул и вытащил из воздуха серебряную нить, невесомую паутинку. Она сверкнула в свете лучины, подлетела и опустилась на мою ладонь. Это же…
– Где взял? – Волосок приласкался, обвился вокруг пальцев. Потом прополз по руке. Коса прошелестела, гулёну приветила.
– У оборотня из поясного мешочка.
– А у него?
Цыплёнок пожал плечами.
– Вот сама и спросишь.
Спрошу, уж не сомневайся! Так строго, что в кабалу запросится обратно, и медовые глаза не спасут. Волос могла только я отдать сама, но не припомню такого.
Но оборотень Тень, по словам Цыплёнка (кстати, зовут его длинно и скучно, навроде Ершинингеля-Флигеля), в земляной тюрьме. Ведь в демонической избе немало узников.
Готовлюсь тщательно. Достаю пастушью суму с увеличь-заговором: сама с ладонь, а вмещает стог. Вдруг с оказией в колдовские сундуки загляну. Охранник отлучится или сморит в одночасье сон. Ну, или умрёт. Такое иногда случается с охранниками.
К обычному набору укладываю разрыв-траву, оборот-цветок и, поразмыслив, порошок одолень-зелья.
С одной стороны, моё колдовство против демонического – что заячий писк против соколиных когтей. С другой стороны, дело предстоит нехитрое: оборотня за руку наверх вывезти.
Цыплёнок подробно объяснил, где в подземной избе узников держат. Видно, бывалый гость.
– Отчего ж сам не идешь?
– Демон поставил от Непревзойденного заслон. Особой крепости.
*****
Уже подходила к подземной избе, как содрогнулась земля. Колдовской вихрь сбил с ног, швырнул оземь. Немалой силы колдовство свершилось! Кто, почему, откуда?
Встаю на ноги, тут пролетело что-то. Обломало ветки и рухнуло в смородиновый куст. Встала, подхожу: тощие лапы с длинными когтями торчат. Это злыдень. На ловца и зверь бежит, в смысле, летит. Вытаскиваю за ноги, а он чумазый и подкопчёный, дрожит кутёнком.
– Что случилось?
– Б-б-бум! – Трясёт головой – крылья дымятся лучиной. – Б-б-бах! Бух!
Я порошок из измельченной одолень-травой злыдню в морду сунула, он глаза к пяточку свёл и рухнул. Шерсть на затылке кудрявится обугленными барашками.
Хороший зубастик, полежи. Больно не будет. По крайней мере, пока.
Не обманул Цыплёнок – у злыдня на руке от каленого железа отметина: длинная черта и две покороче – демона метка, без неё в подземную вотчину ходу нет.
Взмах ножа – и кусок зеленой кожи с шерстью и меткой перекочевал в мой мешок.
Теперь дело за оборот-цветком: наколдовать рыльце, куцые крылья и редкую шерсть неприятного цвета.
И как они не калечатся столь острыми и длинными зубами?
У ворот в подземную избу суматоха. Из дыры дым, угарно. Демоновы слуги соплеменников вытаскивают, на траве складывают. А те в ранах и горелые.
Тут и Полночь с оборотнями суетится. Им на глаза попадаться не стоит: чуждую личину враз раскусят.
Поспешила смешаться с зубастой компанией, нырнула в проход.
В дверях воздух, как густой туман. Замешкалась на пороге, сквозь колеблющийся воздух прошла и чуть не выскочила обратно.
Прямо передо мной чудище: бычьи рога, кровавые глаза, козлиная борода. Скалит острые зубы. Руки раскинул на всю стену, грудь и плечи пузырятся отменными мускулами.
Уф, это же статуя белого камня. Демон Филотанус в истинном обличии.
– Ну, что встал! – Невежливо ткнули в спину. Поспешно отхожу и незаметно оглядываюсь.
Попала я в горницу столь просторную, что серые стены пропадают в мареве.
Вдалеке шумно, как в улье. Не там ли оборотень? Иду мимо белокаменных изваяний кудрявого красавчика. И все, как один, с ликом демона. Тут он с крыльями, вот на огненной колеснице, а тут, – тьфу, срам какой! – с бесом в обнимку, здесь – сразу с тремя.
У дальней стены будто ураган пролетел: каменные обломки и поваленные статуи. У разрушенной в паль стены копошатся злыдни, достают придавленных соплеменников.
– Вонючий пёс! – Злыдень с одним рогом вдруг с грохотом швырнул булыжник. – Да как он смел перечить Владыке!
– Уж я б ему хвост бы отгрыз! – подхватил другой зубастый, чумазый, обгоревший и без половины зубов. – Удача, что огонь быстро затушили!
Злыдни загалдели. Тут и там раздавались неприятные слова в адрес шелудивого пса.
Не про моего ли оборотня речи?
– Кто ты? – подскочил ко мне злыдень в доспехах и пушистыми бакенбардами. – Что-то тебя не помню. Как зовут?
– Добрый день! – улыбаюсь шире.
Никогда не интересовалась именами рогатых прислужников иноземного гостя.
– Как? – бакенбарды смотрели пристально. – Добрый?
– Э-э-э… Злой День.
Скалюсь, а сама тянусь к поясному мешочку.
Вдруг раздался протяжный вой. Отскочил от стенок, повторился многократно.
Распахнулась огромная дверь с вырезанными по дереву узором и выскочил тёмно-серый оборотень. Он снова взвыл и бросился к выходу. Из под лап полетели мелкие камни.
Тут же вылетел ошейник, врезал ему по хребтине. Оборотень рухнул, проехал носом и засучил лапами, пытаясь подняться.
В дверях показался демон. Изящная чёрная рубаха свисает с одного плеча, а он и не замечает.
Злыдни дружно притихли, поджали хвосты и посерели, слились со стенами.
Только серый оборотень тихо скулил.
Демон ссутулившись, прошлёпал по камням босыми ногами, подошёл к тихо скулящему серому оборотню. Поднял ошейник и замер. Растрепанные кудри упали на лицо.
– Владыка, – прошелестело из толпы, – Кощей…
Демон поднял голову, и говорящий осёкся.
Зубастые неслышно сглотнули.
Тот злыдень, что осмелился открыть рот, вдруг ахнул и закрыл лапами длинные уши и побрел по коридору, спотыкаясь, как слепой.
Демон обвёл вокруг невидящим взглядом, развернулся и пошлёпал босыми ногами обратно. Следом за ним тянулась полоска чёрного кружева.
Захлопнувшаяся дверь подняла облако каменной пыли.
На пороге остался лежать клочок кружева.
– Лютует… – Злыдень в доспехах уважительно смотрел на узорную тряпочку.
Серый оборотень не сразу поднялся на лапы. За спинами подскочивших злыденьов я признала его – Иней из стаи Полуночи, по прозвищу «Поганец».
