Читать книгу: «Новый день», страница 2

Глава третья
СОЛО

Голова Джеймса жила своей собственной, отдельной, пронизываемой болью жизнью в звенящем мареве из обрывков воспоминаний воодушевлённого начала, мерзкой середины и полной черноты конца. Чем закончился концерт, Джеймс не помнил. Истина Питера «если хоть кто-то может вспомнить, что здесь происходило, значит, он здесь не был» работала.

Он перевёл взгляд с потолка в сторону и убедился, что он дома, хотя валялся, раскинувшись, будто морская звезда, на полу прямо в гостиной. Факт того, что он дома положение облегчал, но только не боль, раздирающую виски́ и затылок.

К головной боли присоседилась тупая и щемящая где-то в груди, а в мыслях вихрем проносились виде́ния такого содержания, что Джеймс застонал, собирая непослушное тело на ковре из позы звезды в позу её эмбриона. Но обрывки воспоминаний не исчезали, вызывая чувство, похожее на неприязнь к самому себе.

Зато вчера, прежде чем его поглотил чёрный провал беспамятства, он чувствовал очаровательную смесь горечи, смирения, хмельной непринужденности и нахальства, когда садился в машину с тремя до неприличия молоденькими девчонками. О чём он думал!?

Да ни о чём. Ему было настолько скверно, что ни тяжёлые риффы со сцены, ни бессчётные стаканы с виски эту скверность не устраняли. Пока он слонялся по клубу, поклонницы так и льнули к нему гроздьями сочного винограда. И тут бац – его понесло! Его: приличного семьянина, преданного мужа и скромного парня.

Джеймс на брутального мачо похож не был. Высокий, широкий в плечах, голубоглазый и русоволосый – ничем особенным во внешности не отличался. Разве что задумчивым выразительным взглядом, живой мимикой высокого лба и разными бровями, разными – из-за шрама, полученного во времена лихой юности. Он был крепким от природы и тягал гантели только для того, чтобы быть в форме. Потому выглядел спортивным, подтянутым человеком с таким вот простым лицом.

Шрам он заработал в уличной потасовке лет в семнадцать. Они с Дейном шли ночью по улице, точнее, едва тащились с очередной попойки после концерта в заурядном клубе, а трое молодчиков в тёмном переулке прижимали к стене отчаянно сопротивляющуюся девушку.

С девушками Джейм в ту пору был не в ладах: он их стеснялся, боялся, хотя желал страстно. Он не знал, о чём с ними говорить: в его голове роились аккорды, ритмы и яркая мечта о большой сцене. Но он испытывал рыцарскую потребность защищать того, кого боялся. Женщины казались ему опасными и уязвимыми одновременно. И кричащая, терпящая бедствие дева сразу получила защиту Джеймса, который раскидал обидчиков в один миг. Дейн богатырской силой в юности не славился и делал, что мог: стоял в стороне, выхватив пострадавшую из кучи дерущихся парней.

Девушка оказалась странной: от Дейна вырвалась, наградив его нелицеприятными именами, и помогла попинать Джеймса, который, не смотря на врождённую силу и удачное начало драки, совладать с хулиганами не смог. Избили его тогда страшно, досталось и Дейну. Джеймс неделю провалялся в койке. Обошлось без серьёзных последствий, но шрам, рассекающий левую бровь, напоминал ему всю жизнь о доблестном рыцарстве. И пойми этих женщин после такого.

А музыкальная карьера внезапно и круто набрала обороты.

Молодость. Любимое занятие. Разные города. Интересные встречи. Успех. Воплощение мечты. Это было не просто: бесконечные переезды, концерты, многочасовые репетиции. Сумасшедший драйв. А счётчик пофигизма буквально зашкаливал! Девчонки сами бросались на шею. Тогда не приходилось сидеть за тринадцатью кругами охраны в пустыне собственной славы, а можно было затеряться в толпе и упиваться всеми привилегиями молодых, талантливых и амбициозных. Тогда он и перестал девчонок бояться. Но рыцарское к ним отношение сохранил, ещё не раз получая по заслугам от ревнивцев, покинутых ради страстных объятий с вида застенчивого гитариста с бархатным голосом.

Это было весело. Легко и безответственно. Они были молоды, переполнены жизнью и чужды любым условностям. Грешили они тогда все, даже Ен, мужественно преодолевая смущение. Прекратить образ жизни во грехе, разгуле и бесшабашности значило умереть.

Они были группой, которая играла забористую смесь рока, металла и лирики. Музыка их не громыхала: она была мощной, тяжёлой, слаженной, с захватывающими гитарными партиями, где ритм-секции великолепно дополнялись мелодичными линиями. Их обожали. Армия фанатов разрасталась день ото дня.

Творческий дух не отпускал. Музыка и тексты возникали сами собой. Тексты к песням писал Джеймс. Потому что получалось, потому что никто из ребят не выказывал рвения к этому, потому что всем нравилось то, что он делал. Иногда он играл риффы в одиночестве, искал особые линейки мелодий, делал звук чище, глубже, и раз, сам того не замечая, писал текст. Он мог написать его на салфетке за обедом, или в гримёрке перед концертом, или в дневнике, который иногда вёл.

Внешне спокойный, внутри он кипел. Его возмущали ложь и нелепые условности. Он пытался разобраться в себе и в том, что происходит вокруг. По большому счёту его богатый внутренний мир представлял собой крупномасштабную войну между его ценностями и требованиями окружающей действительности и ещё череду мелких стычек между многогранными сторонами его творческой натуры. Битвы эти порождали сначала неуверенность, затем раздражение и досаду, а дальше – гнев и ярость. Ярость, как способ избавится от неуверенности, как способ получить то, что хочешь: всё или ничего.

Открытую агрессию в силу мирного характера он не проявлял, ну, за исключением случаев спасения попавших в беду дев. Но гнев свой выражал в текстах и в музыке. Песни были осмысленными, искренними и часто наполненные протестом. Со временем юношеский нигилизм перерос в поиск смысла происходящего, от того тексты стали поэтичней и убедительней.

Итак, он был предан делу, жаждал признания, славы и богатства. Ему удалось. Им удалось вместе.

Ближе к тридцати Джеймс женился. Семья для него всегда много значила потому, что он не знал, что это такое на самом деле, но узнать хотел. Отца он не помнил толком. Он его видел-то несколько раз. Отец приезжал на огромном грузовике, трепал его по волосам, привозил в подарок игрушечную машинку и уезжал наутро. Как к нему относиться, Джеймс не знал. Он его побаивался. Отец был огромным: Джеймс рядом с ним казался себе ничтожным и незначительным. С мамой отец разговаривал грубо, бывало – кричал на неё, с ним особо ласковым не был, скорее равнодушным. Не брал на руки, не спрашивал как дела. И когда он перестал приезжать совсем, Джеймс забыл, как выглядит его лицо, забыл, как звучит его голос, и ни разу не спросил у мамы, где он и почему не едет.

Мама у него была красивая. Красивая и добрая. И очень сильная. Нет, она была миниатюрной хрупкой женщиной, но заботится о себе и сыне ей приходилось самой, а она кроме красоты и доброты не имела особых талантов, знаний или связей. Они часто переезжали с квартиры на квартиру, питались кое-как. Мама всегда была на работе, но денег всё равно не хватало.

Она приходила с вечной работы, обнимала Джеймса, читала ему книжки, пела колыбельные нежным голосом и говорила, что у них скоро всё наладится – она не унывала. Пока мама работала, Джеймс сидел дома. Один. Он сидел и, чтобы не было страшно, слушал радио – всякую разную музыку. Из-за частых переездов у него не было постоянных друзей. А случайных он не заводил. Он считал, что друг – он один и навсегда. А где его взять, если ты по нескольку раз в год меняешь место жительства и вынужден торчать в четырёх стенах: гулять одному в новом районе в шесть лет ещё страшней, чем сидеть дома, а присматривать за ним было некому. Он сидел, слушал радио и разбирал немногочисленные игрушечные грузовики – отцовские подарки.

Когда ему исполнилось восемь, мама привезла его к своей старшей сестре. Джеймсу нужно было идти в школу, а переезды и недостаток денег этому не способствовали. Тогда мама ему объяснила, что он поживёт у тётки, а она уедет на время, чтобы заработать на лучшую жизнь. Сказала, что будет навещать его, просила слушать тётку и её мужа. Сказала, что они их очень любят и хотят помочь. И что их дети, сын, который был вдвое старше Джеймса, и дочь – вдвое младше, будут ему хорошими друзьями. И что у него будет много новых друзей в школе, много интересных занятий, а ещё любые подарки, которые он пожелает, ведь мама нашла работу на фабрике, где ей будут хорошо платить. Фабрика – далеко, и она сможет приезжать к нему раз в месяц. Она говорила это, стоя перед ним на коленях, и гладила его по лохматой голове. Говорила и вдруг расплакалась. Он впервые видел, как его красивая неунывающая мама плачет. Чтобы скрыть слёзы, она обняла маленького Джеймса, но его было не обмануть. От её тихих всхлипов и слёз, которые текли такими потоками, что намочили его рубашку, он сам хотел разреветься. Но вместо этого он крепко обнимал её и повторял:

– Мама, мамочка, мамулечка…

Это был последний раз, когда он её видел.

На следующий день мамы не стало: автобус, на котором она уехала на ту чёртову фабрику, слетел с трассы в пропасть.

Джеймс молчал три года. Если он открывал рот, чтобы что-то сказать, оттуда вырывалось какое-то бульканье. И он прекратил попытки заговорить.

Тётка здо́рово переживала за него, как и её муж. К нему относились с трогательной заботой, словно к родному сыну – у них была нормальная семья. Повзрослев, Джеймс понял, что в его приёмной семье не то что бы царила любовь, но обитал мир. Простой бытийный мир.

Тётка преподавала в школе математику. Она была строгой, но доброй, как и его мама, – они ведь сёстры. Джеймс молчал, и учёба давалась с трудом. Он всё понимал, был способным учеником, но то, что нужно было произносить словами, ему приходилось писать на бумаге. Его хотели перевести в специальную школу, но тётка не позволила, просила дать ему время. Так – кое-как – он и учился.

И, если предметы ему давались нелегко, то в спортивных играх он был на высоте: в школьную футбольную команду он попал с первого дня. Он играл по правилам, смело, а болтать в игре было лишним. Там он вскоре стал молчаливым лидером по призванию.

После школы он прилежно делал уроки и шёл помогать в автомастерскую тёткиного мужа. Честно говоря, ему очень нравилось, как пахнет в мастерской: мазутом, бензином, железом. Он убирал, подавал инструменты, держал, крутил и изучал, как там всё устроено – в железном нутре машин. Его никто не принуждал, но делать было нечего, а машины были ему по душе. Тёткин муж болтать тоже не любил, он работал усердно: от клиентов не было отбоя, и помощь Джеймса приходилась кстати.

Друзей он в школе не завёл. Кому нужен тип, который всегда молчит и держится особняком. Ребята из футбольной команды тянулись к нему, но вне поля Джеймс был замкнут и всегда спешил домой или в автомастерскую.

Джеймс жил в одной комнате с двоюродным братом, к которому часто наведывались друзья. Они притаскивали старую акустическую гитару и пытались на ней бренчать. Джеймс слушал неумелые арпе́джио¹⁵, и его так и подмывало попробовать. Однажды он пришёл со школы – брата дома не оказалось, но оказалась забытая его друзьями гитара. То, что Джеймс испытал, когда взял первый в жизни аккорд, подсмотрев, как это делали старшие, ему не забыть никогда. Тогда ему исполнилось десять.

Он всё ещё молчал. Зато играл на старой акустике – ему её отдали за ненадобностью: ребята играли для баловства, пытаясь привлечь внимание школьных подружек, но, заметив тягу к гитаре у младшего товарища, просто подарили её.

Джеймс попросил у преподавателя музыки самоучитель. Он читал, изучал, играл. Потом сами собой полились мелодии и зазвучали риффы – громкие неумолимые риффы – к ним ещё предстояло привыкнуть домашним обитателям.

Сначала его слушателем была шестилетняя сестричка Мари. Её часто оставляли с Джемсом – он за ней приглядывал. Слушать его игру, виртуозную и чистую, несмотря на самообучение, она напрашивалась сама. Мари брала его за руку, уводила в его комнату, влезала на кровать, садила рядом с собой игрушечного щенка, визжала и хлопала в ладошки:

– Концерт по заявкам зрителей начинается!

Джеймса это вдохновляло безумно. Он так расходился, что придумывал риффы на лету. Приделав верёвку к старой гитаре вместо ремня, вешал гитару на плечо, вставал напротив кровати и бил по струнам что есть мочи. Малютка Мари покатывалась со смеху над его выкрутасами.

В один из таких джем-се́йшенов¹⁶ его застигли врасплох тётка с мужем, которые, придя домой, услышали наверху невесть какие громкие звуки, состоящие из воплей прыгающей по кровати Мари и риффов упавшего в исступлении на колени Джеймса. Они стояли и смотрели, пока сет¹⁷ не был окончен. После этого Джеймс получил ко́мбик¹⁸, не новую, но неплохую электрогитару, и ключ от гаража, чтобы не сводить сума домашних громким музицированием.

В гараж заглядывали друзья брата. Он стал местной звездой и учителем для старшего поколения в игре на гитаре. Как-то один из них притащил с собой двенадцатилетнего мальчишку по имени Дейн. Он учился в той же школе, что и Джеймс. Дейн подошёл к нему и заявил, что он хочет играть в его группе. Джеймс опешил: никакой группы не было, Джеймс и не думал. Но Дейн всё болтал и болтал без умолку про своих рок-кумиров, обещал принести их записи и свой барабан.

Джеймсу он не понравился: слишком много говорил, а Джеймс всё ещё не произнёс ни слова, навязывался со своим барабаном, короче говоря, доставал. Потом Дейн пришёл ещё и ещё раз. Джеймс не знал, как от него отделаться. Но записи, которые приносил Дейн, слушал – они его завораживали: по радио не часто крутили такую увесистую музыку. И Джеймс решил по чисто деловым соображениям следующее: пусть Дейн приходит, приносит записи, за это он потерпит его болтовню и его барабан.

А Дейн припёр в гараж не барабан, а ударную установку, и очень круто отжёг на ней. Оказывается, этот Дейн не только болтать умеет. Дейн, конечно, болтал за двоих, но не попусту. Он рассказывал Джеймсу истории про разные группы, которые им нравились, и посвящал Джеймса в теорию музыки – Дейн учился в музыкалке по классу ударных. В школе Дейн слыл отличником. Нет, не каким-то ботаном, а незаурядным мыслителем. Таким незаурядным, что был вне милости у большинства учителей за излишние вопросы и споры со старшими. Блистательный ум наряду с болтливостью и полным отсутствием стеснения делали его звездой школы. Он был точной противоположностью Джеймса – задумчивому тихоне, вместо слов у которого дело.

Они дополняли друг друга.

Через пару месяцев Дейн понимал Джеймса по взгляду задумчивых глаз. А неприязнь Джеймса к словоохотливому умнику сошла сама собой на нет в благодарность за чуткое понимание и за новизну в его жизни. И какая тут неприязнь, когда риффы Джеймса так славно ложились на ритм ударных Дейна и наоборот.

Как-то в дождливый осенний день Джеймс тихонько наигрывал мелодию одной давно понравившейся песни. В гараже было холодно, на душе – тоскливо, а в доме – пусто. Он сидел в своей комнате, а Мари в унынии слонялась по дому. Она зашла к Джеймсу, потому что услышала кроме перебора струн посторонний, но очень мелодичный звук. Мари тихонько открыла дверь в комнату Джеймса и поняла, что её брат поёт. Она слушала его как заколдованная, а потом попросила спеть его ещё раз, но Джеймс даже не понял, что пел. Это был прорыв!

Когда Джеймс познакомился с Кэтрин, стояла жара. Они давали закрытый концерт в рок-клубе перед турне. Кэт пришла с подругой, дочкой старшего менеджера группы, и застенчиво улыбнулась при встрече. Джеймсу она показалась милой, юной – она на семь лет была его младше, и такой беззащитной, что рядом с ней Джеймс почувствовал себя львом. Кэт была тихая и немногословная – Джеймс рядом с Кэтрин казался Дейном рядом с Джеймсом. После их первой встречи Джеймс уехал в очередное турне, которое, как известно, базировалось на грехе, разгуле и бесшабашности. Но грешить Джеймсу больше не хотелось. Кэт была слишком чистой, чтобы предавать её. Он ведь – рыцарь.

Джеймс вернулся из турне и предложил Кэт руку и, как казалось ему тогда, сердце. Он делал для неё всё что мог, и она ни в чём не нуждалась. Джеймс хотел быть лучшим мужем на свете и создать настоящую семью, которой у него никогда не было.

Кэтрин была родом из благополучной семьи с приличным достатком, с хорошим образованием, светскими манерами и добрым нравом. Она давала Джеймсу всё, о чём он мог мечтать: надёжный тыл, поддержку, заботу, внимание, время, великолепный секс. Джемс души в ней не чаял.

После свадьбы он купил для них огромный дом на побережье, заваливал её подарками, старался быть внимательным и чутким. Бесконечные турне, репетиции и преданность музыке, конечно, влияли на безоблачную семейную жизнь, ведь Джеймса бо́льшую половину времени дома не было. Кэтрин не жаловалась. Она всё понимала и поддерживала мужа. О чём она просила, так это о расширении их семейного счастья детьми. Тут Джеймс сдал позиции: ему стало страшно – сможет ли он дать их ещё не рождённым детям всё, что необходимо. Он не знал, каково это – быть отцом, и как сделать всё правильно. Его требования к себе были мегазавышенными. Кэтрин деликатно старалась снизить планку самокритического мнения Джеймса, и вроде бы всё шло на лад, как ладный строй зазвучал фальшиво.

Очевидных причин, казалось, не было. Отношения по всем фронтам были налажены. Финансовое благополучие семьи и группы зашкаливало. Группа отыграла многомесячный тур в поддержку последнего альбома, продержавшегося в первых строчках чарта¹⁹ немыслимо долго, распродала рекордное количество дисков, получила за последний год столько премий и наград, что устала от славы. У всех, кроме Ена, появились семьи, а у Дейна и Алана подрастали дети. Радуйся! Жизнь удалась! Удалась на славу, превзойдя ожидания каждого в добрую сотню раз.

Откуда тогда этот лажовый тон?

Тон этот появлялся нотка за ноткой. Начался он с незначительных децибе́лов²⁰ белого шума внутри Джеймса – он страдал, сам не зная от чего. Как будто вся его жизнь и музыка лежали на поверхности, а настоящий Джеймс никогда не показывался. Он раньше так не думал и так странно не ощущал жизнь. Музыка, рожденная из глубин его существа, прорывалась сквозь мантию его личности сама по себе. Музыка была его истиной сутью, звучанием его души. Его же стремление к признанию и благополучию стало следствием его творчества, а не причиной. Как естественный ход вещей. И как желание доказать себе, что он мужчина, а не какой-то там размазня.

Но мелодии больше не лились потоком, риффы не вырывались мощью из-под его пальцев, слова не ложились в строчки, строчки не становились песней. А музыка превратилась в монотонный гул в ушах.

Джеймс никому не сказал об ощущении пустоты внутри. Год выдался напряжённым, как и все предыдущие. Но раньше напряжение подначивало, он искал прорехи в графике, выкраивал минутки, поднимался ночами, не ложился до утра лишь бы отточить рифф, лишь бы дописать куплет. Успеть, сделать, отдать. Отдать всё, что может. Отдавать стало нечего.

Джеймс оправдывался усталостью. В тридцать три после пятнадцати лет ежедневного труда неплохо бы отдохнуть. Заняться семьёй, в конце концов. Наделать детей.

Но он ничего не чувствовал. Кэт – музыка его сердца, как он полагал, не трогала глубинных струн его души. Нет! Всё было отлично. Они хорошо узнали друг друга, подстроились друг к другу. А сейчас появилось свободное временя для Кэт. Наслаждайся! Кэтрин – это же ангел во плоти!

Как-то ночью Джеймс проснулся, осторожно освободился от объятий спящей жены и вышел во двор. Середина лета, жара удушающая. Может, жара всему виной?

Джеймс ходил по двору, пил воду со льдом, но внутри его полыхало пламя гораздо более жаркое, чем палящее днём солнце. Он понял вдруг, что у него ни к чему, кроме того, что он сам думает, что сам чувствует и как сам поступает, интереса нет.

Это было разрушительное откровение.

А фасад из денег, славы и семьи – это прикрытие для его истинно эгоистичной натуры, в которой где-то что-то сломано, и ничего нет, кроме жажды. Жажды любви, которую он хотел испытать хотя бы раз, хотя бы один разок, чтобы получить её досыта, до отказа, чтобы хотелось закричать:

– Хватит, хватит, лопну сейчас! Хватит!

Но как же Кэт – его нежная девочка, его понимающая жена?

За свои ошибки человек редко расплачивается своей шкурой, зато не щадит чужой. Он никогда не любил Кэтрин! Он попросту её обманывал! Потому как любить кого-то всем сердцем он не способен. Он теперь точно знает. Он не умеет. И за пять лет брака – не научился. Он лишь испытывал благодарность за её понимание и заботу, он лишь испытывал здоровое сексуальное влечение к хорошенькой Кэт, он лишь действовал по природе – обладая силой, защищал слабых.

Его раздирали внутренние противоречия. Он шёл вперед, вёл людей за собой и был полон оптимизма, но душа его не могла выбраться из какой-то мрачной трясины с тех самых пор, как он замолчал на три года. Он даже не знал, что живёт в своем собственном аду – в аду, когда не знаешь, для чего живёшь, принимая его убийственный пламень за творящий огонь души. А душа его зависла над холодной бездной и полетела вниз, в бескрайнюю пропасть, где нет опоры, где застыло время – её уволокло, засосало в кромешную тьму, пронзило такой болью, что она разлетелась на мелкие осколки. Не собрать, не склеить.

Это была ночь признания, ночь истины.

Он продолжал играть роль хорошего мужа, но играть становилось трудней.

А играть на гитаре стало совершенно невозможным! Он её ненавидел! Джеймс брал в руки гитару и не мог извлечь ни одного звука. Его двадцать две роковые красотки стояли без дела неделями – он к ним не прикасался.

Такой расклад прокатывал пару месяцев, пока ребята вволю отдыхали, но потом вопрос стал ребром. Нужно было двигаться дальше. Мир слишком современен. Слишком поспешен. Слишком многообразен. И не важно, что ты на пике славы, и не важно, что ты сделал значительный вклад в историю современной рок-музыки. Остановишься, и тебя предадут забвению.

Мир слишком современен.

Все это понимали. И все, кроме Джеймса, спешили мир обогнать. Но, как оказалось, идти вперёд без Джеймса не получается. Хотя каждый выкладывался по-полной, группу вёл Джеймс. Идеи, мелодии, ритмы, тексты, воля – всё шло от него. Порой ненавязчиво, порой энергично – но всегда от него. Ребята подхватывали, дополняли, дорабатывали. Даже Дейн – он скорее шлифовал, чем задавал тему.

И ага! Тупик!

Джеймс, превозмогая себя, брал гитару и шёл на репетицию. Шёл с пустой головой, с холодным сердцем, без идей и настроения. Он пинками загонял себя в студию. Там он сидел, пытался выдавить какие-то риффы, пялился в блокнот с текстом, был хмур и зол. Он чувствовал, что тянет группу назад. Он ненавидел гитару и ненавидел себя. И нередко его посещала мысль о том, что его песенка уже спета.

Дейн, обычно его понимающий, расценил это, как ни странно, таким образом:

– Джеймс зазнался.

Вот так вот.

В другой раз Дейн обязательно бы с ним поговорил. Бывало всякое. И Джеймс начинал копаться в себе, отыскивая свои недостатки. Зная натуру Джеймса, Дейн потихоньку вытаскивал его из молчаливого самокопания. Джеймс раскрывался, делился, и они находили правильное и устраивающее всех решение.

Но в последнее время от их дружбы повеяло прохладой, а теперь и вовсе нагрянули заморозки. А у Джеймса был такой вид, что хотелось не поговорить, а врезать: сидит – надменный, набыченный – слова не вытянешь, чего-то выжидает. Джеймс раздражал Дейна нестерпимо – это было новое, чрезвычайное удивительное и очень сильное чувство, которому Дейн не мог дать определения.

Стараясь преодолеть категорический творческий застой, Джеймс неистово злился, Дейн негодовал, а Ен и Алан впадали в растерянное уныние.

Время шло. Но время застыло. Репетиции отменялись, запись альбома отложили – писать было нечего. Джеймс не звонил Дейну, сгорая от стыда за своё бессилие, не звонил ребятам, стыдясь за неспособность рулить делами. Дейн не звонил Джеймсу, считая его зарвавшейся звездой, и не особо общался с ребятами, так как понимал, что основной накал страстей в группе создали они с Джеймсом на пару, но оправданий придумать не мог и, не нашёл ничего лучшего, чем забить на всех и вся.

Ен в силу молодости и лёгкости характера звонил каждому, приезжал в гости, вытаскивал на завтраки, обеды и ужины, но по отдельности. Разобраться в происходящем не сумел и, предупредив всех, укатил на острова, променяв гитару на доску для сёрфинга. Не навсегда, конечно, на время, пока дела в группе не наладятся.

Алан понял, что Джеймс застрял: вид Джеймса представлял собой полный набор признаков отчаяния. Понял, что Дейн поведение Джеймса истолковал неверно, но лезть в их отношения разумно не стал. А как вдохновить Джеймса на творческие подвиги, он не знал. Джеймс сам его вдохновлял. Алан решил, что требуется время, чтобы каждый разобрался в себе. И вслед за Еном уехал вместе с женой и дочкой путешествовать: наконец, он мог провести время с теми, кого так любил, никуда не спеша.

Джеймс же блуждал по туманным лабиринтам безысходности, скитался по бескрайним долинам разочарований. Он тащился через пустыню одиночества средь пыльных бурь нестерпимой тоски. Джеймс начал пить. Этот процесс пития не был похож на весёлый дебош во время турне, на бесконечные празднества юности на заре карьеры, хотя за то время были выпиты озёра водки, моря виски и океаны пива. Благо, здоровье не подводило.

Теперь он пил понемногу, но каждый день и в одиночку. Он сделался противным самому себе. Ему опостылел мир, он стыдился Кэтрин и понимал, что с ума сходит – сойти не может.

Он задумался не о самоубийстве, а о том, как лучше его совершить. Он продумал четыре способа и ждал подходящего момента.

Такие мысли его не пугали. В них не было ни страха, ни жалости к себе. В них была чистая рациональность: самоубийство, как способ избавится от напряжения и бессмысленности. А вне рациональности – всепоглощающая пустота. И что в ту пустоту не брось – она всё поглощала. Поглощала мысли, чувства, виски, жизнь.

Кэтрин не могла смотреть на его мучения без сострадания. Ничего не помогало. На любые попытки поговорить о том, что с ним происходит, Джеймс сначала отвечал виноватыми улыбками и поцелуями, потом – молчанием. Она видела, как он отдаляется от неё, погружается в себя, и, в конце концов, избегает её. Они перестали разговаривать, перестали заниматься сексом. Джеймс часто уезжал из дома без объяснения причин. Не звонил. Возвращался с похмелья мрачнее самой чёрной тучи.

Кэт сначала думала, что у него появилась другая женщина. Но, уверенная в его благородстве и честности, отмела прочь неуместные догадки. Джеймсу было однозначно плохо. Он никого не впускал в свой адский мирок и тихонько угасал. Так прошёл томительный год.

Как-то раз Кэтрин вернулась домой и застала Джеймса у бассейна без сознания. Испугалась, что не сразу вспомнила телефон службы спасения. Его откачали. Джеймс так надрался, что вместо крови у него по венам текло виски. Потом Кэт плакала, упрашивала его прекратить пить, поговорить с ней, обратиться к доктору. Но Джемс впадал в оцепенение от её слёз, которых не выносил совершенно и повторял, обнимая её:

– Кэт, Кэтрин, Котёночек…

Он чувствовал стыд, вину и пустоту. Безбрежную, бездонную, холодную пустоту.

«Ну, хоть капля ответственности у тебя осталась?» – спрашивал он себя. Джеймс попросил Кэтрин пожить у родителей. Объяснил просьбу тем, что ему нужно разобраться с собой. Она отказывалась, опасаясь за его жизнь. Но Джеймс настаивал, невзирая на её готовность разделить с ним его судьбу. Кэтрин сдалась. У неё уже не хватало сил бороться с зияющей пустотой его сердца, и она решила, что делает ему хуже своим присутствием.

Переполненная беспокойством, но уже не испытывая к мужу былой страсти, Кэтрин уехала. Он провожал её в аэропорту, обещал не пить, звонить каждый день и наводить порядок в голове и в работе. Кэтрин чувствовала, что их счастливому браку наступил конец. Если Джеймс и придёт в себя, им вместе не быть. Джеймс изменился.

Наверное, она переживёт развод. Она молодая, здравомыслящая, любит жизнь. Ей есть, что беречь в воспоминаниях об их браке, и только хорошее. Любила ли она его по-настоящему? Или это чувство было проявлением её земного созидательного характера? Возможно, они были нужны друг другу не навсегда.

С отъездом Кэтрин Джеймс испытал двоякое чувство. Он осознал, что сплавил жену с глаз долой, точно последний трус – нелегко признаться себе в трусости. Но испытал и облегчение – ему не придётся врать и скрываться за масками. Не быть собой ещё хуже, чем самоубийство, им планируемое в отношении собственного тела. А вешать на Кэт себя настоящего тоже не лучше. Такого Джеймса она не заслужила!

День ото дня Джеймс уменьшал количество принимаемого спиртного. Иногда пропускал. В такие дни он садился рядом с гитарами и смотрел на них. То на одну, то на другую. Ощущал себя придурком. Но брать в руки их не мог. Чтобы не пить, он решил как можно чаще находиться за рулём – такой своеобразный самоконтроль. Он объехал страну за несколько месяцев. Чтобы его не узнавали, он отпустил бороду, жил в маленьких отелях, иногда спал в машине. Он никому не звонил, кроме Кэт – они договорились о звонках уже только раз в неделю. В отелях он тем более избегал разговоров с посторонними.

Ему как-то дозвонился старший менеджер группы – дела ведь не двигались. Но Джеймс отослал его с вопросами о планах к Дейну.

Так, день за днём, меняя пейзажи за окном автомобиля, Джеймс привыкал к великой пустоте. Он успокоился, осознал неограниченную глубину и широту пропасти. И смирился. Как-то нужно было жить дальше. Хотя он и не знал – как. Недосягаемый многоликий гигант по имени будущее его не пугал, но и не подавал надежд.

Иногда он скучал по Кэт. Скучал по женской ласке. Он понимал, что его связь с Кэт будет отнимать у неё возможность наладить новую жизнь. Если не можешь сделать женщину счастливой, что ж, не мешай другому. Он не признавался ей в том, как иногда до боли он желал оказаться с ней рядом. Но представив её рядом, он не мог ощутить того самого трепетного переживания и той глубины чувств, которых так стремился ощутить. И раз уж собственная жена не могла раскрыть его, что говорить о других женщинах – он не замечал их.

Когда его перестали терзать вулканические извержения пустоты, и она улеглась ровным бездонным слоем, Джеймс вернулся домой. Жить в большом доме, где он с Кэтрин провёл пять чудных лет, Джеймс не мог. Он позвонил Кэт и предложил купить для неё любой дом её мечты, какой она захочет и где захочет. Кэтрин не стала отказываться, она знала, что отказом лишит Джеймса возможности остаться мужчиной в её глазах. Кэтрин приехала. Увидеть друг друга им было до пьянящей одури приятно. Они продали дом, нашли новый дом для Кэтрин в городе её родителей, Джеймс перевёл на её счёт несметные богатства. Потом они несколько дней никак не могли расстаться…