Читать книгу: «Встреча», страница 4

Зайдя за стропило, Иван осел. Скорчившись от холода, прилег на тряпку. Потом повернулся на бок и, подрагивая, заснул.

В конусе света настольной лампы Ольга попробовала продолжить чтение. Правда, читать не смогла: полистала книгу да и захлопнула, задумчиво посмотрев на лестницу, ведущую в подвал.

Оттуда вдруг вышел всклокоченный Валерьян Сергеевич. Одетый в домашний халат и в шлепки, он обратился к Ольге:

– Ваня не появлялся?

– Так он же с полчаса уже, как вернулся, – привстала со стула Ольга. – Может, на лифте куда поехал. Да-да, теперь я припоминаю: после того как он зашел к Вам под лестницу, лифт долго гудел потом, но никто не выходил и не заходил. Я еще подумала: наверное, мальчишки балуются.

– Спасибо, Оленька, – сказал Валерьян Сергеевич и пошагал к лифту.

Когда дверь на чердак открылась и полоса тусклого света из-за двери упала на стропила, Иван приоткрыл глаза, однако не шелохнулся.

– Ваня! Ты здесь?! Иван! – закрывая собою свет, спросил Валерьян Сергеевич в темноту и чиркнул спичкой.

Светом зажженной спички высветился на миг опрокинутый таз, стропила, клочки паутины во всех углах, битая черепица.

– Ваня! – еще раз позвал в темноту Валерьян Сергеевич, но так как Иван так и не шелохнулся, то художник вздохнул и вышел.

Иван остался лежать на тряпке. Освещенный косым лучом тусклого света, бьющего в щель между дверью и дверным косяком подвала, он дробно подрагивал, цокал зубами, но, скорчившийся от холода, не вставал.

Весенние лучи солнца, просачиваясь сквозь щели в крыше, осветили скорчившегося Ивана. Рядом, прижавшись к парню, посапывал взлохмаченный плешивый бродячий кот.

Когда луч солнца упал на лицо Ивану, он поморщился и проснулся. Как только он пробудился, кот тоже открыл глаза и испуганно отскочил в полумрак стропил.

Тогда Иван встал, поежился и, отряхнувшись от пыли и паутины, вышел на лестничную площадку.

Нажав на кнопку лифта, Иван долго стоял, позевывая и протирая глаза ладонью. Наконец, дверца лифта со скрежетом распахнулась, и изнутри кабинки, груженная двумя сумками, двинула на Ивана толстая разлапистая старуха.

Правда, увидев лицо Ивана, она тут же остановилась и попробовала отойти в кабинку:

– Господи, помоги!

– Не бойтесь, бабушка. Проходите, – отступил с дороги Иван и, как только старушка пугливо вышла, бочком проскользнул в кабинку.

Когда он нажал на кнопку и дверцы лифта начали закрываться, бабка с досадой выдохнула:

– Эх, такой молоденький, а с утра уже никакой.

Иван лишь развел руками, и дверцы лифта со скрежетом запахнулись.

А потом он прошел уже мимо окна консьержки. Ольги в кабинке не было. На ее месте, возле роскошной настольной лампы, сидел сгорбившийся старик и листал газету.

Когда Иван повернулся, чтобы пройти на улицу, консьерж, обратив на него внимание поверх газеты, вдруг радостно подскочил со стула:

– Ваня!

– Петрович, – узнал Иван в старике своего бывшего бригадира.

– Выжил! Без паспорта! Ну, герой! – метнулся к нему Петрович и, обняв парня, дружелюбно залопотал: – А ты, оказывается, был прав. Петренко тогда нас кинул. Слава Богу, хоть паспорта отдал. Вот тебе и земеля! И верь после этого людям. Ну а ты-то – совсем москвич! Пристроился? Молодца! – с хитрецой, всепонимающе подмигнул.

– Мне надо, – попытался отделаться от него Иван.

– Ну, не серчай. И, если что, заглядывай, – выпуская его из объятий, дружелюбно сказал Петрович. – Тут и Микеша недалеко, на Бауманской, пристроился. Вот такую бабу себе надыбал! – поднял он вверх большой заскорузлый палец.

– А как же его жена? Ребенок? – спросил от двери Иван.

– А что ребенок? Родился вскорости. Сын. Лешкой его назвали. В честь деда по матери, – пояснил Петрович. – Микеша Тоньке денежки высылает. Регулярно! Но и тут не теряется. А что делать? С нами ж тут, как с собаками. Вот и пристраиваются ребятки. Я бы и сам не прочь. Да уж старик, куда мне? Дежурю вот помаленьку. С поста на пост, и – ладно. Лишь бы семья жила.

Иван лишь кивнул и вышел.

Он шел по блестящим на солнце лужам, а вокруг щебетали птицы, радостно улыбались весеннему солнцу девушки; кричали, играя, дети.

Внезапно в толпе прохожих Иван вдруг увидел Ольгу. Одетая в старенькое пальто, с вязаным беретом на голове Ольга перебежала улицу и завернула за угол дома.

Иван поспешил за ней.

Когда он выскочил в переулок, то вдалеке, в просвете между высотных зданий, Иван увидел беленькую церквушку, окруженную палисадником. У приоткрытой калитки перед входом во дворик храма Ольга остановилась. Достав из кармана немного мелочи, она раздала по монетке нищим, сидящим на возвышении у забора. И, чинно перекрестившись, прошла за калитку в церковный двор.

Иван не спеша пошагал за девушкой.

В церкви было довольно сумрачно. Служба как раз закончилась, и редкие посетители, покидая церковь, перешептывались в прихожей.

Возле свечного ящика стоял молодой священник. И, пока Иван озирался по сторонам, батюшка терпеливо объяснял пожилой даме в шляпке:

– В вашем возрасте, матушка, пора бы уже отличать настоящую любовь от юношеской влюбленности. А уж тем более – от блуда. Любовь – тиха, скромна, не ищет своего, не злится, всё переносит, всех и всегда прощает. А ваша горячка чувств – это всё от лукавого.

Под монотонные доводы священнослужителя Иван прошел в глубину церквушки.

Всюду мерцали свечи, и пара высоких сутулых женщин в темных халатах с косынками на головах протирали подсвечники у икон. В одной из этих уборщиц Иван вдруг узнал младшенькую сестру Володьки – Ольгу. Она скромно стояла перед иконой и собирала сгоревшие свечи в ящик.

Иван не спеша прошел к девушке.

– Привет, – окликнул он младшую сестру друга.

– Привет, – улыбнулась Ольга.

– А ты чего здесь делаешь? – огляделся по сторонам Иван.

– Убираюсь, – сказала Ольга.

– Так ты же вроде бы поступать поехала?

– Не поступила, – с легким непониманием посмотрев на парня, ответила, убирая, Ольга.

– Понятно, – сказал Иван. – А чего же домой не возвращаешься? Володька просил: если встречу, гнать тебя в Сумы в три шеи.

– Ну так гони, – улыбнулась Ольга.

– И погоню… – огляделся по сторонам Иван.

И вдруг, замечая вдали большую Богородичную икону, он на секунду замер. Постоял, присмотрелся и, позабыв про Ольгу, двинулся через храм к иконе.

С иконы на Ивана смотрела Прекрасная Незнакомка: знакомое белое полупрозрачное покрывало на голове, легкая, как и раньше во снах бывало, чарующая улыбка, немного печальный взгляд. Богородица кротко, по-матерински, смотрела в упор на парня, и светлые пятнышки солнца, игравшие на её щеке, делали её лик живым, таким дорогим и близким.

Иван задохнулся от всплеска чувств и на секунду замер.

А потом была мастерская. Иван собирал свои вещи в сумку, а рядом стоял Валерьян Сергеевич, болезненно кутался в халат и поучал:

– А как ты хотел? Это – Жизнь! Женщины не выносят, когда их боготворят. Они лишь свистят о Принце. А когда с таким Принцем встретятся, бегут от него, как от чумы гороховой. И попадают в руки холодных расчетливых ловеласов, которые о них ноги вытирают.

– Да-да, я помню, – застегнув сумку, перебросил её через плечо Иван. – Вы мне об этом уже рассказывали.

– Обиделся? Понимаю, – вздохнул Валерьян Сергеевич, после чего сознался: – Ну да, я, конечно, гусь! Но я ведь её для тебя привел! А ты убежал куда-то. Вот оно по инерции и случилось. Когда-нибудь ты меня ещё поймешь. И, надеюсь, простишь, Ванюша.

– А я Вас и так простил, – с улыбкой сказал Иван. – Вы мне, действительно, здорово помогли. Спасибо, – искренне протянул он руку художнику.

– Ну, тогда и прекрасно, – явно испытывая неловкость, обменялся с Иваном крепким рукопожатием Валерьян Сергеевич, после чего, перехватив взгляд парня, ненароком брошенный им на картину Мадонны Литты с улыбающимся черепом вместо лица, сказал: – По-моему, так – честнее.

Иван кивнул:

– Вам виднее.

А Валерьян Сергеевич предложил:

– Так, может, всё же останешься? Я бы тебя своим соавтором заявил. Официально. Появился бы новый художественный тандем: Петровский и Ракитин. Деньги пошли бы. Загранпоездки. А там, глядишь, с Танею всё наладится. Она девушка хорошая, добрая. У меня глаз наметан. Прекрасной женой тебе будет. Вот увидишь.

– Прощайте, – сказал Иван. – Успехов Вам, Валерьян Сергеевич. И – Любви. Большой, настоящей, чтобы лицо у Вашей суженой появилось.

С сумкой через плечо Иван вышел из подъезда дома, в котором он прожил зиму, и, ослепленный ярким весенним солнцем, остановился.

Всюду чирикали воробьи, по искрящимся тротуарам бежали бодрые улыбающиеся прохожие, лениво катили коляски с младенцами молоденькие мамаши.

Внезапно рядом с Иваном возникла Ольга.

– Привет, – сорвала она с головы берет, и ее длинные роскошные русые волосы рассыпались по пальто.

Иван посмотрел на Ольгу и снова узнал её:

– Так это ты тут всегда сидела? Когда ж ты успела вырасти?!

– Да вот успела, – улыбнулась Ольга и едва заметно порозовела.

– Может, пойдем соку выпьем? – предложил Иван.

– Пойдем, – согласилась Ольга, и они вместе пошли по широкой весенней улице.

Людей вокруг становилась все больше и больше. Иван и Ольга шагали в потоке прохожих, болтали о том о сем и беззаботно, радостно улыбались.

А за ребятами, отраженная в стекле одной из множества поблескивающих витрин, внимательно наблюдала знакомая Богородица в длинном белом подряснике, с полупрозрачным белым омофором на голове. Изящно, с достоинством подняв руку, она незаметно благословила удаляющихся молодых людей. После чего повернулась и, невидимая для всех, растаяла в блестках солнца.

1990, 2000 гг.

«Студент хладных вод»
Экранизация одноименной повести А. Ф. Киреева

«…Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих».

(1 Кор. 1, 19—21)

Солнечным летним полднем в зарослях осоки бойко журчал ручей. Над водою порхали бабочки, стремительно проносились перламутровые стрекозы. Всюду слышался шорох листьев, зуд насекомых и щебет птиц. В мелодию тихих природных звуков вплелся вдохновенный мужской голос:

– …великость тел и малость элементов во Вселенной поражают нас мудростью своего строения, гармонией и совершенством прилаженности в своих взаимосвязях и отношениях. Вся Вселенная в своей совокупности и все мельчайшие детали ее безмолвно свидетельствуют и учат человека смиренному и благоговейному предстоянию перед Творцом…

Постепенно начали появляться первые признаки человеческого присутствия: там промелькнула бетонная цепь столбов, соединенных зудящим электропроводом; здесь – ржавый трактор с оборванной гусеницей; чуть дальше – дыра в заборе, целлофановые бутылки, горой сваленные в саду.

– …и если эти звездные и атомные океаны могут научить хотя бы одного человека смиренной любви к Богу, Творцу, к Спасителю мира Христу, то уже потому, – между тем продолжал голос, – их существование было бы оправданно и благословенно…

Сразу за сорванными качелями, на одном согнутом ржавом пруте поскрипывающими в школьном дворе, располагалось двухэтажное деревянное здание провинциальной школы. Из-за его распахнутого окна как раз-то и доносилось:

– …Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света, хвалите Его, небеса небес и воды, которые превыше небес…

В классе над столом с учебниками, в беспорядке разбросанными на скатерти, стоял у доски тридцатидвухлетний, немного лопоухий учитель истории, – Иван Яковлевич Корейшев¹. Несмотря на жару одетый в старый костюм с брючками до щиколоток и в белую рубашку с галстуком, именно он и дочитал из книги:

– …Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его, горы и все холмы, дерева плодоносные и все кедры…

Отведя книгу от лица, Корейшев внезапно замер. От удивления и растерянности он так и не смог завершить фразы.

Странная картина открылась взору учителя. Все присутствующие в классе подростки, а также представители педсовета, проверявшие работу коллеги, не обращая никакого внимания на Ивана Яковлевича, занимались кто чем. Длинноволосый мальчик, сидящий за первой партой, готовил удочки для рыбалки. Соседка его, облизываясь, листала порнографический журнал. Двое парней за ними пинали футбольный мяч. Дальше шли две подружки, одна из которых подкрашивала ресницы, а другая – примеряла блузку. Рядом высокий жилистый паренек выкалывал на плече у своей соседки цветную татуировку. Кто-то «балдел», прижимая к уху наушник, кто-то набивал «травкой» папиросу. Представительница педсовета, строго одетая дама лет сорока пяти, терлась ногой о ногу пятнадцатилетнего паренька, а тот в это время кормил голубей, расхаживавших по подоконнику. За поведением дамы с последней парты печально следил пятидесятилетний директор школы. Глубоко вздыхая, он то и дело прикладывался к фляжке. И только одна рыжеволосая веснушчатая девочка – Лена – осмысленно смотрела на Ивана Яковлевича и слушала.

Встретившись взглядом с Леной, Корейшев смахнул со лба пот и ущипнул себя за ухо.

От боли он даже вздрогнул и чуть слышно простонал.

Зато картина всеобщего разложения, наблюдавшаяся в классе, тотчас сменилась вполне пристойной школьной атмосферой. Все подростки, хотя и несколько сломленные жарой, сидели за партами тихо, скромно, одним глазом косясь на представителей педсовета, а другим – на циферблаты своих наручных часов.

Заметив, что педагог умолк, представительница педсовета поднялась из-за парты и, поправив парик, сказала:

– Спасибо, Иван Яковлевич. По-моему, хорошо, – и, обращаясь к ученикам: – Ну как вам, понравилось?

Только что листавшая порножурнал девица ответила:

– Интересно.

– Класс! – подтвердил рыбак. – Особенно, где это – хороните его и так далее. Впечатляет.

– Хороните? Разве вы – хороните? – смущенно взглянула седовласая Представительница Педсовета на Ивана Яковлевича.

В задумчивости кивнув, Корейшев взглянул в окно на ворковавших на подоконнике голубей. Потом перевел взгляд на паренька, облокотившегося на руку. И вдруг совершенно неожиданно как для представителей педсовета, так и для учеников беззвучно рассмеялся. И так, содрогаясь в приступе смеха, не спеша подступил к учительнице, удивленно следившей за ним из-за парты. А, подступив, сказал:

– Хороните, хвалите, – какая разница? Лишь бы нескучно, правильно?! Позвольте, Людмила Павловна, – склонился он к парте парня с наушником возле уха и, включив на полную громкость магнитофон, привлек к себе даму:

– Потанцуем?!

Под раздавшийся рокот рока Иван Яковлевич затеребил учительницу, пускаясь с нею в крутой современный танец.

– Иван Яковлевич, – растерялась Представительница Педсовета. – Что вы себе… Петр Петрович! – обратилась она за помощью к директору школы.

– Иван! – не веря своим глазам, встал из-за парты директор. – Ты чего?..

– Да ладно тебе, Мосол! – отмахнулся Корейшев от директора и предложил затем, продолжая терзать учительницу в ритме лихого танца: – Отхлебни глоточек! А ну, кто-нибудь, пригласи Петрушу. Живите играючись, елы-палы! Ведь вы этого достойны!

Ученики удивленно переглянулись. Девочки захихикали.

– Ни фига себе! – вытянулось лицо у мальчика-рыболова.

– Атаково! – вдруг вскочил один из мальчиков-футболистов и бойко пустился в пляс.

И тут, наконец-то, с трудом приходя в себя, Представительница Педсовета выкрикнула в испуге:

– Да он с ума сошел! Спасите! – взвизгнула что есть мочи, оттолкнув от себя Корейшева.

– Иван! Прекрати! Немедленно! – решительно двинулся ей на помощь сухопарый директор школы.

Парень нажал на клавишу, и музыка резко стихла. А в тишине уже, прекратив плясать, Иван Яковлевич спросил у своих коллег:

– А что, собственно? Все по схеме. Богословие в стиле кантри. Американский метод. Вы же сами мне предложили, Людмила Павловна.

– Сумасшедший, – спрятавшись за директора, шепнула в испуге дама. – Скорую срочно! – метнулась она к двери.

– Людмила Павловна, не надо скорую! – урезонил её директор. – Сами как-нибудь разберемся.

– Да как сами, как сами, – пролепетала учительница, косясь на Ивана Яковлевича. – Вы только взгляните на него! Он же ненормальный!

Помрачнев, Иван Яковлевич кивнул и вдруг, громко прокукарекав, стремительно подлетел к окну. Сбросив с себя пиджак и отшвырнув его под доску, Корейшев взобрался на подоконник и подмигнул директору:

– Держи её крепче, Мосол! Аудио-фебэржэ! – и, снова громко прокукарекав, забил себя ладонями по ляжкам и выпрыгнул в окно.

Из-за трепещущих занавесок донеслось его громкое звонкое кукареканье.

Все подростки и педагоги метнулись к оконной раме.

Далеко внизу, стремительно убегая от школы в сторону голубеющей вдалеке реки, Иван Яковлевич сорвал с себя ненавистный галстук и, отшвырнув его за кусты, росшие у забора, снова громко прокукарекал.

Затем он раздвинул в заборе доски и, через образовавшуюся дыру выскочив со двора, побежал то кудахча, то кукарекая по холмистой, поросшей травой равнине к поблескивающей вдалеке реке.

Сгрудившись в кучу возле распахнутого окна, подростки и педагоги взахлеб обговаривали случившееся. Одни из них потешались, вертя у виска указательным пальцем и интенсивно размахивая руками, другие в недоумении вздергивали плечами. И только одна веснушчатая, рыженькая Лена смотрела вслед убегающему учителю задумчиво и серьезно.

Уже серьезный и молчаливый Иван Яковлевич продирался сквозь чащобу борщевика. Раздвигая руками сухие ветви, он то и дело проваливался в ухабы, вскакивал и устремлялся дальше. А перед ним, будто фотовспышки, всплывали воспоминания:

…вот он, только совсем ещё молодой 17-летний юноша в джинсах с заплатами на коленях и в синей осенней курточке, вышел из подъезда двухэтажного краснокирпичного дома под черепичной крышей. И в недоумении остановился.

Вдали, пошатнувшись, рухнула и с грохотом разлетелась краснокирпичная стена здания старенького завода. Внутри пылевого облака, поднявшегося при её падении, бодро зацокали молотки, заскрежетали ломики. А тотчас же из пролома в краснокирпичном заводском заборе навстречу Ивану Яковлевичу вышла щупленькая старушка в замызганной телогрейке с парочкой кирпичей под мышками. Переваливаясь, как курочка, с ноги на ногу, она деловито прошла мимо Ивана Яковлевича и скрылась за дверью дома. Сразу же вслед за нею, держа на оттянутых вниз руках уже не два кирпича, а дюжину, вышел, пошатываясь, рабочий в грязной, в пыли, спецовке и тоже проследовал мимо Ивана Яковлевича в подъезд. За ним, толкая перед собой тачку, набитую кирпичом, выскочил из пролома в заборе молодой человек в плаще и, поравнявшись с клумбами, у которых стоял Корейшев, высыпал весь кирпич прямо под ноги Ивану Яковлевичу.

Держа в одной руке лейку, а в другой – черенок цветка, Иван Яковлевич спросил:

– Серый, зачем вы завод ломаете?

– Собственность делим на хрен, – съязвил паренек в плаще и с тачкой перед собою вновь поспешил в пролом.

– Какую собственность? – не понял его Корейшев.

– Общенародную. Другой нету, – ответил ему паренек в плаще и ускользнул за пролом в заборе.

А оттуда навстречу Ивану Яковлевичу уже повалили гуськом старушки с парочкой кирпичей под мышками, рабочие с кучей-малой кирпичей в руках, молодые люди с тачками, совсем безусые пареньки на карах.

Ничего ещё толком не понимая, Иван Яковлевич вздохнул и тоже прошел в пролом на территорию предприятия.

По мере того как пыль вокруг оседала, перед взором Ивана Яковлевича открылась довольно странная и, по-своему, впечатляющая картина. Все вагоны и вагонетки бывшего предприятия стояли у проходной. На них прикрепляли таблички с надписью мелом – «металлолом», грузили кранами на машины с иностранными номерами и увозили, прикрыв брезентом, мимо охранников за ворота. Посреди же бывшего предприятия, на обломках упавшей стены завода, копошились, как черви, люди: рабочие, чиновники, пенсионеры. Одни из них разбивали огромные куски кладки на отдельные кирпичи; другие, очистив кирпич от цементных прослоек, раскладывали его по кучкам; третьи, выписав накладные, тотчас же раздавали все эти кучки бывшим работникам и работницам. Всюду сновали туда-сюда груженные кирпичом старушки, рабочие с тачками, грузовые автомобили с крепкими молодыми людьми в кабинках. На площади возле заводоуправления о чем-то неспешно переговаривались седовласые партработники в серых костюмах с галстуками и бритые парни в малиновых пиджаках. А в кругу седовласых бонз, сгрудившихся около «Мерседеса», о чем-то велеречиво рассуждал паренек в футболке и старых потертых джинсах, тогда как строгая дама в черном вечернем платье, изыскано помахивая карандашом, нарочито артикулировала каждое оброненное им слово.

Всюду слышалось:

– Валюха, тащи носилки.

– Марковна, не мешай. Ты свой пай уже получила. У меня все записано. Отвали.

Оказавшись в гуще всеобщего мельтешения, Корейшев в недоумении огляделся. И тут к нему, единственному из всех не втянутому в раздел общенародной собственности, подскочил вдруг вихрастый парнишка в кожанке со стопкой бумаг в руках:

– В чем дело, товарищ? Вы из какого подразделения? Служба эксплуатации? Итээр? – и, замечая лейку в руках у Ивана Яковлевича: – Ах, Вы пожарник! Сюда! Пройдемте, – взял он Корейшева под локоток и, подведя его к зияющей посреди двора глубокой воронке от взрыва бомбы (её ограждал симпатичный зеленый штакетник, увенчанный сверху колючей проволокой), вежливо объяснил: – Вот, полюбуйтесь, как мы блестяще воронку обгородили. Первоначальный взрыв полностью ликвидирован! Спасибо вам за подсказку.

– Извините, я не пожарник, – в неловкости просопел Корейшев. – Я рядом, в соседнем дворе живу. Услышал взрыв, вот и зашел взглянуть, что здесь происходит…

– Ах, так вы не пожарник, – потерял к нему интерес Вихрастый. – Так, может, Вам с кирпичом помочь? Как соседу. Сколько Вам выписать? Сотню, две?

– Да нет, мне кирпич не нужен, – ответил Иван Яковлевич. – Только не понимаю, зачем завод ломаете?

– Устарел! – объяснил Вихрастый. – Ликвидируем нерентабельное предприятие.

– Почему нерентабельное? – удивился Корейшев. – Кирпич-то весь раскупали.

– Ну, это пока мы в совке здесь жили, – объяснил Вихрастый. – Но теперь, когда мы выходим на мировой рынок, ну скажите на милость, кому наш кирпич нужен?

– Да нам же и нужен, – возразил Корейшев. – Школы строить, заводы, жильё там разное. Или мы строить больше не собираемся?

– Ну почему же!? Ещё как собираемся! – радостно объяснил Вихрастый. – Но из итальянского кирпича! Из французского! А то и из американского! Экология очистится, дети вырастут здоровыми и сильными. Так что вы не волнуйтесь: ступайте домой и ждите! Что вы там: розочки пересаживали? Вот и сажайте их на здоровье. А мы этим временем всё здесь в момент расчистим! Вам останется только жить и радоваться!

И Вихрастый, подведя Ивана Яковлевича к пролому в заборе, вытолкнул его со двора завода.

Иван Яковлевич зажмурился.

И в ту же секунду прямо ему в лицо наотмашь стегнула ветка борщевика.

На бегу отмахнувшись от этой ветки, Корейшев остановился и перевел дыханье.

Впереди, прямо перед Иваном Яковлевичем, зеленел пологий спуск к поблескивающей вдали реке. Весь сплошь изрезанный огородами спуск этот мягко шуршал подсолнухами и картофельною ботвою. Посреди же рядов подсолнухов, разделявших картофельные наделы на множество лоскутков, высился мощный столетний дуб, а чуть в стороне от дуба, на фоне речной излучины, топорщилась в небо балками и покосившимися стропилами заброшенная бревенчатая банька.

За рекою за холм заходило солнце. Оттуда в сторону огородов ветер гнал грозовую тучу.

Неторопливо спустившись к речной излучине, Иван Яковлевич присел.

По воде пробежала рябь. Первые капли начавшегося дождя украсили волны перед Корейшевым расходящимися кругами.

Внезапно стало темно, как вечером. И низко нависшие облака прямо над головой у Ивана Яковлевича разорвало вдруг изгибом молнии.

Издалека, вдоль речной излучины, рокоча прокатился гром.

Дождь превратился в ливень.

Промокший до нитки Корейшев встал и рассеянно огляделся.

За ним возвышался холм: лоскутное одеяло из огородов, окаймленных желтеющими подсолнухами, а посреди огородов – столетний дуб, и в стороне от дуба – развалины ветхой баньки.

Поразмыслив, Корейшев двинулся напрямик через огороды к дубу. Потом он прибавил шагу и побежал.

Небо вновь озарилось зигзагом молнии. И снова ударил гром.

До дуба оставалось совсем немного, когда Иван Яковлевич споткнулся и плюхнулся прямо в грязь.

В третий раз полыхнула молния, когда Иван Яковлевич поднял голову, чтобы вновь устремиться к дубу. Очередной зигзаг бьющей сквозь ливень плазмы врезался прямо в дерево. И дуб, расколовшись напополам, тотчас же вспыхнул, как исполинский факел.

Неторопливо встав, Иван Яковлевич развез по лицу ладонью липкую грязь вперемешку с картофельною ботвою и растерянно огляделся.

У разбитой двери полусгнившей баньки стоял седенький старичок в белом подряснике и белой монашеской скуфейке. Поглаживая жиденькую бородку, он поманил Ивана Яковлевича к себе и первым прошел внутрь баньки.

В последний раз оглянувшись на полыхавший под ливнем дуб, Иван Яковлевич помедлил и стремительно пошагал за незнакомцем в баньку.

Когда дождь, наконец, закончился, а небо опять очистилось, – оно стало высоким и ярко-розовым за рекою, – туда как раз опускалось солнце, – по тропинке между огородами пробежали по лужам дети. Мальчик и девочка лет одиннадцати, бия ладонями по подсолнухам, то и дело окатывали друг дружку россыпью крупных капель. Шедший за ними высокий худой мужчина, груженный мешком с травой, поглядывал на детей и весело ухмылялся. Тогда как его жена, – одна из двух толстых женщин, с трудом продвигавшихся за мужчиной, – раздраженно и громко крикнула:

– Васька! Поля! Хватит вам брызгаться, я кому сказала! Коля, ну скажи ж ты им что-нибудь!

Мужчина, пыхтя «беломориной», промолчал. Зато девочка, как ни странно, и без его одергиваний внезапно остановилась и указала рукой вперед:

– Смотрите!

Взглянув в указанном направлении, на черную головешку, оставшуюся от дуба, отец лишь присвистнул от удивления, а мать, догоняя его, сказала:

– Батюшки! Утром ещё стоял! Да лило-то – страсть: прямо как из ведра! Как же оно горело-то?

– Да так и горело, – веско отметил муж, и именно в этот миг со стороны баньки вдруг долетела песня:

 
Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд,
Кто с Тобою населяет
Верх священных горних мест?
 

Дачники молча переглянулись. И девочка первой метнулась к баньке.

– Куда?! Стоять! – испуганно закричала на неё мать.

– Там кто-то есть, – указала девочка на черные бревна баньки.

Лежа на куче ветоши у огромной дыры в полу, Иван Яковлевич допел:

 
Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда творит
И нелестным сердцем точно,
Как языком говорит.
 

Заглянув в разбитое окно баньки, дачники настороженно затаились. И только девочка улыбнулась:

– Да это же наш учитель Иван Яковлевич. Он Библию нам читал. И про потоп рассказывал. Здравствуйте, Иван Яковлевич.

Корейшев приподнял голову и спокойно взглянул на дачников.

– Точно – Иван Яковлевич, – усмехнулась одна из женщин. – А что вы тут делаете? Дождь пережидаете? Так он кончился. Можно выходить.

Иван Яковлевич прилег и с новой силой продолжил пение:

 
Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.
 

– А, – кивнула толстушка-мать и, отшатываясь от пролома в оконной раме, шепнула своим попутчикам, повертев указательным пальчиком у виска: – Пойдемте. А то еще белье снимут.

На миг прерывая пение, Иван Яковлевич сказал:

– Белье не снимут. А вот бок твоей куме проверить надо. Грыжа начинается, – и снова запел:

 
Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред ним душою правых
Держится присяжных слов.
 

Женщины снова переглянулись и поспешили уйти от греха подальше.

Удаляясь от баньки, они то и дело оглядывались на пение.

 
Из баньки же разносилось:
В лихву дать сребра стыдится,
Мзды с невинных не берет…
 

И уже совершенно в другое время – в знойный июльский полдень:

 
Кто на свете жить так тщится,
Тот вовеки не падет.
 

– А ну, вылезай оттуда! – упершись рукой о дверной косяк, зло и рассерженно заявила худая, высокая, лет тридцати пяти, костлявая женщина, – старшая молочная сестра Ивана Яковлевича, Марина. – Хватит людей дивить. Пожировал – и будя. Ну, я кому сказала? Или мне дядю милиционера вызвать?

– Маринка, ступай домой, – вдруг донеслось из баньки. – И больше не приходи. Твой молочный брат Иван Яковлевич Корейшев умер.

– Чего?! – вытаращилась Марина. – А с кем же я говорю? Думаешь, если ты двери да окна в баньку досками позаколачивал, так я уже и голоса твоего гунявого не узнаю? Басни он мне рассказывает! В семинарии доучился б, вот и читал бы басни старухам да нищим в храме! Так нет же – сбежал, как Бобик! И с учительства – точно так же! Чаешь, в бомжах-то слаще? Да как бы не так, урод! Ты же слабенький, золотушный! Околеешь тут через месяц. А мне потом хорони! И на какие ж шиши, поганец! А от людей-то – стыдно! Ну как мне теперь в глаза соседям своим смотреть? Что ж ты меня то злыдней, то дурочкой выставляешь?! Может, и Славка мой из-за тебя, подлеца, убег-то?!

– Не переживай, – вновь донеслось из баньки. – Скоро вернется твой ненаглядный. Никуда от тебя денется.

– Да нужен мне больно твой алкоголик! – взревела от злости женщина. – Ты-то зачем ушел? Ленка ж тебя любила. Да и я ж ни единым словом ни разу в жизни не обижала. За что же ты нас позоришь?! – И она, в досаде махнув рукой, всхлипнув, стремительно отошла от баньки.

А потом был погожий июльский вечер. И, сидя снаружи баньки у заколоченного окна, тощий жилистый бомж в рваной тельняшке и старых джинсах, пьяно икнув, сказал:

– Значит, так: или ты сейчас же выматываешься оттуда, и тогда тебе ничего не будет. Или я ставлю тебя на счетчик. Даю десять секунд. Время пошло. Раз. Два. Три, – поднялся он с травы и, обойдя поросший крапивой угол баньки, остановился у заколоченной крест-накрест двери. Внизу на уровне ног бомжа зияла в двери дыра. Через эту дыру внутрь баньки можно было попасть, только встав предварительно на колени.

Ползать в пыли, да ещё на коленях, бомжу, естественно, не хотелось. Но и оставить Ивана Яковлевича в покое гордость не позволяла. Эту дилемму помогла ему разрешить щупленькая старушка. Незаметно приблизившись к двери баньки, она поинтересовалась:

– Вы крайний к юроду?

– Чего? – обалдело взглянул на старушку бомж.

К этому времени рядом с первой возникла уже и другая бабка. Обе в длинных ситцевых платьях и в белых платочках на головах, старушки переглянулись; и та, что первой подошла к баньке, сказала бомжу: