Читать книгу: «Карамель. Новый Мир», страница 12
Золото снимает своё пальто – окружающие умиляются её красоте и – совсем ей несвойственно – позирует, но позирует как ребёнок. Сама себя она ощущает намного старше, отчёт в действиях отдаёт более зрелый, но сейчас сестра вынуждена притворяться.
Никто не обращает внимания на старшую дочь Голдман.
Кто ты, Карамель?
Кара?
Кто ты без фамилии «Голдман»?
Сбрасываю пальто – служащая не поспевает – на пол. А, может, я попросту более не нуждаюсь ни в ком из них? Никто мне не указ, не показатель, не пример. Не идеал. Ничего из трактуемых нами истин не существует, а потому я плюю под ноги каждому из присутствующих, каждому из присутствующих бросаю вызов и влеку наказание. Покажите, на что вы способны. Перешагиваю пальто и бреду за семьей на уготовленное мне место. Стул для казни? Замечаю мельтешение фотографов – они плавают вдоль стен и делают незаметные кадры: фото и видео. О званном приёме Голдман уже написали в Вестнике?
– Карамель, племянница! – Стены содрогаются от возгласа дяди – мужчина торопится, как ему кажется, спасти меня от навязчивого внимания. – Девочка моя! – продолжает мужчина. – Как дела в Академии? Слышал, у тебя самый высокий балл? Рассказывай.
Сказать ему, что меня отстраняли от занятий? Сказать, что Академия настаивает на медицинском обследовании? Вот только говорить не требуется – каждому здесь присутствующему то известно. Как возможно разрешить столь увесистую ситуацию, состоящую из десятков навалившихся обвинений и последующих проблем? Отец справится?
Почему я сомневаюсь в нём?
Я сомневаюсь в себе?
Сомневаюсь в Новом Мире?
Дядя вторит о чём-то ещё, но я не слышу. Не слышу ни единого слова из уст мужчины, находящегося в полуметре от меня, однако слышу бескрайний, разливающийся по углам заведения, шепот незнакомцев. Дядя продолжает интересоваться академической ерундой. Ответов он – как это забавно – не получает и даже не требует. Проводит до стола – мимо раздосадованного отца, рухнувшего на свой стул и пустым взглядом ударившегося о полную бутыль напротив.
– Юным девам, – вздыхает женщина подле меня, – полагается более утончённый стиль одежды. Брючные костюмы – как-то вульгарно.
– Вульгарно непрошенное мнение, не находите? – парирую я.
И это не брюки, пустая твоя, наполненная сверчками и сильногазированным лимонадом голова. Это комбинезон.
Отец бросает колкий взгляд – такой быстрый, что ни единый щелчок камеры не успевает зафиксировать его; только я ощущаю. Всегда ощущала.
– У Карамель прекрасный образ! – вспыхивает Золото, на что мать гневно дёргает её рукой под столом. Девочка отделывается от женщины и, пристав, восклицает: – Образ, вдохновлённый движением Нового Мира, его модернизацией, прогрессивностью.
Незнакомые люди в самом деле решили докопаться до одежды на мне? Они настолько напитались негативом и отвращением через статьи, что теперь выискивали, за что бы еще уцепиться? Вспоминаю однажды повстречавшуюся в магазине одну из Левиафан – как прозорливо выбирала платье для интервью и сама в себе искала изъяны, будучи уверенной, что если заметит она – иные заметят в каком-то увеличенном, расшатанном, не имеющим границ объёме.
– Твой стилист превзошёл сам себя! – следом восклицает Золото, а мать в очередной раз тянет её за руку под столом. Но ты не сможешь спасти утопающего, если он бездумно выпускает даваемый кислород.
– Спасибо, Золото, – хмыкаю в ответ, – но мой стилист – я сама.
Не позволю выставить осмысленный выбор за чужую ошибку.
В зале так мало света, что даже воздух становится тяжёлым, сжатым. Я не вижу неба Нового Мира, но даже в помещении ощущаю, как оно давит на плечи. Поверхность – идеальная, желаемая – вдавливает в свои искусственные «земли» – дороги, стилобаты, мосты. Настенные светильники бросают жёлтый свет, и тени – карикатурные, кукольные – являют преданных чревоугодию и сплетням людей. Смотрю на их выступление – кажется, приходит осознание, что из себя представляет каждый отыгрывающий роль в театре теней. Камеры запечатлевают сменяемые строгие лица и натянутые улыбки, вычурные манеры, податливые рефлексы, ужимки. Тени прыгают, дрожат, сменяются.
Гнилое – нет, перегнившее – общество с гнилыми – нет, перегнившими – представителями своей касты.
Я улыбаюсь.
Я всегда жила в притворстве и никогда этого не замечала.
Я улыбаюсь.
Свет камеры – напротив лица, едва не в плотную – ослепляет. Прячу взгляд и – вспышка вызывает головную боль – прихватываю переносицу. Камера запечатлевает и это.
Дядя ловит репортёра и тащит к себе, тень покрывает их, никто не видит и не слышит – вижу и слышу я, находящаяся близ. Иные камеры – будто бы знают, как им поступать – отворачиваются, занимаются иными гостями.
– Ещё раз так сделаешь, – сипло выдаёт дядя, – и я выколю глаза – тебе и камере. Понял?
– Понял, – отвечает репортёр и желает уйти.
Дядя притаскивает его обратно и говорит:
– Мне понравилась твоя камера, оставь.
– Не могу…
– Можешь, если желаешь и дальше нажимать на затвор, а не объясняться в жалобе, которую я могу оставить.
Поражаюсь и забавляюсь. Разница между дядей и отцом колоссальна даже в решении конфликтов. Дядя импульсивен, отец рассудителен, дядя раскован и недругам скалится в лицо, отец аккуратный и недругам отвечает в спину. Дядя злопамятен, отец обходителен. Дядя вспыльчив, решителен и монументален, отец уравновешен, пытлив и гибок. Дядя наносит сокрушительный удар сразу, отец же настигает постепенно и пилит медленно.
Голова гудит от разговоров с разных сторон. Отец с радостью отвечает на поступающие в его адрес вопросы, мать кладёт тощую руку ему на плечо и кивает всем подряд. Она всегда выступала красивым дополнением к Говарду Голдману. Интересно, она в самом деле считает, что фамилия Голдман – проклятье? Что дом Голдман – проклятье? Что принадлежность к семье Голдман – проклятье?
Вдруг отмечаю знакомые лица: женщина с глазами Тюльпан, а рядом мужчина с вздёрнутым – как у неё – носом. Родители! Здесь её родители! Пришла семья Винботтл.
– Я верю в нерушимость семейных уз, – рассказывает кому-то отец, но слова его вкушает каждый. – И это здоровая практика! Мы с братом всегда…
Перебиваю:
– Пойду подышать, здесь душно.
Душно в самом деле. И физически, и эмоционально.
Отец колеблется. Пропустить мои слова после его красивых речей было бы неправильно, а поощрять брошенным взглядом и ответом – более чем неприлично. И потому отец отвечает в воздух, что одобряет поступок. Позабыв пальто, направляюсь к распахнутым дверям – спиной ощущаю шаркающие следом взгляды. В последний момент – перед встречей с бессердечным Новым Миром – пристёгиваю дыхательную маску.
Холодный ветер сжимает в своих когтистых лапах, но это беспокоит меньше всего. Вот что ощущал Ромео, выйдя из здания Академии в тот день. В день, когда всё началось. В день, когда всё стало меняться и разваливаться.
Подхожу к дозволенному краю дамбы. Линия бежит вдоль платформы – где-то за неё выходит песок. Подталкиваю крупицы – летят к парапету. Смотрю на воду. Смотрю на пугающую и жрущую смыслы глубину, смотрю на сдерживающие её стены – серые, ровные, холодные. Дамба велика. Не могу разглядеть её край по ту сторону – голубая линия воды плавно переходит в белую линию неба. В центре дамбы вода тёмная, синяя, чёрная, страшная, зазывающая, поглощающая. Я боюсь дамбы. Нет, я не боюсь воды. Единственное, чего боюсь – глубины. С ней невозможно тягаться, с ней невозможно бороться. Помню картинки из старых журналов…помню захватившую города воду, помню – словно летающие – тела утопленников, помню не спрашивающие разрешения и не дающие возможности уйти волны.
Смотрю в сторону – аккуратно, ненавязчиво. Боковое зрение ловит снующую недалеко от парковки пару. Юноша – со смольными волосами и добрыми глазами, девушка – с бледной кожей и довольной улыбкой. Ловлю их мимолётное соприкосновение рук и восторгаюсь, ликую, тревожусь; всё вместе. Днём ранее, Карамель, ты бы подняла шум, а беспечным бы грозило наказание. Что случилось с твоими принципами? Очнись, Карамель. Люди не могут изменить то, что у тебя здесь…и я касаюсь виска, пристукивая пальцем. Здесь. Мои взгляды остались неизменны, мои взгляды остались моими, а они таковы – виноватых следует подчинить и наказать. Кто эта глупая пара? Я выжгу их с земель Нового Мира!
И вот я представляю на месте незнакомцев Ромео и Ирис. Почему? Та вышагивает подле и что-то восторженно бормочет, а он покорно следует за ней и ничего не отвечает. И будь так на самом деле…каждый заслуживает нормальную пару, перспективную пару, безопасную пару. Ведь так?
Юноша замирает и оглядывается. Смотрит в ответ, смотрит в глаза, и потому всё внутри меня переворачивается. Я наблюдаю Ромео. Нет того мальчишки – только мой. Мой Ромео. Ирис что-то шепчет ему близ лица: прыскает ядом, отводит моего-не моего Ромео за припаркованные машины. Злая женская ухмылка режет неказистое лицо, и я с горечью во рту отворачиваюсь.
А, может, всё это привиделось.
Я скучаю по нему.
Я скучаю по нему?
Нет, абсурд. Скучать по кому-то равно проявлять чувства, а чувствовать нельзя, чувствовать невозможно. Мы Боги. Мы не можем быть уязвимы, чувства же таковыми делают.
Смотрю на воду. Представляю, какого оказаться там. Волнительно ли потерять равновесие на мостах Нового Мира и отправится в урбанистическое сердце града? Не так волнительно, как потерять равновесие и оказаться за ограждением дамбы – вода сожрёт, глубина сожрёт.
– Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, – слышится мужской голос за спиной.
Кровь – не вода, я согласна.
Узнаю его обладателя. Дрожь рассыпается по телу: от макушки до кончиков пальцев. Я готова и убить тебя, и боготворить, чёртов ты…
– Таков был глас Остроговцев, когда их оторвали от Нового Мира.
Бред. Острог никогда не принадлежал к Новому Миру.
Не оборачиваюсь. Жду, когда пришедший поравняется со мной. Так и происходит. Мальчишка с янтарными глазами спрашивает:
– Научилась антирекламе у Говарда Голдмана, конфетка?
Что известно ему, что неизвестно мне? Что известно всем людям, но неизвестно мне?
– Тебя за это – что очевидно – съедят, Карамель. Косточку за косточкой.
Отвечаю спокойно:
– Я знаю, Каин.
– Отец учил не пилить ветку, на которой сидишь?
– Пришёл позлорадствовать?
– Это способ поддержки, конфетка. Такой уж у меня.
Каин ловит взгляд в ответ.
– Передо мной совсем другой человек, – говорит юноша и, приветственно склонив голову, отворачивается к воде. – Мне кажется, мы не виделись целую вечность.
Это обращение ко мне или к ускользающей вдаль поверхности воды?
– Мне тоже так кажется, – признаюсь я.
И тоже не ведаю – ему или водной глади.
– Какими судьбами, Каин? Чем занимаешься?
– Давай начнём с иного. Выбирай: плохая новость или хорошая.
– Плохая.
– Ты выбрала плохую, в самом деле? В скопище гнева и хлама, льющихся помоев и осуждающих взглядов ты выбрала плохую новость?
– Она меня априори опечалить не сможет.
– Тоже верно. Ладно. Может, это не моё дело, но я скажу только для того, чтобы ты не строила догадки и не беспокоилась понапрасну…
– Не томи.
– Твоего дружка записали на твою подружку. Он пройдёт медицинский осмотр и сразу же вступит в благоприятную пару.
Давлюсь собственными мыслями и языком. Держи себя, Карамель. Ответь непринуждённо, безучастно. Ну же, не тупи, ответь..!
– Окей.
И я спокойно пожимаю плечами.
– Окей? – переспрашивает Каин. – Это всё?
– А ты ожидал?
– Чего-то кроме каменного лица. Даже плечо поддержки приготовил, можешь плакать сюда.
И он прихлопывает по твёрдому плечику пальто.
Восклицаю:
– Ты забыл, с кем разговариваешь?
– Такое забыть невозможно.
О, ну почему Ирис, Ромео? Почему?
– Если тебя интересно…
Режу на корню:
– Нисколько.
– Если интересно, – стойко продолжает Каин, – знай. Его родители подытожили обратиться к дочери двух управляющих, что обнаружила болезнь своей подруги и вовремя обратилась в Администрацию с доносом, предотвратив беду. Вины твоего дружка нет.
– Не называй его так, во-первых. Во-вторых, он мог не соглашаться.
– Ты знаешь, что не мог. Тебе говорят – ты исполняешь. Если хочешь оставаться на поверхности. Если не хочешь нарушать идиллию мира. Если не желаешь прослыть девиантным в самом деле, а затем быть изгнанным.
– Да, знаю. – В момент успокаиваюсь и обращаюсь к воде. – Как же я зла на него.
Зачем признаюсь? Для чего? Я в самом деле ощущаю это? Глупая. Есть вещи, которые должны уйти в крематорий вместе с тобой. Есть слова, которые не смеют покидать уста, каким бы настроением не пережёвывало нутро.
– Тебе не кажется, что всё происходящее – здесь сейчас и в городе вообще – фальшивка? – спрашивает Каин.
– В каком смысле фальшивка?
– Ну да, – соглашается он, – ты сама фальшивка, а потому не можешь разглядеть её в окружении.
– Не говори так.
– Иначе?
– Не говори.
– Тебе даже сказать нечего, потому что это правда. Ты, Карамель Голдман, ничуть не отличаешься от всех этих картонных людей, что снуют по улицам и совершают однотипные действия, говоря фразами-скриптами. Ты – фальшивка, Карамель Голдман.
Когда Каин сказал это, я ощутила невообразимую тягу доказать, что он ошибается. Я – часть города, но я – индивидуальность. Он не пошатнул веру в саму себя, но вложил желание продемонстрировать обратное сказанному.
– Ты не видела жизни, конфетка, только слышала о ней, – продолжает юноша. – И всё, что ты слышала, всё, что впитывала в себя – провокация и обман.
– Провокация сейчас в твоём голосе, янтарные глазки.
– У меня тоже есть прозвище, конфетка?
– Какая хорошая новость? Может, уже скажешь?
Не даю нападать дальше.
Каин улыбается. И говорит:
– У тебя появилась возможность свинтить от твоей токсичной семейки. Семейки, что пытается оправдать и исковеркать осмысленные поступки дочери, а, значит, не уважает в ней личность. Ты и так понимаешь…
– Иди ты, – говорю я. – Решил, надавить на моё раздутое эго, чтобы я предала семью?
– Спорим, они уже выслали за тобой Патруль?
– Иди ты, – повторяю я.
– Беги, конфетка.
От него или от семьи?
– Пошёл ты, Каин.
– А глазки у тебя забегали, конфетка, – с горечью улыбается парень. – Ты прикинула, да? Какого это, когда за тобой высылают чёртов Патруль, когда за тобой гонятся безликие в униформе и в масках.
Решаю съязвить:
– Не понаслышке знаешь, верно?
– Я – в отличие от тебя, Карамель – свободный человек, которого за иные, отличительные от государственных, мыслей не накажут – даже не привлекут. Меня не существует для Нового Мира, забыла?
И Каин приподнимает руку, чтобы я посмотрела на лишённую чипа ладонь, однако ладонь покрыта тканью перчатки. До сих пор не верится, что у него нет идентификационной микросхемы…
– Свободный человек, – усмехаюсь я, – но прячешь знак отличия, которым так гордишься, чтобы никто не узнал о твоей свободе, потому что это не свобода, а глупость породивших вне города родителей.
– Думай, что говоришь, Голдман, – кивает юноша.
– Именно этим я всегда занимаюсь, – брыкаюсь в ответ. – Тебя задело упоминание семьи? Сочувствую. А, может, и нет.
– Счастливо оставаться, Карамель. Возвращайся в зал к своей фиктивной семье и мнимым друзьям, которые будут ожидать ареста самой популярной девочки Нового Мира. Эту статью в Вестнике даже я прочитаю.
Каин отступает.
– Буду в машине. Люблю смотреть на дамбу, вид воды успокаивает.
Мерзость.
– Не уходи, – велю я и быстро оглядываюсь. Не положено. Глубокий вздох – возвращаюсь в исходное положение. – Мы не закончили беседу.
Каин – вот же предатель! – останавливается и смотрит на меня по-доброму, хотя я прижгла его, очевидно, самым больным. Упоминанием о семье. Смотрит по-доброму, отчего же? Все бросают отравляющие и негодующие взгляды, позволяют неотёсанные и провокационные речи, а он награждает сердечным взором. Отчего? Сравнивает с иными грешниками, покинувшими поверхность Нового Мира?
– Я хочу спасти тебя, конфетка, – ласково проговаривает Каин. Хочу увезти. Не прошу помощи, не прошу помогать. Хочу спасти от того, что готовится.
Как же холодно, ткань комбинезона пробивает поток ветра.
– А что готовится? – уточняю я.
– Из-за последних событий и властвующих лиц рассыпаются семьи, что говорить о самом государстве? Ты разожгла ещё больше пламени: люди с поверхности не идеальны, а апогей их страстей, их мотивирующая фигура ныне под прицелом. Понимаешь? Они думают: «если сами Голдман подверглась болезни, что говорить о нас…».
– Но я не больна!
Рвусь доказать и потому с отчаянием ловлю согревающий взгляд Каина.
– В этом городе болен каждый, и болезнь эта называется «Новый Мир». Ты – их Бог, их Создатель, но уродство вашего общего мира поглощает тебя и портит твою красоту. Что же оно сотворит с иными? Люди боятся. И люди радуются.
– Я не понимаю…
– Ты способна понять, но отказываешься это делать. Навязанная правда тебе милей.
– Что я сделала не так?
– Позволила всем этим людям принять тебя богом.
– И опять не понимаю…
– Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, – повторяет Каин ту фразу, с которой начался наш разговор.
Ветер усиливается – пощечины обрастают румянцем. Вода буйствует, и, мне кажется, меж тёмных вод ползёт тонкая красная струйка. Просто кажется.
Обращаюсь к своему собеседнику и поражают одним вопросом за другим.
– Скоро, – говорит Каин, – всё станет явью, всё обнажится и предастся суровому взору народа. Они увидят истину, тогда как ныне пытаются лишь создать иллюзию порядка. Они – говорит он, – делают вид, будто всё под контролем, но под контролем лишь граничащие с нами беспорядки – стабильные и однообразные, буйные и спокойные воедино. Они, – говорит он, – отвлекают внимание большинства от главного, они бросают пыль в разгневанные и неудовлетворённые лица. Вот и тебя, – заключает Каин, – под обстрел пустили. А причём здесь обнявшаяся с кем-то разок школьница, если фабрики закрываются, люди исчезают, и вины, как и принадлежности к тому, твоей нет? Они дают людям возможность мусолить самую сладкую кость, но столкновение с ледяной глыбой неизбежно.
Все его слова…они пугают.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Беги, пока можешь. Беги, пока Новый Мир не отсёк тебе ноги и не отнял разум. Просто беги. Иногда спастись бегством не равно принять поражение.
Наставления эти впитываются в кожу и остаются со мной навсегда.
Сообщаю:
– Я не из трусливых.
– Дело не в трусости, конфетка. От наставленного пистолетного дула тоже следует увернуться, хотя бы попытаться. Знаешь, где сейчас спокойно и где никто не будет искать?
Боюсь предположить. Однако предполагаю:
– Острог? Ну нет. Никогда.
– Я хочу спасти тебя, конфетка, всего-то.
Каин вдруг начинает торопиться и говорить очень спутанно. Едва поспеваю за его речью, за его мыслью.
– Я знаю, в это сложно поверить и звучит это дико: за пределами Нового Мира есть ещё один регион, ещё один пригодный к жизни участок – пятый район. Он особенный. Подобный элизию. Истинный рай…Он близок и далёк одновременно, он находится за чертой города, за Дамбой – на острове. Из-за густых деревьев, покрывающих землю, обитающие там поселения невидно. Это община. Я не предлагаю Острог, потому что ощущаю твои негативные установки в отношении моего дома, но я могу подыскать место и возможность попасть в пятый район, который строился для блаженного существования избранной элиты – той самой, что вообразила правила иным, но сама по ним жить не захотела.
– Отец ничего не говорил о пятом районе.
– Может, потому что ему неизвестно о нём? Говорю же…место для избранных.
– Мы – влиятельнейшая семьи современности…
– Одна из, – поправляет Каин. – Снова эта песня, ты её обожаешь. Влиятельная не есть избранная. Подумай, кто изобрёл Новый Мир и его законы?
– Мы сами.
– Вам так показалось. Вам донесли эту информацию.
– Глупость – твоя история про пятый район. Глупая детская сказка. Или собираешься добраться туда вплавь?
Вода под напряжением (так говорили) – свалишься и сгинешь. Тебя разорвёт током. А, может, и это глупая детская сказка, байка от старших младшим.
– По воздуху, Карамель, всё по воздуху, – рассказывает Каин. – Думаешь, высшая власть не знает о существовании пятого района? Она сама его создала и дала название – «Авалон», а потом как единственное не погубленное под своей эгидой дитя вскармливает, прижимая к материнской груди, и поставляет на грузовых вертолёт припасы. Там нет заводов, нет машин. Люди ходят по земле, живут в низких домах и прячутся от солнца под деревьями.
– Не может быть.
Даже звучит дико.
– Знаешь, почему в жилых домах Нового Мира нет ни единого окна, смотрящего в сторону Дамбы? Иначе бы люди увидели поставки и – не в силах сопротивляться природному любопытству – начали задавать вопросы. То недопустимо.
– Откуда известно тебе?
– И многим из Острога. Мы видели всё своими глазами – за наше молчание нам дозволено подниматься в Новый Мир. Одна из причин.
Весь Мир – красивый и лоснящийся – на самом деле в заплатках и с необработанными швами. Не верю. Или верю? Всё сходится…или не сходится, не понимаю.
– Поэтому ты на поверхности? – поспешно спрашиваю я.
– Нет, у меня причина иная. Более важная.
Каин ласково смотрит на меня. Причина носит имя «Карамели Голдман»?
– Мне следует спасти золотую наследницу, но это не указ свыше – моё предпочтение, моё желание. Тебя обманывали годами, вскармливая ложными истинами, и теперь ты вынуждена в одночасье принимать новые (реальные) правила в сложной политической игре. Для чего это молодой, едва начавшей жить, деве?
– Ты был в пятом районе?
– Сам – нет.
– Откуда тебе известно, что он есть?
– Другие были. Те, чьим словам я доверяю. Те, за кого приму любой удар и пожертвую собой.
– Я могу побеседовать хоть с кем-нибудь из этих людей?
– Разумеется.
Пожимаю плечами. Если удастся – так и поступлю.
– Значит, ты согласна?
Нельзя задавать такие вопросы. И беседовать обо всё этом было нельзя…не знаю, отчего захлестнуло безрассудством и интересом.
– Я понимаю твою нерешительность, – спокойно рассуждает Каин. – Я бы также склонялся то к одной чаше весов, то к другой. Сложно принять в момент случившееся крушение идеалов, прости, конфетка.
– Откуда ты всё это знаешь? Кто ты такой, чёрт возьми?
Каин, тяжело вздыхая, отвечает, что ещё не время. Придёт час – он всё расскажет. А пока – ему действительно пора. Так просто оставит? Со всем сказанным? Со всеми этими словами, истинами, со всей информацией – просто оставит на набережной дамбы? Тяжесть мыслей в голове может перевесить…
Прощаюсь и возвращаюсь в ресторан. Как же холодно… Зал шумит, гудит – коридор к нему пустует, но отдалённые беседы гостей пружинят от чёрных стен. Бегло оглядываюсь и хочу зайти под прицел камер, но тучный силуэт накрывает и, прихватив за руку, волочит в сторону. Не издаю ни звука – дядя! – и спокойно следую: замираем у гардины. Дядя гудит:
– Вся в свою мать, что за поведение?
Не поняла.
– Так мы с тобой договаривались, Карамель? Вспомни, кто ты!
Что значит «вся в свою мать»? Не поверю, что самка богомола была бунтаркой и провокаторшей. Или таковой она и была, а потому девиантное поведение перешло по генам? Не верю!
– Слышишь меня, Карамель? – восклицает дядя. – Скажи хоть слово, слышишь?
Повторяю за ним:
– Вспомнить, кто я.
– Будь добра.
Дядя кивает и отпускает, велит следовать в зал.
– Но я не знаю, кто я, – кидаю в спину.
Мужчина оборачивается:
– Чего?
– Не уверена.
– В том, что ты Голдман?
– В том, кто я такая. Я запуталась, дядя.
– Нет, тебе кажется. Здесь душно, оттого мысли вьются друг с другом подобно мостам в Новом Мире, верно? На самом деле всё тебе известно, Голдман.
Подобно мостам…Зачем он сказал про мосты? Чтобы я сосредоточилась, наверняка.
– Верь только семье, Карамель.
Спорю:
– Но семья ни мне, ни в меня не верит.
– Пускай сбросится с крыши любого дома тот, кто это сказал.
– Отчего ты решил, что эта чья-то мысль, а не моя?
– Я знаю свою племянницу, знаю дочь моего брата, знаю её родителей, знаю её воспитание, знаю её нутро, потому что проходил через то же самое. И это не твоя мысль, Карамель. Любое влияние извне пагубно, сохраняй тишину на сердце.
– Кто такая Сара? – выпаливаю я.
Дядя теряется. Пугается, волнуется, спешит собраться. Эмоции волной накатывают на него, затем теряются – впервой наблюдаю такую реакцию. Не даёт повторить вопрос, швыряет вполголоса:
– Ни одна камера не должна записать это, Карамель.
– Ответь, или я сбегу.
– Возьми себя в руки, так нельзя говорить.
– Отвечай. Иначе я развернусь и оставлю вас здесь.
Дядя быстро хмурится.
– Действуй умно, – говорит он, – и рационально подобно родовому имени «Голдман». Не совершай ошибок, Голдман.
– Вся неделя в ошибках…
– Из-за кого?
– Из-за меня.
– Ты никогда мне не врала.
– И ты от меня ничего не скрывал. Но что-то поменялось, верно?
– Я расскажу, когда смогу.
– Неубедительно. Говоришь так, чтобы я не сбегала…
– Я могу вас познакомить вас с Сарой.
– Значит, тоже её знаешь…И отец.
Задумываюсь. Пугаюсь сама. Восклицаю:
– Как же познакомишь, если она бегает внутри стен психиатрического отделения Картеля? Отправишь к ней?
– Успокойся, Карамель, у тебя глаза на мокром месте.
– Все от меня что-то скрывают, это выматывает.
– Взаимно, не замечала?
Прижимаю кулак к переносице, растираю её, дабы убежать от головной боли.
– Сколько таблеток полагается пить по утрам?
– Ты серьёзно, девочка?
– Похоже, что шучу?
– Четыре.
– Я принимаю пять, почему?
– Не может быть.
– Пять таблеток подряд, от этого у меня мозги плывут?
– Нет, не от этого. – Качает головой. – А от того, что ты пытаешься расковырять старый гнойник.
– Почему их пять? Тебе известно, хоть сейчас не ври. Тебе известно, что я подопытный кролик отца? Зови меня испытуемый номер-идеальный-гражданин-Нового-Мира, слышал о таком? Тебе известно, что отец за кошелёк какого-то финансиста отдал меня в будущем в его жёны? А что Ромео требовался лишь для охраны, роднящейся с опекой?
– Иногда великая возможность проявить чувства – уберечь от правды. Мы всеми силами пытаемся выстраивать лучший мир вокруг тебя и для тебя, Карамель.
– Почему таблеток пять?
– Самка богомола отгрызёт мне голову, если я признаюсь, уж поверь. Спроси сама.
Вруны.
Шуты.
Предатели.
– Девочка моя, не плачь. Всё наладится, обещаю.
Перебиваю собственные накатывающие слёзы:
– За всё время, что в моей жизни начала происходить какая-то путаница и неразбериха, мы поговорили единожды, хотя ты знал: мне требуется твоя поддержка, дядя, твоя совет – как всегда. И ты пропал. Ты молчал. Не объявлялся. Даже в день рождения тебя не было…
– Об этом говори тише.
– Что за дела?
Молчит.
– Я найду, кому задать эти вопросы, чтобы получить реальные ответы.
– Не вздумай. Не распространяйся о семейном.
– На самом деле всем известно, какие мы сволочи, дядя. Под видом благочестия мы наполняем город пороком. Эта постановка, этот цирк, это представление – всё жалкое и тошнотворное.
– Я лично перережу глотку тому, кто донёс до тебя эту мысль, девочка.
– Ты сумасшедший.
– И ты. И каждый здесь, уже поняла. Но будь тише – возвращайся в зал, отыгрывай роль благочестия, а вечером мы поговорим. Я расскажу тебе всё, ничего не утаю. Договорились?
Даже в такой момент он пытается заключить сделку…
И вдруг я вижу объявившийся в зале Патруль Безопасности. Серая форма двигается за спинами гостей: все заминаются, успокаиваются – не отпускают бесед, но ведут их осторожней, осмотрительней, тише. Сердце колотится, едва не выпрыгивает. В голову – макушку – отдаёт температурный удар. Что это значит? Патруль Безопасности озирается и заискивает по сторонам. Отец – его отдалённая спина – беседует с одним из представителей Палаты Безопасности.
– Лжец, – говорю я.
– Верь семье, девочка, – заключает дядя и наблюдает, как я отступаю назад.
Покидаю ресторанчик и несусь к парковочным местам. Каин – как и предупреждал – сидит в машине, наблюдает за водной гладью.
– Валим отсюда, чтоб тебя, – говорю я, заваливаясь на место подле водителя, хотя обычно езжу на пассажирских диванчиках. Обычно. Но вся неделя какая-то необычная. Понедельник был хорош, если бы не проклятое видение; после него всё пошло наперекосяк.
– Мисс Голдман, куда сегодня? – решает позабавиться Каин, а затем видит полные слёз глаза, извиняется и напряжённо поднимает автомобиль в воздух. – Прости, не думал…прости.
Задираю голову, чтобы слёзы закатились обратно, и спрашиваю:
– Хочешь услышать: «ты был прав»?
– В чём именно? – аккуратно подключается к беседе Каин. И следом выдаёт уверенное: – Хотя, наверное, прав я во всём и всегда.
– В гости пришёл Патруль Безопасности.
– Ты сбежала от Патруля? – восклицает юноша. – Конфетка, ты шутишь?
– Удивляешься, словно для тебя это ново.
– Я революционер, а не преступник! – оправдывается Каин.
– А есть разница?
– Для политического гласа – нет, на законодательном уровне – тоже нет. Но по факту – весомая. И ты сбежала – как преступница. А я соучастник?
– С добрым утром.
– Нас преследуют…Это машина твоего отца?
Панически вжимаюсь в кресло и тяжело дышу. Не желаю оборачиваться. Не желаю смотреть в зеркала дальнего вида. Не желаю видеть отца с его скулящим взглядом и застывшим на губах: «ты же Голдман, детка».
– И не только твой отец. Патруль подключился.
– Ускоряйся.
– Что?
– Ты хотел спасти богатенькую наследницу Голдман? Тебе представлена прекрасная возможность проявить себя, революционер из Острога.
– Если начнётся погоня, включат сирену – наш побег будет сопровождаться не только негодующими взглядами.
– Боишься быть арестованным, гражданин без чипа?
– Ты точно Голдман? – улыбается Каин и жмёт некую комбинацию на панели управления, после чего машина – словно рывком – ускоряется; дома и мосты проносятся слишком быстро, слишком бегло – не успеваю по обыкновению разглядывать их, окна в зданиях расплываются, собираются в мешанину цвета. Надеюсь, меня не стошнит…Не думала, что служебные авто (и вообще какие-либо машины в Новом Мире) способны передвигаться с такой скоростью. – Для начала оторвёмся, конфетка.
– И как? Новый Мир не особо велик, будем петлять по районам?
– Отправимся на Золотое Кольцо – всё, как нравится Карамель Голдман, не изменяя традициям.
– Если это шутка – отстойная.
– А где ещё прятаться, как не в самом людном месте?
– Много свидетелей.
– Одни побоятся поднять глаза, проявив излишнее любопытство, другие прикроют тебя спинами, завидев Патруль Безопасности. Мы не одни, Карамель. Ты не одна.
Хотелось бы верить.
– Во времена всеобщего хаоса спасает сплочённость. Во времена разрозненного индивидуализма требуется ощущать единство.
Перестраиваемся на другую воздушную полосу и проносимся под мостом. Улицы разрезают сигналы других машин, улицы разрезает гул Патруля Безопасности. Из открытых окон слышится скудная брань напуганных водителей; Каин бегло оглядывается на меня и – вижу сквозь уголки дыхательной маски – улыбается.
