Читать книгу: «DELETED», страница 2

2

Он шёл сквозь красноватый туман, слегка подгребая руками, как при плавании брассом. На самом деле в этом не было никакой необходимости, как и в шагах. Он мог бы перемещаться на летающей доске, самодвижущихся лыжах или ковре-самолете. Некоторые так и делают. А он «ходит брассом». Этот способ двигаться он позаимствовал из своих снов. Во сне, особенно в детстве, он часто так взлетал: сначала шёл, потом переходил на бег, начинал энергично грести руками и наконец – бац! – отрывался от земли. В таких снах за ним обычно гналась целая стая чудовищ с вилами и лопатами, поэтому левитация была вопросом выживания. В Бардо его никто не преследует, скорее это он гоняется за своими подписантами.

В этот раз он уже нашёл того, кого искал. Это был шестидесятилетний мужчина, неожиданно скончавшийся два дня назад – он не оставил родственникам никаких указаний относительно того, как его похоронить. И поскольку это была довольно экстравагантная семья, то они склонялись к ритуалу сожжения на костре, при этом покойник должен был лежать в резной деревянной ладье, усыпанный цветами, расписными амулетами, сменными трусами, носками и рубахами. В ладонь ему планировали на всякий случай вложить старинную серебряную монетку, чтобы он мог купить себе кофе и сэндвич в загробном мире, пока не разберётся, что там к чему. Но родственников всё-таки беспокоило то, что с похоронами, которые они придумали, может быть что-то не так. Поэтому они обратились в его контору. И он отправился в Бардо.

Это была довольно типичная заявка: к ним частенько приходили родственники, друзья или знакомые внезапно умерших. Кто-то не оставил завещания, у кого-то хотели попросить прощения, запоздало признаться в любви или узнать шифр от сейфа, где лежат семейные реликвии…

О реликвиях у него была любимая история. Жила-была семья. Отец семейства – пусть будет Иван Иванычем – владел большим металлическим сейфом, к которому никого не подпускал. На вопросы о содержимом этого странного огнеупорного ящика, который по убеждению жены уродовал интерьер, отвечал, мол, «семейные ценности». А шифр только у него, «чтобы по молодости не растеряли». Семья несколько раз переезжала, и ящик неизменно переправляли на новое место с кучей предосторожностей, как самый ценный из грузов. Само собой, дети думали, что папа хранит там бабушкины бриллианты и ценные бумаги.

В последний раз семейство переехало в отличный дом рядом с тайным входом в большой парк. Теперь по вечерам Иван Иваныч бегал в безлюдной, полудикой части парка, где запросто можно было встретить не только белку, но и лося с лисицей. Родственники говорили, что именно из-за близости к этому куску парка, осенью заваленному склеившимися мокрыми листьями, Иван Иваныч так полюбил новое жилище.

Однажды вечером он отправился на очередную пробежку и не вернулся.

К ночи зарядил дождь с порывистым ветром, и когда Иван Иваныча нашли, его ноги в чёрных кроссовках лежали в мелкой луже, и к ним причалил одинокий кленовый вертолётик. Вокруг были раскиданы ярко-жёлтые липовые листья. Они обрамляли голову Иван Иваныча, а один большой лист неуклюже прилип к щеке, словно хотел закрыть покойнику глаза, но промахнулся. Врачи сказали: «Внезапная сердечная смерть».

Почему-то эта история отчётливо ему представилась. И потом ещё несколько месяцев время от времени в его памяти всплывал образ тихого опустевшего парка, в котором горит всего один фонарь, освещая фрагмент громадной липы и кусок асфальтовой дорожки, на которой лежит Иван Иваныч. И пока «умный» фонарь услужливо не выключается, зная, что человек ещё не вышел из зоны его ответственности, а ветер забрасывает тело мокрыми листьями, сам Иван Иваныч уже покинул парк и ходит по Бардо…

Позже, в Бардо, по просьбе сына покойного, он узнал у Ивана Иваныча шифр от сейфа. В сейфе хранилась большая коллекция старых семейных фотографий, письма родителей, бабушек и дедушек Иван Иваныча, огромная стопка почтовых поздравительных карточек и несколько папок с незаконченной рукописью фантастического романа, который начал писать отец Иван Иваныча, а Иван Иваныч в молодости старался доработать и осовременить. К рукописи прилагались многочисленные схемы и аккуратные чертежи космических кораблей – отец Иван Иваныча был инженером, а также наброски инопланетных городов, футуристических зданий, необычных вещей – практически весь вещественный мир романа был продублирован в рисунках…

Один такой рисунок висит на стене в его квартире, он выпросил его у сына Ивана Ивановича, который не знал, что делать со свалившимся на него «богатством».

3

Увы, исчезнуть из квартиры – это ещё не всё. Вечером накануне поездки за вещами я отключила телефон. А на следующее утро, даже не посмотрев кто мне звонил и оставлял сообщения (точнее, не кто, а сколько сотен раз), сменила старую симкарту на свежекупленную. Я сделала это по настойчивому совету Инны. Но Алекс стал писать мне письма. Об этом я Инне не сказала, иначе пришлось бы признаться, что я их, эти чёртовы письма, исправно читаю. Точнее, читала первые несколько недель. Потом что-то в моей голове щёлкнуло, и я открыла для себя почтовые фильтры. Как будто раньше я о них не знала.

Зачем я их читала, объяснить не могу. Но стоило мне увидеть письмо в ящике, как внутри меня всё сжималось до размеров воробья. И пыталось сжаться ещё плотнее. Чтобы обернуться чёрной дырой и наконец исчезнуть из этого мира, вывернувшись наизнанку в мире ином. Происходило это под воздействием непонятных мне исполинских сил. Я чувствовала себя незначительным беззубым зверьком, вроде того же воробья. Зверёк попал в капкан, сломал лапу, обессилел в попытках вырваться, а теперь появился ловец, охотник, который неумолимо приближается. И воробей заходится в неконтролируемой панике, калеча себя, ломаясь в кровь, и единственное, что он видит, это надвигающееся на него лицо, искажённое хищной торжествующей улыбкой. Я нажимала кнопку «открыть» и до самой подписи не могла оторваться от экрана.

Корреспонденция от Алекса делились на четыре типа. Точнее, сперва он присылал послания трёх типов: увещевательные, жалобные и угрожающие, но позже к ним присоединились помоечные. Как раз на этом этапе письма стали прямиком улетать в загробный мир удалённых сообщений, минуя папку «Входящие».

Увещевательные выглядели примерно так:

«Мы строили наши отношения несколько лет. Это был тяжёлый труд. И я надеюсь, он не пропадёт даром. Да, у нас бывали и бывают разногласия и ссоры. Иногда, признаю, я срывался и перегибал палку. Но это не отменяет моего добрейшего к тебе отношения. И как твой друг, как человек, который желает тебе только хорошего, я вынужден тебя предостеречь. Поверь мне, ты совершаешь большую ошибку, о которой потом будешь жалеть. Обязательно будешь. Мне казалось, что ты серьёзный взрослый человек, а ты снова ведёшь себя как пятнадцатилетняя. Увы.

Сейчас ты находишься под влиянием порыва, скоротечной эмоции, гормонов. Возможно, у тебя временный психологический кризис. Для этого есть объективные причины. Во-первых, нереализованность профессиональная. Во-вторых, нереализованность женская (тебе ребёнка рожать давно пора). В-третьих, нереализованность человеческая.

Возможно, масла в огонь добавляют советы твоих «друзей». Я беру друзей в кавычки, потому что настоящие друзья – не те, кто всегда и во всём тебе поддакивают, а те, кто говорит правду, даже если она неприятная. И когда ты совершаешь очевидно неправильное действие с вредными для тебя последствиями, когда ты рушишь семью, когда забираешь у другого человека всё самое дорогое, что у него в жизни есть, настоящие друзья говорят тебе об этом прямо. Они говорят: «Так нельзя!» Даже если это не соответствует твоим настроениям, даже если это может стать причиной вашей ссоры. Хотя мне почему-то кажется, что когда ты описываешь наши отношения другим людям, ты, как тебе свойственно, всё сильно преувеличиваешь. И будучи человеком творческим, ты увлекаешься, добавляя к истории всё новые жуткие подробности, и одновременно сама начинаешь верить в то, что говоришь. В результате я перерождаюсь в этакого страшного монстра, от которого нужно бежать немедленно, иначе он отожрёт тебе пятки. Но поверь мне, Стасенька, всё это только в твоём воображении! Да, я не идеальный, как и все люди, иногда ошибаюсь, но потом горько сожалею о сделанном. Я не ем людей и даже не кусаю их за пятки (смайлик). Я миролюбивый и заботливый, я очень тебя люблю и хочу, чтобы ты была счастлива.

Поэтому прошу тебя, подумай хорошенько прежде чем принимать окончательное решение!

Я твёрдо уверен, что у нас есть будущее. И оно может быть прекрасным и солнечным. Тебе надо только сделать один шаг в правильном направлении…»

Письма жалобные были другими, вроде такого:

«Не спал всю ночь, пальцы дрожат так, что тяжело попадать по клавишам (прости за опечатки), всего колотит. Думал, думал, думал. Чувства, как раскалённые угли, катались в груди, прожигая насквозь. К утру понял с болезненной ясностью, что я не смогу без тебя жить. Просто не смогу и всё. Не надо меня жалеть. Я не ищу сочувствия. Нет, это не жалоба, а простая констатация факта…»

Или такого:

«Я вот что подумал. Я же верю в карму, хоть и на свой лад. И вот я всё думаю: за что мне это? Что я такого учинил, что теперь расплачиваюсь так тяжело и горько? Пару раз я жён чужих к прелюбодеянию склонял. Было дело, на кладбище, прямо на могильной плите совокупление имел. Уж не за это ли наказание меня постигло? Хотя карма, она ведь не всегда работает прямолинейно во времени. Времени, его же, на самом деле, как бы и нет, всё происходит одномоментно. Уж не значит ли это, что события из прошлого могут быть отголосками событий из будущего? Может, на самом деле, я и не сделал ещё того, за что меня наказывают? Что же мне такое предстоит натворить ужасное, что ты меня так мучаешь? Такие вот мысли меня посещают посреди нестерпимой многодневной бессонницы…»

Правда, такое письмо имело совсем не жалобную вторую часть, посланную вдогонку:

«Я всё про карму размышляю. Думал вот об истории ужасной о ребёночке, что ты мне рассказывала. Было тебе девятнадцать лет, и ты ещё ничего не успела плохого совершить. Ужас. И тут всё у меня сложилось, точно озарение какое, и понял я с болью, что видно нет у меня шансов тебя от злого отговорить сейчас. Видно суждено тебе всё-таки злое совершить. И стало мне от этого так тоскливо, ты себе и представить не можешь… Видать ты и вправду уже всё решила, и незачем дальше тебя тревожить. Посему остается сказать “прощай”…»

Эта не жалобная часть была настолько грубо сработана, что поначалу вызвала у меня только возмущение. Я даже успела обрадоваться, что наконец-таки отреагировала так, как всегда хотела. Но возмущение, увы, было недолгим. За ним проросла робкая, дрожащая надежда, бледная, как первая стрелка нарцисса, проклюнувшаяся на подоконнике в пасмурном феврале. «Выходит… это всё? – неуверенно спросила она. – Зима окончилась, и холодов больше не будет? Неужели впереди только покой и свобода?»

(Это надо же быть такой доверчивой дурой, просто уму непостижимо…)

Письма-угрозы были прямолинейны и производили самое сильное впечатление. Из них сквозило чем-то нечеловеческим. Такое всегда пугало меня в Алексе больше всего. Это был какой-то очень древний страх перед потусторонним существом, захватившим человеческое тело и притворившимся, что оно твой друг или родственник.

Иногда он просто писал, что переломает ноги тому, кто меня прячет, искалечит всех моих «дружков». Что терять ему нечего, и тюрьмы он не боится. Или что до конца моих дней не оставит меня в покое и устроит мне такую жизнь, что я ещё на коленях приползу обратно.

Приличное количество раз он кончал жизнь самоубийством. В таких письмах Алекс напоминал мне, что знает какие лекарства пить – ведь он работал в больнице медбратом. Затем он сообщал, что уже выпил целый пузырёк «правильных» таблеток, что сейчас усердно запивает их водкой и что жить ему незачем.

В следующем письме, словно в очень плохом сериале, он забывал, что убил себя в прошлом сезоне, и как ни в чём не бывало продолжал увещевать или жалобить.

Помоечные письма были слишком скучны, чтобы их тут приводить. Иногда они содержали в себе ссылку на блог Алекса. Заподозрив, что я не просто демонстративно отписалась от его блога, но и на самом деле туда не заглядываю, Алекс стал присылать ссылки на записи, в которых «рассказывал обо мне правду».

«Вот написал тут заметульку про одну нашу, хе-хе, общую знакомую. Всю правду рассказал, ничего не соврал…»

4

Время в Бардо течёт непредсказуемо. Иногда на путешествие уходит полчаса, а иногда – все пять. И это не зависит от преодолённого расстояния. Из-за этой особенности бардонавтам трудно планировать рабочий день. Никогда не знаешь сколько времени уйдёт на выполнение заявки.

Он всё ближе к перекрёстку. Это его место: отсюда он начинает путешествие и сюда возвращается, чтобы вынырнуть назад в обычный мир. При каждом его шаге туман под ногами сгущается, словно он потревожил инопланетную пыль. Сквозь красноватый морок он уже видит тёмный валун, которым отмечен перекрёсток. Камень торчит из земли, похожий на старый окаменевший пень. Бури и ветра облизали его до гладкости.

Когда он впервые переместился в Бардо, то ощутил что-то вроде дежавю: перекрёсток с камнем показался ему смутно знакомым. Конечно, если верить теории реинкарнаций, он побывал в Бардо уже не раз. Но согласно этой теории он не должен был ничего помнить. И всё же этот перекресток и этот камень вызывают у него странное, волнующее чувство: как будто легко-легко пихнули в бок глубокое, поросшее мхом воспоминание. Важное воспоминание, проспавшее сотни лет. Оно ворочалось, вздрагивало во сне, но как он ни напрягал память, не просыпалось.

А ещё ему кажется, что раньше на этом камне была выбита надпись. Её тоже постепенно слизывал ветер, но какие-то едва заметные получёрточки, полужелобки, полуветочки букв ещё удаётся нащупать взглядом.

Из-за странностей времени в Бардо он немного боится возвращаться в обычный мир, боится момента перехода. Вообще-то похожее чувство иногда возникало и раньше, задолго до того, как он стал бардонавтом. Так бывало ещё в детстве – кажется, ты почувствовал подземный толчок, словно при землетрясении: реальность пошатнулась, и тебя перебросило то ли в другое время, то ли в другое пространство. – Сейчас ты повернёшь за угол, но не найдёшь знакомой улицы. Вернёшься из Бардо, а прошло уже сто лет. Или чуть-чуть промахнёшься при переходе и вынырнешь в другой Вселенной.

В детстве это чувство ему даже нравилось. Он был не против очутиться в незнакомом мире, тем более что в знакомом его не ожидало ничего хорошего. Но сейчас его жизнь ему в основном нравилась, и большую часть времени он не хотел становиться ни бесплотным призраком, ни вечным странником, скитающимся по мирам.

Он подошёл к перекрестку, присел на знакомый камень и принялся стягивать свитер. Ненадолго нырнул головой в душный шерстяной сумрак, а когда вынырнул, то уже сидел в своем рабочем кабинете, держа свитер в руках. Этот сине-белый растянутый свитер в жёлтых пятнах не установленного происхождения достался ему по наследству от сестры. А ей – от матери. «Финское качество», – уверяла мать. Он так его и прозвал – «финское качество». «Мам, а куда ты положила финское качество?» «А ты финское качество ещё не стирала?»

Когда он надел свитер в первый раз, тот был ещё без пятен, но он это быстро исправил. В детстве он никак не мог взять в толк, как людям удаётся пообедать, не запачкав одежды. У него не получалось, как бы он ни напрягался. Да он и сейчас постоянно на себя что-нибудь проливает. Или подлая капля соуса срывается с вилки и летит вниз, на брюки. Или строптивая жирная крошка спрыгивает прямо на футболку.

Он буквально один раз взял свитер в поход, и после «финское качество» навсегда утратил свою опрятность, покрывшись длинными затяжками и пятнами. Зато с тех пор свитер даже после стирки уютно пах костром. Словно дым, наряду с шерстью, стал компонентом пряжи. И теперь он надевал его, когда болел или мёрз от одиночества. А потом приспособил для путешествий в Бардо. В Школе бардонавтики их подталкивали к поиску своего, персонального способа перехода, и советовали использовать для этого хорошо знакомые, любимые вещи. «Вещи, которые помогают», – так говорил преподаватель. Он нашёл свой персональный способ: надевает свитер, чтобы попасть в Бардо, и снимает, чтобы вернуться обратно.

Он выбрал «финское качество», потому что был привязан к нему, как к собаке. Для него это совсем не типично: он настороженно относится к вещам. Почему-то ему всегда казалось, что вещи – это внешние запоминающие устройства, автономные хранители памяти. Расставляешь их по квартире, словно катапульты, которые при соприкосновении выбрасывают тебя в прошлое. И никогда не знаешь где приземлишься, в какое воспоминание вляпаешься.

Хуже всех в этом смысле, конечно, фотографии – маленькие сквозные окошки в былое. Они цементируют прошлое. То, что попало на фотографию, уже невозможно перепридумать или подправить, перезаписать.

Конечно, есть вещи, которые не хранят ничего плохого. Скажем, его турецкая ваза. Он купил её сам. Она не напоминает ему о прошлой съёмной квартире на Дядюшкиной улице, где тёк унитаз, где всегда было полутемно, холодно, и громадные уродливые шкафы нависали над ним, словно предвещая какие-то ужасные несчастья. Нет, к этой вазе ничего такого не успело прилипнуть. И всё-таки она – его мысли и вкусы трёхлетней давности.

Когда таких вещей накапливается слишком много, они захватывают пространство и начинают качать права. Каждый день, стоит проснуться и оглядеть комнату, вещи рассказывают тебе, кто ты есть, точнее, кем ты был раньше, когда их купил. Ты меняешься и вместе с тобой меняются воспоминания в твоей голове. Но вещи – внешняя память – остаются теми же. И в конце концов они начинают тянуть тебя в прошлое. Поэтому он любит рассматривать красивые вещи, но не покупать их, не приносить домой.

А больше всего он любит попадать в чужую память, глядя на предметы из чьей-то жизни. Это легко сделать, когда предметы настолько старые, что почти научились разговаривать и готовы вот-вот ожить, превратиться в цукумогами³. Наверное, чужие воспоминания заменяют ему его собственные, которые большей частью ему не очень-то нравятся.

5

…Но несмотря на поток писем от Алекса я чувствовала себя как на заграничном курорте. Всё было в диковинку.

Ежедневно в конце рабочего дня мы с Инной списывались и обсуждали, что будем готовить на ужин. Потом встречались и заходили в магазин.

В тот раз мы запланировали испечь яблочный пирог – была пятница. Рецепт был мой, так что я сновала по магазину в поисках подходящих продуктов. С маслом, яйцами и корицей я разобралась быстро, а возле яблок непростительно замедлилась. Я хотела, чтобы начинка получилась ароматной, поэтому по очереди брала яблоки из каждой кучки и нюхала их, ища самый душистый сорт. Инна за это время успевала сходить в хлебный отдел и уже возвращалась с батоном.

Я занервничала.

(«Ты что, заснула что ли? До утра будем здесь торчать?»)

Алекс не любил супермаркеты и постоянно пилил меня за то, что я медленно выбираю продукты.

– Ты устала? Извини, пожалуйста, я уже почти, я уже взвешиваю! – взмолилась я к Инне, кладущей хлеб на дно полупустой тележки, и ринулась к весам, подрезав величаво плывущую в ту же сторону крупную женщину с ярко напомаженными губами.

Но Инна, очевидно, не поняла меня и тоже заволновалась.

– Ой, а я хотела ещё крем для рук посмотреть… Тогда лучше завтра, да?

– Нет-нет, посмотри, конечно, посмотри! Я боялась, что ты уже устала, – пролепетала я.

На кассе расплачивалась Инна. У меня деньги почти закончились, а до первой зарплаты в книжном было ещё две недели. Я и так уже заняла немного у сестры, чтобы не жить нахлебницей. Предыдущую работу я потеряла как раз перед тем, как сбежать от Алекса – попала под сокращение в связи с кризисом.

Складывая продукты в рюкзак, я чувствовала себя очень неловко. Каждый раз, когда Алексу приходилось расплачиваться за наши общие продукты, он старался обратить на это моё внимание. Он любил делать это громко, так, чтобы слышали кассирша и хвостившаяся за нами очередь.

– Сколько можно за тебя платить? – ворчливо спрашивал он. А если кассирша, говоря сумму, обращалась ко мне, поскольку я выгружала на ленту продукты, Алекс, прежде чем протянуть ей купюры, отпускал «шуточку», как он это называл:

– Да вы посмотрите на неё: откуда у неё деньги? Она даже выглядит как приживалка!

Так что я не любила ходить в магазины. Но с Инной всё было по-другому. Мы расплачивались за продукты по очереди. Она знала, что у меня проблемы с деньгами и, стараясь делать это незаметно, в свои дни подкладывала в тележку побольше дорогих продуктов, а в мои – наоборот – что-нибудь подешевле.

В её квартире была маленькая кухня с «бабушкиной» люстрой под потолком: люстра напоминала белую вазу, размалёванную по бокам красными розами, а вместо букета был пучок тусклых жёлтых лучей. Пока я в свете этих лучей чистила яблоки, придирчиво всматриваясь, чтобы не пропустить изъян, Инна замешивала тесто и рассказывала о своем рабочем дне.

В ответ я пересказывала свои диалоги с самыми чудаковатыми посетителями книжного, а потом мы вместе наблюдали, как пирог начинает румяниться за стеклянной дверкой духовки. В такие моменты я думала, что нормальная жизнь – именно такое ежедневное уютное волшебство: пить чай, печь пироги, болтать… И что это не так уж и сложно.