Читать книгу: «Выбор», страница 2
Что ничего избежать не получилось, Ален понял сразу, когда Лена спросила.
– Можем поговорить?
Она встретила его с работы, он только успел раздеться.
Ален кивнул. Ему захотелось лечь. Представился шум падающей струи в ванне и тепло, которое расходится по телу. Но он прошёл в комнату и сел рядом с Леной.
– Что?
Ленино лицо дрогнуло, словно распалось, и собралось вновь несчастным и жалким. Нетвёрдым плаксивым голосом она продолжила:
– Ален! Я хочу уехать. В Москву. Хочу попробовать что-то.
Ален снова кивнул.
– Пойми меня, пожалуйста. Я закончила универ – сразу вышла на работу. Жила с родителями – вышла замуж, стала с тобой жить. Я ничего не делала сама. И правда – мне дико надоел Тамбов!
– Не любишь меня? – спросил Ален, рассматривая, как узор линолеума складывается и по длине, и по диагонали.
Лена схватила его за руки.
– Я не об этом, Ален! Я люблю тебя!
Ромбы на полу смешались – от перепада напряжения у Алена брызнули слёзы. Он закрыл глаза, улыбнувшись, покачал головой. Потом посмотрел на жену:
– Лен! Не умеешь ты информацию подавать – я до смерти напугался. Конечно, давай переедем. Но надо хотя бы месяц подождать, чтобы мне замену успели найти. Сложнее ведь в середине года. Квартиру что, сдавать будем?
Лена свела брови, на лбу пролегла глубокая вертикальная складка.
– Ален…ты можешь остаться в квартире до конца года. Потом спокойно уволишься, и приедешь ко мне.
Для Алена всё качнулось третий раз.
– Ты хочешь поехать без меня? – уточнил он.
– Да, – ответила Лена, – но только на время, ты потом приедешь ко мне…
Ален не дослушал. Он пошёл в ванную, машинальным движением провёл щёткой по эмали и вывернул кран с горячей водой. Не дожидаясь, пока ванна наполнится, сел на дно и не моргая стал смотреть на струю воды. Тепло медленно поднималось по телу. Ален прикрыл глаза, но тут же открыл, дёрнувшись – он на мгновение уснул и перед глазами замелькало что-то жуткое. Он снова уставился на воду. Вспугнутая шальной мыслью, к нему ворвалась Лена, но увидев его сидящим, исчезла. Он услышал её рыдания и прибавил напор. Воздух густел. Запотевшее зеркало казалось серым.
– Пожалуйста, не вздумай съезжать с квартиры, – сказала Лена, когда муж вышел из ванной.
Они два года прожили в этой квартире, всю семейную жизнь, но принадлежала она Лениным родителям. Ален не понял – он не мог сейчас думать о квартире.
Между разговором и отъездом было пять дней: Ален и Лена почти не разговаривали. Как Ленины родители приняли эту новость, Ален не знал; он увидел их только на вокзале: они стояли сердитые, обиженные. Там он впервые представил, как они вдруг станут ему чужими людьми. Родители ушли до отправки поезда, наспех поцеловав Лену. Потом он наткнулся на них, выходя с вокзала: они ждали Алена у выхода в город, пригласили в гости, но не настойчиво, и подвезли домой.
Когда объявили отправление поезда, Лена прислонилась к Алену и заплакала. Он обнял её.
– Я просто уезжаю, это все ерунда, – бормотала Лена.
– не уезжай, – хотел попросить Ален, но просипел что-то невнятное – в горле у него стоял ком.
Они остались одни на перроне, Лена целовала Алена, сжимала ему ладони и твердила:
–Я всего лишь еду первая. Мы с тобой вместе. Летом переедешь ко мне. Я всего лишь еду первая.
Ален отвечал на поцелуи и пожатия, но не мог произнести ни слова. С родителями Лены он тоже молчал. Почти всё время говорили родители, обсуждали какие-то пустяки; обращаясь к Алену, довольствовались его кивками.
А Лена стояла возле окна в начале вагона, смотрела на удалявшийся город и шептала: «Что я делаю, что я делаю…»
Проводница, нестарая женщина с грубым толстым лицом не смолчала:
– Чо плачешь-то!? Приедет твой жених. В Москву все едут.
Она не заметила кольца, не поняла, что Лена оставляет мужа, которого сама любит, и который любит её, и едет в неизвестность, без особых причин и цели. Лена не стала ничего говорить, прошла дальше в вагон, забралась на вторую полку и лежала без сна и слёз до Москвы.
Утром она написала Алену: «Я в Москве. Я больше жизни люблю тебя». Он не ответил, и к горечи от мысли, что он её не простит, примешалось что-то приятное – наказание словно уменьшало её вину. Когда он позвонил – его голос был прежним, словно ничего не изменилось.
Около трёх недель Лена прожила в хостеле, потом устроилась на работу и перебралась в квартиру возле Рижского вокзала. Она занимала одну комнату, другую – молодая пара, москвичи, решившие жить отдельно. В третьей комнате жила хозяйка квартиры; задымив квартиру, она втыкала короткие окурки в белую кремницу, стоявшую в углу подоконника. Хотя хозяйка видела паспорт Лены, но почему-то считала её первокурсницей, впервые уехавшую от родителей. Хозяйка взяла над ней шефство: услышав, что Лена вернулась домой, выглядывала из комнаты, проверяя – не привела ли кого-нибудь, и, настойку, доставаемую в особом расположении духа, предлагала только молодой паре.
С работы Лена всегда возвращалась пешком, старалась проходить новыми дорогами: часто путалась, терялась, какое-то время шла наугад, и только совсем устав, смотрела на карту и выбирала короткий путь. По выходным она шла из дома, блуждала по несколько часов, иногда, если ей попадался музей – заходила, но чаще просто бродила, читая названия переулков, и возвращалась с мокрыми, белыми от соли сапогами.
На зимние праздники Лена поехала домой. Ален встретил её тепло, они были как самые дружные супруги. Лена ни разу не побывала у родителей без Алена, и это радовало её – она скучала по родителям, хотела бывать у них, но знала, приди к ним одна, – начались бы неприятные тревожащие разговоры. При Алене говорили только на общие темы, и если касались Лениного отъезда, то как чего-то обыкновенного и естественного. Только теперь родители относились к Алену трепетнее, украдкой вглядывались ему в лицо, особенно, когда он смотрел на жену – пытались разглядеть чувства, скрытые под весёлостью. Наедине с отцом, мать причитала:
– Разве какой-нибудь муж может понять такое?
Этого не знала и Лена. Она была почти готова к отчуждению, возникшему было перед отъездом, понимала его; осознавала, что сложно объяснить её поступок иначе, кроме как желанием разрыва, и прятала надежду, что всё может наладиться. Но всё было хорошо: они ежедневно общались, нередко просиживали перед веб-камерой по часу и ждали встречи. Они встретились как родные, но поговорить с Аленом о его мыслях она не могла.
Последний вечер они провели дома. Свет лампы из-под большого зелёного абажура слабо освещал кухню, а в незанавешенное окно заглядывал фонарь, яркий, как полнолуние, окружённый маленькими звездочками окон соседнего дома. Лена смотрела в добрые, бесконечно родные глаза. Всё остальное оставалось вне фокуса: пространство кухни кривилось, оставленная в раковине кастрюля уплывала и казалось такой далекой, как невыполненное в школе домашнее задание, или собственная старость. Лене хотелось удержать это чувство нереальности, рассредоточенности и в то же время ясности сознания. Она всё всматривалась в знакомые морщинки-лучики – стало казаться, что черты отстраняются и суровеют; она уже сомневалась, кто с ней рядом, знает ли она его; было интересно и страшно. В голове без единого слова проносились десятки картин, в которых отсутствовали и кухня, и дом, и город. Но были эти знакомо-незнакомые дорогие лучики.
– О чём задумалась? – спрашивает Ален.
Слова и голос некстати, но возвращение происходит мягко. Всё постепенно выравнивается.
И появляется вопрос.
– Ты простил меня?
Ален спокоен.
– Я не обижался на тебя никогда.
– Нет! Вправду! Простил?
– Лен, всё хорошо. Правда.
Нет духа продолжать разговор.
Когда она вернулась в Москву, начались снегопады. Лена проснулась от скрежета лопат дворников, расчищавших снег. Этот звук, услышанный в Москве впервые, напомнил о доме. Она лежала в постели и ожидала звонка будильника. Раздражения, охватывавшего её дома, больше не было, не было чувства вины первого месяца.
Была только грусть.
Нить слова
Они шли по парку, рассматривая причудливые сплетения крон в тёплых огнях фонарей и вдыхая вкусный осенний воздух. Она держала его под руку; иногда легонько тёрлась виском о его плечо, а он прижимал локтем её руку к себе. Они молчали. Углубившись в парк, не сговариваясь, подошли к знакомой скамье и сели. Неожиданно он спросил:
– Ты напевала сегодня шутливо, очень знакомые слова. Что это было?
Она весело посмотрела на него, поставила ноги на широкую металлическую ленту, украшавшую снизу скамью, и, прищурившись, напела:
– Мы бандито, гангстерито, мы кастето, пистолето, мы стрелянто, убиванто…это? Это из старого мультфильма, про капитана Врунгеля, кажется. Ты смотрел его в детстве?
– Нет. Хотя, наверное, да.
Они снова замолчали. Было необычно, непривычно тепло, как никогда не бывало в октябре, и было приятно в тишине сидеть на скамейке, вглядываясь в черноту аллеи, сквозившую меж фонарей.
– Знаешь, где я впервые услышал эту песенку?
Она вопросительно подняла брови.
– Во дворе, где я жил в детстве. Там мальчишка был, года на два меня младше, но мы тогда все вместе играли, я хорошо его помню.
Она положила ему на ладонь свою, и он ответил пожатием.
– Этого мальчика звали Женя. И вот он постоянно напевал эту песенку, и там столько слов смешных было, мы даже думали, что он сам их иногда выдумывает. Ну и его все звали Бандитосом.
Она засмеялась:
– А Бандитос, наверное, был с вершок? И добрый-предобрый?
Он улыбнулся и снова пожал ей ладонь.
– Ты угадала.
– Недаром я замужем за писателем.
– Да. Знаешь…– он отпустил её руку и нахмурился, – знаешь, он потом действительно связался с бандитами. Бандитос стал настоящим бандитом.
– А что с ним сейчас?
Он посмотрел на её лицо, на её поджатые колени, на землю и снова на неё.
– Его убили в начале двухтысячных. Они с товарищем поехали из какого-то дельца деньги выбивать, а тот, то ли прознал об этом, то ли в окно увидел – начал стрелять. Друг убежал, Женю насмерть.
– Как! – она помолчала. – Убийцу судили?
– Этого не знаю. Какая разница?
– Да, это уже все равно. Милый Бандитос, ставший бандитом, и погибший от пули в бандитской ссоре. Почему ты не написал о нём рассказ?
– Не знаю… помнишь «Пассажира» Набокова? Другой писатель уже говорил: жизнь талантливее нас, а мы можем только жулить, стремясь к условной гармони.
– Почему же? Ты мог бы задуматься, было ли в его прозвище некое предсказание, может быть его всегда тянуло к грубой романтике вне закона. Или здесь одна злая случайность.
– Это уже законченный сюжет, от начала до конца нанизанный на странную нить слова. Он настолько завершённый, что кромсать и править его, мне кажется чем-то кощунственным по отношению к автору – жизни.
Она погладила его по плечу.
– Но я не досказал. В его истории есть страшное послесловие…
Она прижала руки к груди, стиснув пальцами плечи, словно пыталась защититься:
– Мать?
– Да. Они жили вдвоём. Когда Жени не стало, она каждый день ходила на могилу…через полгода не выдержала. Повесилась.
Она закрыла глаза, медленно вдохнула и выдохнула. Через минуту ответила ровным голосом:
– На такое может не хватить слов.
– Да. Наверное, я не смог о них написать, потому что твёрдо знаю конец. А когда пишешь, всегда должна быть надежда, даже в трагедии.
Они снова замолчали. От чужого горя, обретшего вдруг живые черты, её мутило.
– Пойдём домой. Холодно.
Они быстро пошли к домам, не касаясь друг друга из смутного чувства неловкости. Возле дома они замедлили шаг; не глядя, он нашёл её пальцы и сжал. Они остановились и обнялись, и долго стояли так в темноте.
Омут
Катя проснулась, но не открывала глаза – не хотела отпускать то светлое и радостное, что было в её сне. Наконец она решилась, и реальность не разочаровала её. Сквозь плотные шторы в комнату стремилось столько света, что нельзя было ему сопротивляться. Ступая по ковру босыми ногами, Катя подошла к окну и открыла дорогу солнцу. По стенам разлилась весна. Кате снилась любовь, яркая и нежная. Она захотела открыть окно и дышать весенним воздухом и тем, что оставил в ней сон. Но деревянное окно было проклеено.
На кухне Катю снова потянуло к окну, и она стала смотреть на небо. Почему с такой уверенностью можно сказать, что это весенне небо? Чем оно отличается от неба зимой, летом? Кате хотелось жить, смотреть на весеннее небо и быть счастливой.
Хлопнула входная дверь.
– Паап? – протянула Катя.
– Я, Катюш. Ты в университет не опаздываешь? Я конфет купил, попьёшь чай со мной?
– Уу, я только конфет и ждала.
Папа был частью замечательного весеннего утра.
– Катюш, ты после обеда свободна? Бабушка звонила вчера, тётя Света вспоминает нас. Может, сходим сегодня к ним?
–Папа…конечно сходим…даже стыдно, как редко мы её навещаем…
–Да у тебя дело молодое, любовь-морковь. Не до старых бабушек.
–Ну зачем ты так!
–Прости дочка, глупости говорю. Тётя Света будет рада нам.
За чаем как всегда говорили обо всем и ни о чём одновременно.
– Теперь тебе точно пора. Позвони, как освободишься. Учись на пятёрки… – улыбнулся на прощанье папа.
Катя готовилась от души нырнуть в весенний разогревающийся день, но не смогла вновь ощутить чистой радости, окружавшей её с утра. Что действительно было в её жизни? Светлые добрые отношения или постоянная борьба? Случайно она сделает, скажет не то, как Денис начинает выяснять, упрекать, припоминать, и успокаивается, когда Катя закричит или заплачет. Катя не жаловалась родителям, но знала, что папе Денис не нравится.
Облака загородили солнце от города, оставив Кате грязные сугробы и скучную остановку. Пискнул телефон : «Не надумала ничего объяснять?». И Катя словно вошла в комнату, которую никогда не проветривали. Так же нельзя! В автобусе опять писк: «Хорошо, молчи».
Вчера вечером Катя случайно встретила старого знакомого, и он проводил её домой. С ним было весело и интересно, и он так воодушевленно и ласково рассказывал о своей жене и маленькой дочке, что у Кати щемило сердце. Как назло их вместе увидел друг Дениса. Теперь эта прогулка ещё не раз ей аукнется.
Прислонившись головой к окошку, и снова глядя на небо, Катя вспомнила тётю Свету. Папина тётя, бабушкина младшая сестра, для всей семьи была добрым другом. В детстве Катя звала её бабушкой Светой, и думала, что у всех детей по три бабушки. В подростковом возрасте Катя делилась с ней секретами, которых не знал больше никто, а на первом курсе жаловалась на Дениса. Сейчас Катя никому на него не жаловалась, а тётя Света уже больше года болела. Сначала вся семья пришла в ужас, что внутри моложавой, энергичной Светланы поселилась опухоль, а теперь все стараются не замечать, какой старухой она стала за год. Все запрещают себе думать, к чему это идёт. А Катя не навещала её целый месяц. Опять писк телефона : «Ты быть хоть пыталась оправдаться». Катя удалила переписку и закрыла глаза.
Когда Катя вышла из университета, папа ждал её в машине. На заднем сиденье лежал небольшой тортик. «Мы не съедим и его» – спокойно подумала Катя. У тёти Светы сейчас почти ничего не едят, только она одна пытается съесть побольше.
Дверь открыла бабушка. Она тоже постарела за этот год. Небольшая, знакомая с детства квартира не дарила того уюта, как раньше.
–Приехали, дорогие мои! Проходите в зал, Светлана там.
Кате схватило горло – так за месяц изменилась тётя. Глядя в потолок, чтобы не полились слёзы, Катя обняла её.
Вошёл папа:
– Катюш, помоги бабушке на кухне с чайником.
Не доверяя голосу, Катя кивнула. Проходя, папа коснулся её плеча.
– Ну, здравствуй, тетушка. Хорошо выглядишь! Оля тебе привет передавала, обещала тоже зайти, если на работе не сильно задержат. У них сейчас аврал. Это мне хорошо, 8 часов наступило – и домой. Хотя бывает, тоже набегаешься…
Катя смотрела на чайник и часто-часто дрожала.
–Нельзя, нельзя, Катенька, девочка моя. На, выпей воды – пей пока не успокоишься. Нам всем тяжело, а ей тяжелее всех. Не расстраивай её. – шептала бабушка, и громко добавила, – а руки не мыла? Бегом в ванную, с чайником я сама справлюсь!
Когда Катя смогла справиться с собой и, умытая, села за стол, бабушка уже разлила чай. Папа рассказывал историю, прерываясь собственным смехом. Смеялись бабушка с тётей Светой, заулыбалась Катя. Она особенно любила папу за то, что этой истории никогда не случалось.
– Какой же вы торт вкусный принесли! Крем нежный, и коржики мягкие, очень вкусно. Катюш, а ты чего не ешь?
– Худеет она все, Свет. Беда с этими девчонками!
– Эх, ну раз тётя Света хвалит, прощай моя диета! – Катя скорчила рожицу – Берегись, торт!
И все опять засмеялись. За вечер смешные истории вспоминала и бабушка, и Катя. Это не было фальшивое напускное веселье. Люди, собравшиеся вместе, любили друг друга и поддерживали общим добрым смехом. Сам вопрос жизни и смерти сейчас не казался им таким острым. Глядя на смеющуюся тётю Свету, Катя видела в ней только молодую, такую знакомую с детства и любимую бабушку, что не замечала необратимых следов болезни. И бабушка, и папа чувствовали себя, как и пятнадцать лет назад, молодыми, счастливыми, радуясь друг другу и маленькой Кате.
Попили чай четвертый раз, пора было уже уходить.
– Катюша, какая же ты красивая! И ты, Сашенька… Какие вы красивые! Катя и на тебя, и на маму похожа. Не обижайтесь никогда друг на друга.. – с улыбкой сказала тётя Света.
– Мы все одна семья, и мы друг друга любим! – заволновалась Катя, теряя установившееся веселое спокойствие.
– Как же хорошо жить! Я вас очень люблю, и мне больше ничего не надо… Приходите, пожалуйста, чаще ко мне. Мне так хорошо с вами становится…Так чудесно!
–Конечно, будем приходить. Мы тебя очень, очень любим!
– Катенька, Сашенька, дайте, я встану, обниму вас. Родные мои…Как же жить хорошо!
Когда после прощаний бабушка закрыла дверь, у Кати хлынули слёзы. Она спускалась, не видя ступенек, и папа держал её за локоть.
– Давай прогуляемся немного, не хочу пока за руль садиться.
Весеннего солнца больше не было, и казалось, что вокруг вечная безнадежная зима. Катя с папой медленно шли по улице, а дойдя до конца, повернули обратно. Они не разговаривали, Катя не оттирала слёзы. Пискнул телефон: «Если ты думаешь, что отмолчишься, то ошибаешься. Я заставлю тебя объясниться».
– Ненавижу!! – заорала Катя, швырнув телефон о стену дома, – Ненавижу!
Катя захлебнулась слезами и криком. «У нас….!!Она…!!Как он…!!…Умирает..».
Когда Катя перестала кричать, папа обнял её, и она просто плакала и плакала. Катя не становилось легче, но она утомилась, и постепенно успокоилась.
Телефон не включался.
– Я тебе свой отдам, а сам старый возьму.
– Запрети мне с ним встречаться.
– Я ничего не могу тебе запрещать, ты уже взрослая. Я могу только поддерживать тебя.
Катя долго не могла уснуть. Тоска по свободе и чистой радости бродила в ней. «Зная, что умирает, она видит только хорошее, а я топлю себя в болоте, в которое завел меня совершенно чужой человек. Хотя бы ради неё, я должна освободиться, я должна радоваться. И отношениям тоже радоваться! А она выздоровеет». И в голове проносилось: «Какие вы красивые! Как я вас люблю! Как же хорошо жить!» Представив другие отношения, прекрасные и близкие, Катя вспомнила утренний сон, и плавно в него вернулась. Она спала глубоко и легко.
Спустя три месяца тётя Света умерла.
Через год Катя вышла замуж за Дениса.
Возвращение
Вадим ушёл на весь вечер к другу, а Саша встретила этого друга в магазине. Она пришла домой, обдумывая это факт, поела, вымыла посуду, вымыла заодно во всей квартире полы, прилегла на диван, и, как-то вдруг, почувствовала облегчение.
Ни в школе, ни в институте Саша не сводила никого с ума, но нравилась часто, и рядом всегда были тихие ненавязчивые поклонники. Саша пару раз в месяц ходила в кино, реже – целовалась возле подъезда, а потом возвращалась в свою комнату и спокойно ложилась спать. И утром шла с удовольствием на учёбу или работу: она училась на фортепианном отделении института искусств и была музыкальным руководителем в детском саду, куда после ГОСов собиралась выйти на полную ставку.
В её жизни Вадим был элементом чуждым и оказался случайно. Он пришёл в сад к администрации с коммерческим предложением, увидел Сашу и, твердя о любви с первого взгляда, пошёл за ней в университет. На следующий день он ожидал Сашу возле сада. К администрации он больше не приходил – увлёкся другими идеями, но Сашу, как она, шутя, замечала на первых порах, он «взял в оборот». К дежурствам возле сада прибавились встречи возле университета. Стоял апрель.
На четвёртый день знакомства он проводил Сашу домой, посадил её на скамейку и попросил выслушать.
– Саша! Я чувствую, ты – та, кому я могу открыться. Ты, наверное, поняла, какой я несчастный человек?
Саша смутилась.
– Но…не знаю. Выглядишь ты довольно весёлым.
Вадим умилился и погладил Сашу по руке.
– Это потому, что ты рядом. Ты даришь мне радость, – он немного помолчал. – Знаешь, правда может прозвучать глупо и совсем не мужественно… но я знаю, что ты не будешь осуждать.
Саша мелко закивала головой. Вадим продолжил:
– Меня, совсем малышом, года три или четыре, напугала собака. Кажется – смешно. Но это моё первое воспоминание, я не помню ничего раньше. Самое раннее воспоминание о жизни – какой-то безумный невероятный ужас. Ты такой маленький – и над тобой огромная клыкастая пасть…– он резко наклонился к Саше и почти крикнул, – Думаешь, я трус?
От неожиданности Саша вздрогнула.
– Нет! конечно, нет! Ты же был маленький, – чтобы проявить интерес, спросила, – Она тебя укусила?
– Да не в этом дело! – так же резко ответил Вадим, но потом смягчился, – Понимаешь, это настолько глубоко запало в моё сознание, что проявляется и сейчас. Если что-то меня расстраивает, или из себя выводит – сразу начинаются дикие головные боли, такие, что темнеет в глазах. На любой негатив. Понимаешь?!
Саша не знала что ответить, и опять бессмысленно закивала. Они замолчали.
–Тебе не холодно, дорогая? – заботливо спросил Вадим.
Саша с радостью поднялась.
–Да, немножко – скамейка холодная. Мне уже идти надо, пора заниматься, – и в оправдание добавила, – ГОСы скоро.
– А если я попрошу тебя остаться? – серьёзно спросил Вадим.
Саша от неловкости засмеялась.
– Ну, ты же не хочешь, чтобы я завалила ГОСы.
Она попрощалась и быстро заскочила домой. На вопрос мамы, кто её провожал у подъезда, Саша махнула рукой. «Так, странный какой-то». Она села за фортепиано; как обычно, начала с гамм. Сначала правой рукой, затем левой, потом двумя, она проиграла каждую гамму по несколько раз, всё увеличивая темп. Потом этюды – она отыграла все, какие пришли на память. Саша с чувством начала фа-минорный концерт Бетховена, когда в комнату постучалась мама.
– Сашенька, извини, пожалуйста, но я посмотрела в окошко – там твой молодой человек стоит. С огромным букетом. Помириться, наверное, хочет.
Саша не поняла, какой молодой человек, и с интересом выглянула в окно. По четырехугольнику между двумя лавками вышагивал Вадим, букет был в два раза больше его головы. Саша отшатнулась:
– Мам, он не мой молодой человек! Я его меньше недели знаю, нам ни мириться, ни ссориться не из-за чего.
– Это по-разному бывает: он-то тебя ждёт. Может, что-нибудь важное скажет.
– Я даже не хочу выходить, – неуверенно ответила Саша.
– Саша. Так нельзя. Даже если не хочешь, надо выйти и объясниться с ним.
Саша и сама думала, что нехорошо было бы не выходить… хотя оставалось неясно, зачем он пришёл, и, раз уже пришёл, почему не звонил.
Саша спустилась, но Вадим не обрадовался ей. Он долго смотрел на неё, прищурив глаза и поджав губы. Потом молча протянул букет. Без всякого желания, Саша опустила к цветам голову.
– Вкусно пахнет. Спасибо.
Вадим продолжать смотреть на неё сузив глаза.
– Не стоило тратиться, но мне, правда, приятно. Очень красивый букет.
Вадим разжал губы.
– Я час тебя ждал.
Саша почувствовала себя виноватой.
– Но… я не знала. Случайно в окно посмотрела. Я занималась, как и говорила.
Вадим прикрыл глаза и глухо сказал.
– У меня дико. болит. голова. Я еле стою.
Саша молча стояла, опустив букет, и Вадим велел:
– Принеси таблетку хотя бы!
Саша очнулась: понеслась на четвёртый этаж и вернулась через две минуты с пластиной анальгина и бутылочкой воды.
– Вот держи. Прости, пожалуйста.
Вадим выпил таблетку, сел на лавочку, откинувшись на спинку и несколько минут сидел молча с закрытыми глазами. Саша со страхом думала, что могло случиться, не выйди она.
В июне, в день вручения диплома, он подарил ей кольцо с крупным бриллиантом. Вадим встал на колено на глазах у всего выпуска, и, чтобы это прекратить, Саша зашептала: «хорошо, хорошо».
В сентябре они поженились. Подруги по институту подготовили для гостей на свадьбе небольшой концерт, словно ниоткуда возник синтезатор. Музыкальные номера разделялись шутливыми поздравлениями, в одном из них прозвучало: «мы, конечно, не надеемся, что вы будете играть в четыре руки. Для этого надо было искать мужа в нашем институте…». Вадим оскорбился, у него разболелась голова, и молодые были вынуждены уехать раньше гостей. Саша поклялась, что её подруги не имели в виду ничего плохого, но за полтора года брака смогла встретиться с ними только два раза.
Тем желаннее была свобода. Саша встала и несколько раз прошлась по комнате, улыбаясь. Села за фортепиано, наиграла польку Моцарта, но бросила. Волнуясь, снова несколько раз прошла по комнате. Ей хотелось пойти на улицу, на вечеринку, на праздник!
Саша вернулась за фортепиано, подняла на клавиатуру руки, и пальцы начали играть детские песни – сосредоточиться на серьёзных произведениях она не могла. Аккомпанемент к песням Саша придумывала сама, усложняла фактуру, недовольная теми примитивными, которые предлагали сборники. Вадим хотел, чтобы она после свадьбы ушла с работы, но тут крепко воспротивилась мама, и Саша осталась на полставки. Вадим занимался своими проектами – иногда бывали удачи, и тогда он тратился, не задумываясь, поражал жену дорогими подарками. Но такие вещие как крупы, или масло, или мыло, всегда покупала Саша, на свою зарплату. Через два месяца она всё-таки вышла на полную ставку и уже могла, не переживая, покупать апельсины и яблоки.
Саша чуть успокоилась: отыграла выпускную программу, потом решила почитать с листа и открыла сборник прелюдий Моцарта.
Вадим вернулся не поздно. Она встретила его в прихожей, с интересом вглядываясь в него. Ни следов, ни запаха женской косметики не было. Пахло только вином. Не было ничего, что могло бы обнажить вопрос, но Саше это было на руку – она понимала, что нельзя спешить. Не разуваясь, он прошёл по коридору, и прислонив её голову к себе, поцеловав в кость за ухом.
– Как дела, кисуля? Что делала тут одна?
– Я? Как всегда, играла. Всё хорошо, – Саша мягко отстранилась, Вадим, наконец, разулся, и прошёл в комнату.
– Кисуль, может, и мне поиграешь?
Саша незаметно улыбнулась – Вадиму никогда не нравилось слушать музыку.
– Расскажи лучше, как к Артёму сходил, – попросила в ответ Саша и сразу пожалела: Вадим сейчас замнётся, запутается, и нужно притворяться, что незаметно. Но он ответил непринуждённо:
– Нормально так посидели: пивка попили, карты там… Дела всякие обсудили. Я бы взял тебя, но тебе ведь не интересно.
– Нет-нет, что ты! У вас мужские разговоры.
– Да, – Вадим хихикнул, – очень мужские, – и подмигнул ей.
Ничего теперь не могло испортить Саше настроение.
Саша наблюдала за изменившимся поведением мужа – теперь она во всём видела подтверждение своим мыслям. Целовать он стал иначе: он не впивался в губы, действуя языком как штыком, а стал мягче, слюнявее и приводил на память какого-то зверя, ласкающего своего детёныша. Значит, та женщина умеет настаивать на своём.
Саша лелеяла свою мечту о свободе, боясь хоть как-то дать Вадиму понять, что замечает измену. Только раз она напугала Вадима, в каком-то порыве хулиганства, или, может быть, в надежде спровоцировать ту неизвестную, но ценную женщину. Моясь в ванной, Саша, не выключая воду, вдруг открыла дверь и позвала мужа. Он крикнул «сейчас!» и что-то забормотал, из чего она расслышала только «заскулила», а потом «люблю». Потом он, улыбаясь, прибежал в ванну и принёс из сумки шампунь, который она забыла выложить, когда вернулась из магазина. Но эксперимент не понравился Саше: Вадим уселся на унитаз, как на стул, и, сладостно улыбаясь, начал её разглядывать. Потом схватил мочалку, и хотя Саша говорила, что уже мылась, до покраснения натёр ей спину. От духоты в ванной у него вечером разболелась голова, и Саше стало стыдно, что раздразнила его. С того момента она точно решила не вмешиваться, пустить всё своим ходом.
А дело набирало обороты. Вадим теперь стал уходить просто «к другу», не называя конкретного имени, и возвращаться поздно, часто за полночь. Когда он впервые не пришёл ночевать, Саша не спала полночи, метясь по широкой кровати, и представляя, как он завтра придёт, скажет, что бросает её, заберёт вещи и уйдёт уже навсегда. «Хотя нет, наверное, лучше пусть придёт, когда я на работе. Вернусь – а его вещей нет». Когда она вернулась, он был дома, но ничего не собирал.
Как-то вечером, он встретил её возле сада, очень ласковый и нежный, и подарил билет в филармонию.
– Зайчонок, я так хотел тебя порадовать. Чтобы мы вместе пошли послушать музыку. Но, – он заговорил печальным голосом, – у меня дела, я никак не могу с тобой пойти.
– Да, очень жаль, – согласилась Саша.
– Позвони, пожалуйста, как выйдешь, я тебя встречу, хорошо?
– Да-да, конечно.
Он проводил её до здания филармонии.
– Саш? – тревожно спросил он.
– Да?
– Не забудешь позвонить?
– Обязательно позвоню.
Дома Саша нашла в кровати длинный чёрный волос. Вздрогнув от брезгливости, она несколько раз всхлипнула, но слёзы почти сразу высохли.
На другой день он спросил:
– Что подарить тебе на годовщину встречи, кис?
Саша отмахнулась:
– Да ерунда, что ты.
До апреля всё должно было кончиться. Заигрывать с Сашей Вадим почти перестал, постоянно раздражался, орал, как никогда не позволял себе раньше, называя «долбаной музЫчкой»; Саша сносила всё практически с восторгом – она не чувствовала себя виноватой.
