Читать книгу: «Фюрер. Путь Гитлера к власти», страница 6

Это-то ему и нужно. Пусть в спокойные моменты более хладнокровные люди болтают всякий вздор и заставляют его действовать по-своему; в конце концов они нуждаются в его санкции, без него они ничто. Благоговеющие перед ним сотрудники, как, например, молодой Эссер, восхваляют его быстроту в решениях. Но эти люди и не представляют себе, что кто-либо может пролежать всю ночь не смыкая глаз, а на утро преподнести удивленному совету вождей готовое решение.

Недовольные, в свою очередь, жалуются на обратное. Они заявляют, что от Гитлера чрезвычайно трудно услышать его подлинное мнение, что областным руководителям (стало быть, высшим партийным инстанциям) приходится по месяцам добиваться этого. Возможно, что со стороны партийного вождя это в самом деле не идеальное поведение. Но это добродетель повелителя. Не иначе обращался Тиберий со своими любимцами, Фридрих Великий – со своими помещиками, Наполеон – со своими маршалами. Правда, такая медлительность мало годится для современной государственной машины, которой после Бисмарка нужен не повелитель, а смазчик. Но национал-социалистическое государство – а партия, как мы увидим, уже теперь обнаруживает многие черты его – находится в настоящее время только в своем феодальном периоде, в лучшем случае это султанат с довольно самостоятельными визирями. Как, собственно, представляют себе критики управление этим волнующимся морем из одного центра по мановению волшебного жезла? Медлительность здесь не личный недостаток, а практическая государственная мудрость; она необходима, чтобы справиться со всеми этими Махмед-Али национал-социалистической партии, которые в редких случаях желают именно то, что желательно вождю. Это в лучшем случае на одну треть слуги дела, а на две трети честолюбивые сатрапы, думающие только о себе самих.

Сумеет ли, однако, этот хитрый повелитель национал-социалистического государства, повелитель с явно выраженными «балканскими» чертами, руководить также современным государством? Достижения его в качестве партийного вождя заставляют сомневаться в этом.

Этот человек, переходящий от настроения к настроению, придерживается своих взглядов с таким упорством, которое не может не наскучить политическим дилетантам – правда, не массе, – но ведь она и не является политическим дилетантом. Голова, управляющая этим трепещущим комком нервов, умеет всегда направить нервы на путь, признанный правильным головой. Несмотря на все колебания, этот человек в конце концов возвращается к своему исходному «закону», он остается верен этому закону, как магнитная стрелка, которая дрожит и колеблется, но в конце концов все же показывает всегда на север.

Противники смакуют слова генерала фон Лоссова, которому пришлось близко узнать Гитлера: «Увлекающее и гипнотизирующее красноречие Гитлера произвело вначале и на меня сильное впечатление. Однако чем чаще я слышал Гитлера, тем более притуплялось это первое впечатление. Я заметил, что в этих длинных речах почти всегда содержится одно и то же». Вот как!.. Какая, в самом деле, досада, что политический деятель постоянно требует одного и того же от власть имущего, который уже твердо решил не выполнять этого требования. Несомненно, генералу фон Лоссову было бы гораздо более по душе, если бы Гитлер хотя разочек поговорил с ним о чем-нибудь другом. Но тогда Гитлер не был бы политиком, а рассказчиком анекдотов.

Дипломатия сильных слов

У Гитлера имеются дипломатические способности, но они парализуются недостатком самообладания. Чего стоит, например, сцена с Лоссовым, которому Гитлер часами проповедует поход на Берлин. Лоссов позволил Гитлеру и Кару вовлечь себя в «мятеж» против Берлина, но скоро ему стало не по себе. «Генерал фон Лоссов сидел совершенно подавленный», – рассказывает Гитлер на своем процессе по обвинению в государственной измене. «Это возможно, – ухмыляясь, возражает Лоссов, выступающий в качестве свидетеля, – так как я действительно был подавлен речами Гитлера». Кавалер Лоссов хотел своим любезно безучастным поведением дать понять трибуну, что не нуждается в его присутствии. Но когда Гитлер увлечен собственной речью, он ничего не видит и не слышит и его не выпроводишь тонкими намеками – это могут засвидетельствовать Гугенберг⁴⁶, Брюнинг и Гинденбург.

Впрочем, когда у Гитлера есть время подготовиться, он умеет также дипломатически использовать свои козыри. Так, например, когда он не может увильнуть от ответа на вопрос о своих денежных источниках, он разражается следующей тирадой: «Партия Барматов и Кутискеров⁴⁷, – кричит он хриплым голосом, и глаза его горят, – партия Парвусов⁴⁸, Скляров и Якобов Гольдшмидтов⁴⁹, партия еврея-миллионера Розенфельда⁵⁰ думает замарать идею, сторонники которой изо дня в день рискуют своей жизнью и этим воочию показывают народу, что составляет нашу силу: эта сила – героическое самоотвержение тысяч и тысяч немецких мужей и юношей, которые бесстрашно проливают свою кровь, они мертвой хваткой держат врага и не выпустят его, пока он не будет повержен в прах». Репортер может уже не стенографировать далее; восхищенные слушатели избавляют оратора от необходимости высказаться по вопросу, откуда же, собственно, у него взялись деньги.

Если задеть Гитлера насчет его поведения в вопросе о Южном Тироле – а это щекотливая тема, во всяком случае, для слушателей из правого лагеря, – он не полезет за словом в карман. «Не мы предали Южный Тироль, а те, кто в 1918 г. нанес германской армии удар в спину». Когда озлобленный бывший соратник фон Грефе⁵¹ задал Гитлеру вопрос, является ли он еще и поныне «скромным барабанщиком», как прежде, или уже Цезарем завтрашнего дня, ответ гласил: «Не говорите мне о прежнем барабанщике, г-н фон Грефе. Я был и остаюсь барабанщиком национального восстания, но не для вас и вам подобных».

Лавирование на всех парусах – немалое искусство. Гитлер умеет так уклониться от ответа, так замолчать или запутать вопрос, что у слушателей создается впечатление пылкой и страстной откровенности. Самые извилистые тонкости, самые рискованные извороты у него – те же удары топором; даже крадучись, он едет в машине с мотором в 100 л.с.

Его честное слово

Неказистой стороной этой дипломатии являются ее соглашения и клятвенные обещания. Вы сговорились о чем-нибудь с ним, а потом вам приходится выслушивать от него, что сговор означал вовсе не то, что усмотрел в нем партнер. Так было дело, например, с начальником баварской полиции Зейсером, который был уверен, что Гитлер обещал ему не делать путча. Да, Гитлер не сделает его до определенного времени, но потом будет считать себя свободным от всех обязательств и от всех своих уверений в лояльности.

Глупо, конечно, что начальник полиции Зейсер так плохо понял г-на Гитлера. Но ведь генерал фон Лоссов утверждает, что и ему Гитлер дал такое же обещание. Значит, генерал тоже плохо понял великого оратора… Так продолжается из года в год. Гугенбергу и Брюнингу приходится убедиться, что нет возможности правильно понять обещания Гитлера. В 1932 г. Гитлер обещает президенту республики Гинденбургу не выступать против министерства Папена; на сей раз очередь за старым фельдмаршалом неправильно понять Гитлера. Когда Гитлер объявил потом, что требует для себя всей полноты государственной власти, президент республики снова «понял его неправильно». В ноябре 1922 г. Гитлер заявляет баварскому министру внутренних дел д-ру Швейеру: «Г-н министр, я даю вам честное слово, что никогда в жизни не прибегну к путчу!» Потом министру пришлось узнать, что честное слово Гитлера может потерять свою силу через четверть года, когда от него потребовали выполнения данного обещания. При этом Гитлер сам обижается и возмущается, когда ему напоминают о данном им честном слове. Так как «ложное понимание» его обещаний имеет место столь часто и притом со стороны столь многих и столь различных лиц, мы можем позволить себе следующее заключение: не умеющий владеть собой Гитлер просто не знает, что он обещает, его обещания не могут считаться обещаниями солидного партнера. Он нарушает их, как только это в его интересах, и при этом продолжает еще считать себя честным человеком.

Этого игрока, то находящегося во власти своих расходившихся нервов, то хладнокровно взвинчивающего свои же нервы, используя их в качестве козырей, его биограф Шотт назвал «человеком души», «человеком, грезящим наяву». Шотт – сам чувствительный проповедник, его рассудок в плену у его душевных порывов; как и другие разгадчики величайшего народного оратора наших дней, он не понял, что политический оратор должен уметь преподносить трезво обдуманные мысли в неистовых речах. В своей книге Гитлер обижается и протестует против оценки его как оратора-демагога или как блаженного; но противники, а также восторженные приверженцы предпочитают эту общепринятую версию. Ближе подошел к истине один из самых ранних поклонников его, можно сказать, первый член национал-социалистической партии с мировой известностью, Г.Ст. Чемберлен; в 1923 г. он пишет Гитлеру: «Вы вовсе не фанатик, каким мне вас описывали; я назвал бы вас даже прямой противоположностью фанатика. Фанатик стремится воздействовать на других силой слова, а вы желаете их убедить».

Секрет его физиономии

Он тщеславен до чертиков. Наполеон, Гете, Бисмарк тоже были тщеславны на более или менее утонченный манер. Фридрих Великий, Шарнгорст⁵², Ленин не были тщеславны. Само по себе тщеславие на является ни украшением, ни позором; все дело в том, в какую сторону оно направлено. «Мои слова и действия принадлежат истории» – эта фраза Гитлера первых времен его политической деятельности находится на грани между самосознанием творческой личности и глупостью.

Вначале тщеславие его проявляется, так сказать, наивно, он не разрешает распространять своих портретов. Он поступает так, возможно, по соображениям чисто внешнего характера; он сбрил свои солдатские усы, которые носил в первые годы после войны, должно пройти некоторое время, чтобы он сам и его окружающие привыкли к его новой физиономии. Так или иначе, может быть, даже просто по счастливой случайности, лицо его оставалось неизвестным, а это заинтриговывало публику. Вопрос: «Как, собственно, выглядит этот Гитлер?» – так же занимал мюнхенцев, как несколько лет спустя другой вопрос: «Кто этот Гитлер, которому правительство то и дело запрещает выступать на собраниях?» Но ореол тайны вокруг личности Гитлера – не только пропагандистский прием. В характере Гитлера есть некоторая скрытность; нельзя сказать, чтобы жизнь его была как на ладони перед товарищами. Он обижается, когда ему задают вопросы об источниках его существования. Сколько ни уверяет друг его Гесс якобы на основании вернейших сведений: «Я знаю, что и эта сторона чиста», – ему не верят. Возможно, что вообще не было оснований скрывать что-либо. По всем признакам Гитлер принадлежит к тем натурам, которым претит быть нараспашку. Кто доверяет ему, должен верить и не допытываться истины. Это – старый рецепт всех пророков. Таким образом таинственность придает особую силу отношениям между ним и его приверженцами.

Он одевается в обыкновенное штатское платье и по сию пору нарочито не шьет своих костюмов у модных портных. В первые годы это, можно сказать, выделяло его из среды тогдашних правых лидеров, щеголявших в фантастических мундирах защитного цвета. Впоследствии он часто носит форму штурмовика, для того чтобы его солдаты не забыли своего верховного главнокомандующего. Но его «настоящий» костюм выглядит иначе; посмотрите на Гитлера после двухчасовой горячей речи: воротничок образует мокрый жгут вокруг шеи, волосы прилипли к вискам, манжеты съехали в сторону, пуговицы оторваны.

Для публичных выступлений в роли государственного мужа он придумал себе позу, явно напоминающую скрещенные руки Наполеона. Он складывает руки параллельно на животе под прямым углом к плечу, один локоть упирается в кисть руки. Это производит впечатление большого самообладания.

Лицо его – предмет смущения для приверженцев и злорадства для противников. Никакими прикрасами не скрыть, что это – ничего не говорящее лицо, без всякого выражения. Мюнхенский ученый фон Грубер, специалист по вопросам расовой гигиены, объявляет лицо Гитлера признаком плохой расы и приводит в подтверждение подробные доказательства. Гладкие пряди темно-русых волос и подрезанные усики – что может быть прозаичнее. И только порой в глазах вспыхивают огоньки. Кажется, что видишь перед собой одного из безымянной серой массы, «неизвестного солдата», который во внезапном экстазе изрекает мысли миллионов безымянных, мысли, за которые три года назад безымянные товарищи в окопах осмеивали «помешанного» Гитлера. Быть может, здесь кроется разгадка всей его личности: заурядный тип в самом высшем своем проявлении.

А впрочем, разве замечательные люди всегда выглядят «замечательно»? Все мы относимся с недоверием к людям, причесывающимся под Гете или под Наполеона, и известно, что великие люди в общем выглядели вовсе не так, как их изображают на стереотипных портретах. Разные эпохи и в особенности XIX столетие старательно затушевывали ненормальное, одностороннее, болезненное в физиономиях великих людей и наделяли их вместо этого чертами Юпитера, а между тем именно в этой ненормальности выражения лица часто сказывается громадное внутреннее напряжение. Сравните хотя бы голову Муссолини, тоже ставшего жертвой этого стиля, с его стилизованными портретами под Наполеона: как вульгарно и буржуазно выглядит этот толстяк-диктатор. Если Гитлер не выглядит так, как великие люди на медалях, это ничуть не говорит против него: но беда в том, что он говорит ни дать ни взять, как эти великие люди говорят в хрестоматиях для школьников.

За последние годы лицо его неоднократно менялось. Раньше всего в нем появилось выражение, словно судьба только что вылепила человека из необделанного еще материала. В последнее время у него появились признаки ранней старосты и выражение недоумения.

В какой мере Гитлер является медицинской проблемой – это пока еще остается тайной его врачей. От людей, часто видевших его, не могли скрыться патологические черты в нем. Подобными симптомами в его поведении являются припадки мизантропии, бегство от людей, порой невменяемые речи.

Портрет

Имеется замечательное описание, принадлежащее одному из близких и посвященных (В нижеследующем дается перевод по немецкому тексту у Гейдена – Прим. перев):

«У него живой, быстрый, находчивый ум: написанные им прокламации обнаруживают, несмотря на некоторую грубость, мощность и силу стиля; наконец, что самое главное, у него большой прирожденный, бросающийся в глаза, ораторский талант.

Однажды, на одном совещании, произошло следующее. Социал-демократы выпустили листовку, в которой о нем говорилось в грубом тоне как о зазнавшемся демагоге. Кто-то принес с собой эту листовку на совещание. Он прочитал листовку и сразу преобразился. Он как бы рос, глаза его горели. Он с силой ударил кулаком по столу и начал говорить. Слова его не только были незначительны, в них вообще было мало смысла. Он грозил, что “сотрет социал-демократов с лица земли”, после того как “покажет их лицемерие и нахальство всем рабочим”; он произнес еще несколько фраз, не более убедительных. Однако впечатление произвел не смысл его речи. Я не раз слышал Бебеля и Жореса. Никогда никто из них не производил на моих глазах такого захватывающего впечатления на своих слушателей, не держал их так в своей власти, как он во время этого выступления, к тому же не на митинге, где гораздо легче говорить, а в небольшой комнате на совещании из нескольких лиц, причем речь его состояла почти исключительно из одних угроз. У него был настоящий талант оратора, и, когда я услышал его дышащие гневом и негодованием слова, я понял, чем этот человек завоевал и подчинил себе массы. Присмотревшись к нему ближе, я не заметил в нем большой и горячей любви к революции».

Эта характеристика относится к русскому священнику Гапону, предводителю знаменитой демонстрации к Зимнему дворцу 9 января 1905 г. Автор описания – террорист Борис Савинков. Каждая черточка этого портрета словно списана с Гитлера. Даже политические речи Гапона и Гитлера сходны. Гапон тоже не был действительным революционером, он был чем-то вроде «всеподданнейшего бунтовщика его величества». Поэтому ему суждено было прослыть за шпиона, хотя он не был им вначале, а стал им лишь впоследствии. Возмущенные товарищи «казнили» его на уединенной даче.

Для роли шпиона обстановка вокруг Гитлера слишком серьезна. Однако по мере своего возвышения Гитлер входит во вкус и злоупотребляет доверием своих приверженцев; он скоро оправдал недоверие, которое с самого начала питали к нему пролетаризированные основатели партии. Гапон, согласно Савинкову, обладал способностью, имеющейся у Гитлера: при желании он умел приноровиться к каждому и вел себя с ним так, что тот принимал его за своего. Как и у Гитлера, происхождение и политическое прошлое Гапона покрыты мраком неизвестности; Гапон тоже обособляется от товарищей, скрывает от них свою частную жизнь.

Его стиль

Среди умственных интересов на первом месте у него история, на втором – искусство. Это обычный уровень немецкого гимназиста довоенного времени, об этом заботилась школа. У Гитлера сохранились обе эти банальные наклонности. Символы, зрелища, парады и здания его партии проектировались большей частью первоначально им. Это не просто наклонность к мишуре в духе Вильгельма II. Когда Гитлер тратит несколько дней на то, чтобы набросать проект подходящего знамени для штурмовых отрядов или значка для партийного съезда, это объясняется пропагандистской ролью этих символов: масса привлекается знаменами, а не переговорами, поэтому вождь может со спокойной совестью посвятить часть своего времени знаменам. Что касается художественной стороны, это большей частью кричащие плакаты. Прототип их можно искать то ли в военных символах наполеоновских войск, то ли в Монреале. Готику Гитлер недолюбливает. Его теория искусства представляет собой смесь из ученического культа красоты и расовой социологии. Согласно этой теории, все великие произведения искусства носят «северный» и «красивый» характер. Всякий экспрессионизм Гитлер с негодованием отвергает как еврейско-большевистский; при этом он вообще не видит сродства экспрессионистских произведений военных и послевоенных годов – это не свидетельствует о глубине его художественного чутья и его чувства расы.

Но главное – это великий оратор.

Первое условие для хорошего оратора – это не спотыкаться, потеряв нить, не держаться рабски синтаксиса, не бояться тяжелых периодов, если только они бьют обухом по голове.

Следующая стадия: оратор должен быть не только выше синтаксиса, но также выше содержания своей речи. Оратор запутывается в лабиринте мыслей гораздо чаще, чем об этом догадываются слушатели. Главное – не обнаруживать этого перед слушателями и поскорее найти тихую пристань плавных мыслей.

Но самое важное – не довольствоваться холодным преодолением всегда неизбежных запинок, а дать на глазах у слушателей зрелище борьбы и победы. Иные ораторы с дефектом речи приходят из-за него в такое состояние исступления, что слушатели видят не этот дефект, а торжествующего победителя над дефектом и. рукоплещут.

Из всех ораторов, подвизающихся в настоящее время перед массами в Германии, Гитлер – самый исступленный боец. Час-два вы видите на трибуне благообразного проповедника, лишь кое-где подливающего каплю уксуса в свой елей. Он высказывает мысли, которые не вызывают противоречия, а скорее могут навести на вас сон. Но вдруг, словно какая-то муха укусила его, он начинает метаться по эстраде, руки его подымаются и опускаются, выделывая всяческие жесты; эти жесты не образны, не иллюстрируют содержания речи, но зато они отлично выражают душевное состояние оратора и передают его слушателям. Когда в пафосе обвинительной речи указательный палец оратора, словно хищная птица, устремляется на слушателей, каждый из них чувствует себя ответственным за грехи немецкой нации.

Здесь человек на трибуне уже не разбирает вопрос, а дает сражение. Масса не видит подлинного врага; она не знает, что он находится в самом ораторе. Он борется против разложения нации, против политической инертности массы, против преступных упущений прежних и нынешних правителей, но при этом он в действительности борется против своего же былого марксизма, против своего плохого поведения в школе, против медлительности, благодаря которой он упустил счастливый случай в 1922 г., понес дважды поражение в 1923 г., не захватил власти в 1930 г. и упустил ее в 1932 г. Он борется со своим собственным страхом, он борется против дьявола в себе, как старый отшельник, – это уже не агитация и даже не упражнение в красноречии, это настоящие заклинания. Поэтому, что бы он ни говорил, утверждай он даже, что луна – это голландский сыр, слушатели будут ему аплодировать. Там, где падают бомбы, никто не смотрит, окрашены они в серый или зеленый цвет.

Тогда он в 1923 г., сам внутренне убежденный в невозможности войны за реванш, восклицает:

«Если бы шестьдесят миллионов обладали хотя бы только волей к национальному фанатизму, оружие явилось бы из-под земли, из вашего сжатого кулака!»

Когда он в 1932 г., чувствуя безнадежность своей кандидатуры на пост президента республики, мечет в берлинском Дворце спорта громы и молнии по адресу противников: «Вы можете сто раз заявлять: мы остаемся на месте во что бы ни стало, а мы отвечаем вам: мы сметем вас непременно и безусловно» – тогда стены дрожат от аплодисментов «более сильных батальонов», тогда дрожат миллионы, читающие об этом на другой день в газетах, тогда дрожит государство.