Читать книгу: «Встреча», страница 7

Обойдя кровать с похрюкивающим безумцем, Лена и ее мать оказались прямо перед меловою линией, полукругом вычерченной вокруг угла с Корейшевым.

Только теперь за линией открывалось сравнительно пустое пространство пола. Гора мусора, на стене – иконы. А между мусором и иконами, прямо на досках пола, лежал постаревший, высохший, с некрасивой клочковатой бородой, но со все еще молодыми и ясными голубыми глазами – Иван Яковлевич Корейшев. Одетый во все темное: в рубашку, халат и тапочки, с белым вафельным полотенцем вместо пояса, он смотрел вверх, под потолок, и тихо, проникновенно молился Богу:

– Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его, горы и все холмы, дерева плодоносные и все кедры.

Молитва Корейшева многих тронула: две старушки в разных концах палаты всхлипывали в платочки; краснощекий мужик в кожане бережно прижимал к себе щупленькую супругу и радостно улыбался. Супруга его снизу вверх поглядывала на мужа и тоже трепетно улыбалась. Их дети, – те просто радовались, с любопытством следя за бородатым дядькой, так лихо при всем народе разлегшемся на полу.

Тронула молитва и мать Лены, – Марину. Пришедшая вся на взводе, пряча свою взволнованность за напускной бравадой, женщина постепенно оттаивала душой. Вот она рассмотрела побитого жизнью Ивана Яковлевича – и несколько успокоилась, даже прониклась к нему, лежащему, жалостью и сочувствием. Но вот она присмотрелась к его улыбке – и тоже взглянула под потолок. Но ничего, кроме белизны, так там и не обнаружив, взглянула на «молочного брата» уже с нескрываемым любопытством, несколько удивленно. Чувствуя, что с ней происходит нечто незапланированное, что она поневоле втягивается в какой-то таинственный круг людей, несмотря на свои социальные и возрастные различия связанных чем-то важным и… радостным, – женщина вдруг поежилась и попыталась улизнуть из палаты вон. Однако, со всех сторон зажатая посетителями, она поневоле осталась стоять на месте. И тихо шепнула Лене:

– Я… хочу писать.

– Писай, – ответила Лена матери, неустанно следя за Иваном Яковлевичем.

– Что, прямо здесь? – прикусила нижнюю губу мать.

И тут вдруг запели бабушки. Началась церковная служба.

Иван Яковлевич встал с пола и вместе со всеми присутствующими в палате повернулся лицом к иконам. Щегловитов же в священническом облачении встал у окна со стула и, пройдя сквозь расступающуюся толпу к иконостасу, подал первый возглас:

– Благословен Бог всегда: ныне и присно и во веки веков!

– Аминь! – грянул хор из старушек и старичков, собравшихся в палате.

По мере начала службы похрюкивавший на кровати Карнаухов явно активизировался. Хрюканье становилось все громче, злее. Больного начало всё сильней сотрясать и дергать, выворачивая на подушках.

– Молитесь. Иначе не удержите, – шепнул поэт Сырцов пятерым дюжим мужикам, помогавшим ему удерживать Карнаухова, и первым безмолвно зашевелил губами.

Мужики тоже принялись молиться, однако едва-едва справлялись с бесноватым.

Видя эту сцену, Марина поневоле отпрянула назад, к меловой черте.

– Спокойно, сестра, – положил ей Иван Яковлевич ладони на плечи. – Сейчас ему станет легче.

И действительно, продолжая службу, о. Иоанн прикоснулся к неистовствующему больному золоченым священническим крестом:

– Вот имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Карнаухов истошно взвизгнул, в последний раз содрогнулся и, истекая потом, рухнул в беспамятстве на подушку. А как только священник продолжил службу, Юрий Павлович содрогнулся и впервые после его кутежа во время банного дня, когда в палате не было ни Ивана Яковлевича, ни о. Самсона, членораздельно и сдавленно прошептал:

– Пить.

Марина, как ошалелая, смотрела то на него, то на священника, чинно и благородно продолжавшего службу в непосредственной близости от икон.

– У него что, малярия? – кивнув в сторону Карнаухова, спросила она у дочери.

– Малярия, – вздохнула Лена.

А потом был погожий весенний день. Мартовская капель стучала по подоконнику.

Внизу во дворе больницы по искрящимся на солнце лужам Миронка перепрыгивал с камня на камень: он нес к больнице ведро со щебнем.

А у окна, сбив в открытую форточку пепел от сигареты, Марина сказала дочери:

– Что-то я не пойму. Вроде бы он, а вроде бы и не он. Далекий какой-то, чужой. Хотя глаза и добрые.

– Ладно, мама. Пойдем, – сказала Лена. – Бери, – взялась она за огромный тюк с выстиранным бельем.

Мать подхватила тюк с дугой уже стороны, и они вместе с дочерью вынесли тюк из прачечной.

Оказавшись опять в знакомом больничном коридоре, Марина сказала, волоча вместе с дочерью белье вдоль цепи белых дверей с табличками:

– А еще эти молитвы. Неужто он в Бога верит? В двадцать-то в первый век!

– От Рождества Христова, – напомнила Лена матери и принялась заворачивать вместе с тюком за угол.

Как и обычно, Иван Яковлевич находился в своем углу. Он стоял у стены и прислушивался к чему-то, а группа собравшихся посетителей, затаив дыхание, благоговейно за ним следила.

Внезапно отскочив от сидящего на постели Карнаухова, поэт Сырцов ринулся прочь от привставшей за ним пожилой женщины в сером пальто и пуховом платке:

– Не хочу я домой! Мне и здесь неплохо! Тепло, кормят, и никто тебя не трахает!

Следя невинными, как у младенца, глазами за убегающим от матери Сырцовым, Карнаухов болезненно сморщился и едва-едва не заплакал от страха.

Иван же Яковлевич, потирая апельсином стену, процитировал:

 
Ну, так живи: страдай, и до могилы
Покорно крест неси, учись терпеть,
Молись Творцу, проси любви и силы
Для Бога жить, за братьев умереть!
 

Услышав свои стихи, поэт растерянно оглянулся. Он взглянул на Ивана Яковлевича, потом – на мать. И примирительно просопел, вздыхая:

– Ну, хорошо. Давай попробуем.

– Давай, сынок, – обрадовалась мать. – А то от людей стыдно!

– У-у-у! – закатив глаза, поэт был готов снова бежать от матери, однако Иван Яковлевич напомнил:

– …проси любви и силы: для Бога жить, за братьев умереть! Хорошие стихи, не правда ли? Вы со мною согласны? – спросил он у матери поэта.

– Что? Вы – меня? Ну, конечно, – видя устремленные на нее взгляды дюжины посетителей и самого Корейшева, с улыбкой кивнула мать.

– А ведь это ваш сын их сочинил! – поднял Корейшев палец. – Ему их Сам Бог открыл. Какая премудрость: «проси любви и силы для Бога жить, за братьев умереть!»

Открылась дверь. Вошли Лена и Марина. Они внесли тюк с бельем.

– Так, обмен белья, – сказала Лена, и Алик первым метнулся на помощь женщинам.

Проходя за дочерью к койке о. Самсона, Марина покосилась на Корейшева.

– Доброе утро, сестрица, – помахал ей тот из угла. – Как спалось?

– Хорошо, – растерялась женщина. – А чего не так?!

– Да нет, всё так. Просто поинтересовался, – улыбнулся в ответ Корейшев, и Марина, пожав плечами, прошла за Леной к койке о. Самсона.

Женщины принялись стаскивать с постели о. Самсона грязные простыни и наволочки, а в это время Иван Яковлевич со своего угла запел вдруг молитву к Пресвятой Богородице. Он пел так тихо и проникновенно, что Марина поневоле занервничала: движения ее стали резче, лицо – злее.

– Мама, наволочку порвешь! – предупредила ее Лена.

– Не порву, – отрезала мать, и тут у нее сломался ноготь.

Лизнув окровавленный палец, Марина скривилась и вдруг ощерилась:

– Ну хватит тебе уж выть! Что жилы-то из меня вытягиваешь?! Чего ты от меня хочешь? Чего добиваешься?!

Прекращая петь, Иван Яковлевич сказал:

– Нет, родненькая, это не я – это Господь тебя призывает.

– У-у-м, Иисусик! – зарычала Марина вдруг и, отбрасывая окровавленную наволочку на пол, бочком поспешила к двери. – Ненавижу! Эту твою улыбочку! Всю жизнь мою исковеркал! Дочку в дурочку превратил! А теперь распелся! Не-на-ви-жу!

И она понеслась к двери ещё стремительнее и резче.

Правда, дверь распахнулась раньше, чем до нее добежала женщина. И прямо в дверном проеме Марина столкнулась лицом к лицу со щупленьким, сгорбившимся Миронкой, который вносил как раз со двора очередное ведро со щебнем.

Налетев на ведро, Марина отпрянула от Миронки. От столкновения с женщиной ведро с мусором опрокинулось и с грохотом полетело на пол. Марина тоже упала рядом. И, схватившись руками за ногу, скривившись от боли, простонала:

– У-у-м!

Взглянув на нее, скорчившуюся под дверью, Иван Яковлевич отступил к иконам, опустился перед ними на колени и начал безмолвно молиться Богу.

К Марине же со всех сторон сбежались Миронка, Лена, Алик, поэт Сырцов и даже о. Самсон.

– Мама! – склонилась к Марине Лена. – Больно?! Миронка, Алик, перенесите её в палату.

– Нет, я – сама! – зарычала Марина, вскакивая.

И тотчас, кривясь от боли, рухнула прямо на руки подхватившим ее мужчинам.

И привиделся Марине лес, – первозданный, девственный, весь залитый солнцем и птичьим щебетом. По тропинке вдоль бурной речки шли с удочками двое: десятилетние Марина и Иван Яковлевич.

Вот мальчик остановился и показал девочке, куда им надо перебраться через лежащее в речке поваленное дерево. Он первым влез на скользкий влажный ствол и поманил за собой Марину.

С тревогой взглянув на воду, девочка проследовала за мальчиком.

– Только не смотри вниз, – предупредил Марину пятнадцатилетний Иван Яковлевич, делая шаг по стволу вперед. – Давай руку.

Взволнованная Марина протянула руку Ивану Яковлевичу, и они уже вместе, Иван Яковлевич впереди, а Марина – сзади, пошли над бурлящим лесным потоком, по мокрому скользкому стволу.

Дойдя до середины речки, Марина не удержалась и посмотрела вниз. Тут же нога ее поскользнулась. И девочка закричала, падая.

Обернувшись на её крик, Иван Яковлевич сказал, протягивая ей руку:

– Не смотри вниз! Держись!

Хватаясь за руку мальчика, девочка все же свалилась в воду.

Бурная река подхватила девочку. Еще чуть-чуть – и она унесла бы Марину на камни.

Отбросив удочки в воду, мальчик одной рукой схватился за ветку дерева, а другой из последних сил стал удерживать тонущую Марину. А когда силы мальчика иссякли, он поднял глаза к небу и безмолвно взмолился к Богу.

И тогда, неизвестно откуда взявшись, прямо над мальчиком вырос седенький старичок в белом подряснике и в белой же камилавке на голове. Ободряюще улыбнувшись Ивану Яковлевичу, он протянул девочке посох. Марина схватилась свободной рукой за посох и подтянулась.…

…дернувшись, повзрослевшая лет на тридцать Марина вскочила с подушки и растерянно огляделась.

Она находилась в больничной палате. Вокруг располагались койки и такие же, как сама Марина, серолицые, побитые жизнью женщины в форменных пижамах, сидя на койках: одни – разговаривали, другие – играли в карты.

Понемногу придя в себя, Марина по привычке протянула руку к тумбочке, к стоявшему там стакану с водой. Дотягиваясь до стакана, она и сама посмотрела в ту сторону. И от неожиданности едва-едва не опрокинула стакан.

Прямо перед Мариной, у тумбочки, стоял мокрый посох, – тот самый, из ее только что закончившегося виденья.

– Откуда взялась эта палка? – после секундного замешательства спросила Марина у своей соседки.

– А пока ты спала, твой дедушка приходил, – объяснила та. – Посидел и ушел. А палку, видать, забыл. Ничего, он сказал, что скоро опять зайдет.

Марина кивнула только и опустила голову на подушку. Полежала секунду-другую, глядя перед собой, и снова скосила глаза на посох.

Он по-прежнему стоял у тумбочки, – реальный, отбрасывающий густую тень на часть стены и пола, весь покрытый капельками воды, с единственным зеленым листиком, едва-едва трепещущим на сквозняке.

– Может, убрать? – потянулась к посоху соседка Марины.

– Не надо, – твердо сказала Марина.

1999 год

*Иван Яковлевич Корейша, московский блаженный. (1783 – 1861 гг.).

Старая-новая сказка

Важной походкой, более чем на голову возвышаясь над окружающими, по внутреннему дворику царского дворца шествовал палач. Не замечая ни бочкарей, ни босоногих девок, развешивавших белье, ни пучеглазого малыша, играющего с собакой, палач приблизился к центру дворика и поднялся по ступенькам на возвышение. Откинув на спину капюшон, он поднял с плеча топор и резким, выверенным движением рубанул сверху вниз по плахе.

Раздался тупой удар. И прямо в толпу зевак, сбежавшихся к возвышению, громко захлопав крыльями, улетела серая обезглавленная курица.

Наблюдая за этой сценой с балкона царского дворца, седовласый, чуть сгорбившийся Гвидон, престарелый царь Тридевятого царства, на мгновение застыв над тазиком, в котором он парил ноги, спросил:

– Чего это он?

– Тренируется, – перекрестив при зевке рот, ответил розовощекий дородный батюшка, тайный советник царя Гвидона, рыжебородый отец Трофим.

– Это – дурь! – указал ему царь Гвидон и снова согнулся к тазику, подлил в него кружкой воду.

– Так-то оно так, – отгоняя муху, ответил отец Трофим, – да шибко уж очередь прибывает, – кивнул он на длинную змейку очереди, протянувшуюся от царского дома в открытое поле, к высящимся на холмике полосатым воротам таможенного терминала. – Прямо, как в половодье. А у нас – ревматизм, мигрени, без сердешных капель и шагу ступить не можем. Скоро царевичи примут от нас Державу. А их дело – известно, молодое. Возьмут и откроют окно в Европу. Вот тут тренировочки и сгодятся.

– Мои сыновья будут гнуть мою линию! – веско ответил царь, с досадой скосив глаза на очередь в отдалении.

– Это – конечно: гнуть будут. Да только в какую сторону? И под каким углом? Молодо – зелено; запретный плод, как известно, сладок.

– Не нравится, как я правлю, – побагровел Гвидон и протянул отцу Трофиму скипетр и булаву. – На, попробуй.

– Стар я, чтобы самому пробовать, – спокойно ответил отец Трофим. – Да и не наша это парафия – ваше мирское царство. Так что и говорить тут не о чем. А вот очередь – это вам, батюшка-царь, не муха. От неё так просто не отмахнешься. Да и кто там толчется, а? Молодёжь в основном! Будущее всё там!

– А сыновья мои – здесь! – сжал Гвидон в кулак полотенце, которое протянула ему царица, замершая поблизости. – И им, а не этим править. А они – обучены. Разберутся.

Вытерев ноги, царь надел шлёпки, встал. Два мальчика тут же убрали тазик. О. Трофим задумчиво подытожил:

– На своих шкурах не испытав? По «телеку» судя? Да-а-а-а, не зря-таки тренируется наш палач. Надо бы вам еще парочку завести. А то так сразу и с дюжину. И электрический стул в придачу. Предлагал тут один перебежчик ихний.

– Боже! Отец Трофим! Вы ли это?! – всплеснула руками царица. – А как же – «не убий»?! Как заповеди Христовы?! Вы что, позабыли, кому служите?

– Прости, матушка. Виноват, – коротко ответил о. Трофим. – Только я-то как раз всё помню: и «не убий», и кому служу. А вот друг наш собинный, кажется, запамятовал, кто он и для какой цели на царство сие помазан!

Царица в смущении пролепетала:

– Гвидоша, о чем это он? Я что-то не понимаю.

– Пустое, – отмахнулся царь. – Ты что, мать, нашего отца Трофима не знаешь? Пугает. А нам – не страшно!

– И третьего марта не страшно было. И на позапрошлую Пасху. И за день до наводнения. Да-а-а, нет пророка в своём отечестве. Да может, он и не нужен? – улыбнулся о. Трофим.

Царица замерла, в недоумении глядя то на него, то на царя Гвидона. Царь же, нахохлясь, отвел глаза и немного погодя спросил:

– Ну а ты чего предлагаешь?

Первый удар вечевого колокола, созывавший царевичей во дворец, настиг Ростислава, старшего из Гвидоновичей, когда он с гурьбой охотников готов был сорваться в поле.

Услышав звук колокола, Ростислав посмотрел в ту сторону, откуда он доносился, попридержал коня. Сухой старик в зипуне и шапке, встряхнув клетку с соколом, заметил подобострастно:

– Ох уж эти мне матушка с батюшкой: развеяться не дадут.

Покосясь на него, Ростислав сказал:

– Сокола не порань. А то сам развеешься. Пеплом, – и обратился к дружине: – Отбой! Нно-о-о! – подобрал под узцы коня и первым ринулся через поле к городу.

Дружина принялась разворачиваться и с криками: «Но! Но!» – поскакала за Ростиславом.

Положив на столешницу красный шарик, Степан, средний сын царя Гвидона, аккуратно накрыл шарик одним из трех голубых стаканчиков. Затем он лукаво взглянул на толпу купцов, сгрудившихся у стола, и очень быстро, ловко принялся передвигать стаканчики по столешнице.

– Так, так, так, так, так, так. Ну, где? – развёл он вдруг руки в стороны, с улыбкой поглядывая на толстого, порозовевшего от натуги купца Михеича, сидевшего за столом напротив.

Михеич задумчиво посопел, потеребил холёную окладистую бороду и ткнул указательным пальцем в ближайший к нему стаканчик.

– Оп-ля! – поднял его Степан, и так как под стаканчиком шарика не оказалось, царевич смахнул со стола в мешок горку золотых червонцев. – Не повезло. Бывает. Ну, кто следующий? Прошу. На кону лицензия на пивной заводик.

Купцы перетоптывались, покрякивали, поглаживали бороды, но ни один из них явно не хотел отдавать царевичу какую-нибудь дорогую вещь. Но вот, наконец, из толпы купцов выступил крепкий чернобородый малый лет тридцати пяти. Сорвав с головы дорогую соболью шапку, он бросил её на стол:

– Эх, была не была! На шапку ставлю.

Степан осмотрел шапку, ощупал её, погладил. Затем, по-хозяйски уложив шапку на столешницу, он только кивнул в ответ и предъявил купцу, вынув из-под стаканчика, алый шарик. Показав шарик всем собравшимся, Степан накрыл его и принялся очень быстро передвигать стаканчики.

Чернобородый купец незаметно для Степана подмигнул отступающему Михеичу. Михеич важно кивнул в ответ. И тут вдруг раздался второй удар знакомого уже колокола.

Моментально взглянув на окна, из-за которых донесся звон, Степан подскочил со стула:

– Давай. Ну, где? Скорее.

– А ты спешишь? – поднялся купец. – Ну и с Богом, – потянулся к шапке. – Потом как-нибудь сыграем.

– Нет, ты – давай, говори. Ну, где?! – удержал его руку с шапкой Степан Гвидонович. – Под каким? Ну, давай!

– Ну, здесь, – насмешливо улыбнувшись, указал купец на стаканчик.

Степан подхватил стаканчик. Шарика под ним не было.

Выхватив шапку из рук купца, Степан сунул ее в мешок, туда же положил и стаканчики вместе с шариком. После чего, подхватив мешок, направился с ним к выходу из трактира:

– Простите, но мне пора! До скорой! Оревидерчи!

– Степан Гвидоныч, а как же с лицензией на сахар? – метнулись за ним купцы. – Таможню надо бы подрасширить. Уж больно проверки долгие.

– Помню, всё помню, – вырываясь из толчеи, Степан вышел за двери.

И, оказавшись во дворике, отвязал от изгороди крепыша Сивку-Бурку, живо вскочил в седло.

– Откуп на спирт! С соболями надо бы разобраться! – появляясь за ним во дворике, продолжали кричать купцы. – Деготь! Лицензию на муку!

– Помню! Всё помню! Нно!!! – пришпорил Степан коня и лихо понёсся, ловко обскакивая кусты, в сторону раскинувшегося города.

В полумраке поскрипывали мельничные колеса. Чьи-то руки подняли со стола яблоко, попридержали его между двух пластин, подвешенных над столешницей, и – разлетелись в стороны. Оставленное без поддержки яблоко повисло над столом, в воздухе.

– Есть! – заорал Иван и бросился обнимать друга-изобретателя, застывшего у стола. – Есть! Есть! – заплясал Иван, в радостном исступлении поглядывая то на яблоко, зависшее над столом, то на такого же молодого, как и сам царевич, семнадцатилетнего Володьку-мельника. – Сила притяжения преодолена! Мы победили с тобой, Володя!

– Да погоди ты, – урезонил его Володька. – До победы еще… Это – яблоко. Всего-навсего.

– Зато скоро человек сможет летать, как птица! Люди построят в небе целые города! Моря! Океа-а-аны… – Энтузиазм у царевича вдруг иссяк, и он уже шепотом предложил: – Слушай, Володя, а давай мы её поломаем, а? – И он тут же схватил лопату и замахнулся на новенький агрегат, подмигивающий огнями рядом с парящим яблоком.

– Куда?! – успев захватить его сзади за руки, Володька отбросил Ивана на пол. – Ты что, шизонулся? Строили-строили… Идиот.

Привстав на локтях у мешков с мукой, Иван пояснил Володьке:

– А что если она в дурные руки попадет?

– Не попадет, – отвел глаза в сторону друг-изобретатель.

– Ну а если?.. К тамошним, за таможню?

– Так это – твоя печаль. Ты ж у нас будущий государь. Тебе решать, кому её можно дать, а кому нельзя.

– Эх, какой из меня государь, – отмахнулся Иван, вставая. – Это вон Ростислав, да. Ну и Степан: хитростью возьмет, если что. А я?.. Прости, Володя. Я же хотел как лучше.

Вдали проскрипела дверь. На пороге мельницы возникла скрюченная старушка в длинном до пят сарафане, с белым платочком на голове. Взглянув на парней, на яблоко, парящее над столом, она с укоризной заявила:

– Эх, бездельники вы, бездельники. Ну хорошо – этот: ему положено. А ты? Яблочком он играется. А муку кто молоть будет? Володька, Володька, не будет из тебя толку. Не-ет. Весь в папеньку. Тот всё игрался, пока не сжег и себя, и мельницу. И ты такой же. Вижу, добром не кончишь.

– Понятно, – кивнул Володька и, подступив к мешкам, взвалил один из них на плечо. – Ну, и куда его?

Усевшись в углу на лестнице, старушка лишь только отмахнулась:

– А куда хочешь. Всё одно всё на ветер пустишь. Ну а ты-то чего стоишь? Третий колокол отгремел. Батюшка-царь вас к себе сзывает. Может, случилось что. А ты тут с яблочком забавляешься.

– Колокол? – оглянулся Иван на друга. – Тогда я пойду, пожалуй, – направился он к двери.

– Медь не забудь, – напомнил ему Володька. – И три пластины для конденсатора.

– Я помню, – кивнул Иван и вышел за дверь на улицу.

Старушка приободрилась.

– Эге! Да ты, оказывается, ловкач! – подмигнула она Володьке. – Правильно: медь. И золото! А там и баронство выбьем. Ванюша, конечно, блажной, кто спорит: а всё ж таки царский сын.

Володька кивнул и спросил:

– Муку куда нести, баронесса?

– Муку? – возвращаясь с небес на землю, переспросила бабка. – Да в закрома, куда же еще! Тоже хозяин мне, называется.

Привстав с трона, царь Гвидон осмотрел толпу, застывшую в отдалении. Там, у колонны, на другой половине зала, среди придворных дам и царского ополчения, стоял Ростислав с мечом, а также Степан с мешком; Ивана же видно не было.

Но вот распахнулась дверь, и на пороге возник Иван. Запыхавшийся и всклокоченный, при виде отца он присел слегка. Затем, поскользнувшись на ровном месте и едва не свалившись с ног, бочком отступил в толчею собравшихся и замер там у колонны.

Царедворцы сдержанно улыбнулись. Гвидон же вздохнул и сказал собравшимся:

– Так, сыновья мои, мы тут подумали и решили: пора вам жениться. Вот кольца, – разжал он кулак с тремя золотыми кольцами, лежащими на ладони, – разбирайте и – с Богом. Отправляйтесь… куда хотите, – скосил глаза на отца Трофима, замершего вдали, – на все четыре стороны.

Все три сына дружно взглянули за окно, направо, туда, где была видна длинная очередь в чистом поле. Заметив это, Гвидон вздохнул и продолжил:

– Ищите себе суженую. Какую найдете, та и ваша. Мы с матушкой перечить не станем. Ну, так кто первый?

Естественно, первым к царю направился Ростислав.

И он уже, только в кольчуге, в латах, при шлеме, с мечом на боку и с копьем в руке, проскакав мимо длинной очереди, змеящейся в чистом поле, направил коня к воротам таможенного терминала.

Сразу за воротами не было ни души. Там продолжалось все то же поле, речка вдали, деревца у речки. Когда Ростислав поравнялся с воротами терминала, к нему подступил таможенник.

– Ваше высочество, – поманил он к себе царевича.

– Ну? – попридержал коня Ростислав.

Оглядевшись по сторонам, таможенник зашептал Ростиславу на ухо что-то довольно страшное. Он указал царевичу на камень посреди поля, потом – куда-то под небеса. Чувствовалось, что он уговаривает царевича ехать куда угодно, но только не за ворота, в параллельный с тридевятоцарским, реальный мир. Выслушав таможенника, Ростислав спросил:

– Всё?

– Всё…

Ростислав кивнул и пересёк границу.

Глядя ему вдогонку, таможенник трижды перекрестил удаляющегося царевича.

Поравнявшись с огромным камнем на полпути к реке, Ростислав на мгновенье остановился.

На камне белела надпись: «Прямо пойдешь – женату быть. Направо пойдешь – коня потеряешь. Налево пойдешь – душу свою положишь…» Окончание надписи терялось за небольшим кустом. Перечитав написанное, Ростислав поскакал по тропинке прямо.

И тут вдруг на глазах у таможенника и очередников царевич и конь исчезли.

– Прошел, – прошептал таможенник.

– Получилось! – воскликнул сутулый очередник и, не дожидаясь окрика, сам себе прикрыл рот ладонью.

Солнечные лучи превратились в лучи софита. Они ослепили всадника, в полном богатырском облачении выехавшего на сцену. Из темноты перед конной мордой грянула буря аплодисментов.

Всадник и конь застыли. Вокруг них клубился дым. Над головой царевича подковообразно сияла надпись: «Супермужчина года».

Из клубящегося тумана, с микрофоном в одной руке и с табличкой «5» в другой, вышла нафабренная девица в облегающей мини-юбке и черном, с оторочкой бюстгальтере. Приближаясь к Ростиславу, она выкрикнула в микрофон:

– Веселее, господа! Дружнее! Приветствуем участника номер «5»! Вот он, мужчина нашей мечты: сильный, мужественный, крутой!

Конь от испуга дёрнулся и отшатнулся в сторону. Ослепленный прожекторами Царевич с трудом удержал коня. Девица же быстро прошла к коню и потрепала его по шее. Жуя в объектив телекамеры жвачку, она с улыбкой заявила:

– А как у нас с бицепсами? О, отлично! – сунула ногу в стремя и, прижимаясь грудью к обалдевшему Ростиславу, шепнула ему:

– Помоги, лох, очки теряем.

Ростислав всё смотрел и смотрел на диву, как на сонное наваждение. Она же, с трудом удержавшись в стремени, крикнула в микрофон:

– Мужество и отвага! Конкурсант номер пять!

Зал загудел, снова взорвавшись аплодисментами. Послышались крики, свист.

А между тем всё это время за действиями царевича со специальной ложи следил с улыбкой холёный, статный красавец, – Макс. В смокинге, в белой рубашке с галстуком и при огромном перстне, увенчанном изумрудом, Макс был похож на рекламного супермена из дорогого американского журнала мод.

По мере того как Ростислав стоял, а дива, забравшись ему в объятья, радостно щебетала, камень на перстне Макса всё более интенсивно пульсировал и попикивал.

Макс моментально насторожился и со всё более лучезарной, чарующей улыбкой вгляделся в царевича на коне. Пульсация камня и звук попикивания, казалось, дошли до максимума.

И тут, наконец-то, придя в себя, Ростислав подцепил ведущую пальцем за край бюстгальтера и отшвырнул её, будто котёнка, в зал.

Дива в ужасе заорала:

– Ты что делаешь, идиот?! А-а-а! Спасите! Ши-и-из!

Макс мягко нажал на кнопку, вмонтированную в стене: и тут же из-за кулис выскочили «качки». Облепив Ростислава со всех сторон, они принялись бить его и стаскивать с лошади.

Ростислав отмахнулся от наседавших и натянул узду. Конь вздыбился над партером. В темноте завизжали зрители. Раздался грохот стульев, крики и визги дам.

Куча «качков» облепила всадника – и разгорелась битва. То один, то другой из толпы «качков» отлетал от царевича прямо на пол. Да только на место одного упавшего тут же из-за кулис появлялись трое свеженьких. Вскоре Ростислава стащили-таки с коня; в то время как на телеэкранах по взмаху пальца Макса появился улыбчивый комментатор и радостно заявил:

– Сила и мужество! Конкурсант номер пять! Пейте пиво фирмы «Жигули», и вы будете так же сильны, как он!

Грянула музыка – море музыки; из клубящегося тумана возник бритый парень в белом, с зачехленной ракеткой на плече, а уже следующая ведущая, приближаясь к нему, сказала:

– Конкурсант номер шесть! Нежность и деловитость!

Грохот аплодисментов рассеялся: стало тихо. Из темноты донесся сдержанный длинный стон.

Протирая тряпочкой стол и стулья, привинченные к полу, старуха-уборщица оглянулась.

На железной кровати очнулся полуголый, в полосатых больничных штанах и в майке, избитый, обколотый Ростислав. Под глазом – синяк, губы – распухли, волосы на голове всклокочены и кое-как подстрижены. Ростислав попробовал повернуться, однако не смог: простонал еще раз и снова уткнулся лицом в подушку.

Вытирая руки о полы фартука, уборщица подошла к царевичу.

– Что, больно? – заглянула ему в глаза. – Сера. Ничего, пройдет. Может, ты есть хочешь?

Ростислав простонал в ответ, а уборщица, уже принимаясь его усаживать, спросила:

– А кусаться не будешь? Смотри мне. А то как заору, ещё одну серу впорят.

Ростислав сел. Прислонился спиной к стене. Пока он оглядывался в палате, уборщица улыбнулась:

– Что, не нравятся наши хоромы? Сыровато. Зато Москва. И ты теперь больше не бомж беспаспортный, а больной! Как зовут-то тебя, касатик?

– Ростислав, – прохрипел царевич.

– Славик? Славуся, значит, – кивнула старушка. – А что? Ничего: хорошее имя, русское. Ну а сам ты откуда будешь? С Сибири, небось? Охотник? Вижу, медвежий след у тебя на плечике. Да-а, поразбросала нас жизнь: того – туда, того – сюда. Беженцы, безработные. Собственными руками превратили страну в дурдом. А теперь вот сиди и радуйся. Ну, ничего, Славусик: ты особо не переживай. Подлечат, выпишешься. Как-нибудь всё устроится.

Ростислав смежил веки. Голос уборщицы растворился в скрипах ветвей за окнами. Там, за решеткой и стеклом, лето мало-помалу сменялось осенью. Послышался скрип двери. Сидя всё там же спиной к стене, Ростислав приоткрыл глаза. Синяков на его лице больше не было. Скулы покрыла двухмесячная щетина.

В палату снова вошла уборщица. Плотно прикрыв за собой дверь, она улыбнулась царевичу, как старому доброму знакомому.

– Ну, как ты тут? Поел? – заглянула она в тарелку и пожурила: – Ну что мне с тобой делать? Нельзя так, Славусик: кормить начнут. Принудительно. Серу впорят. И никогда ты отсюда не выйдешь больше. Так и сгниёшь заживо.

Оглянувшись на дверь, она опрокинула содержимое тарелки в специально для этой цели приготовленный мешочек. Спрятав мешочек под полу юбки, она вздохнула и заявила:

– Слушай, Славуся, вижу, хороший ты мужик: смирный, вдумчивый. Да и не пьющий вроде бы. Я вот что тебе скажу: брось ты эту свою молчанку и скажи им, что ты – беженец, ну хотя бы с Чечни. Сбежал, мол, от притеснений. А я поручусь за тебя. У меня дочка есть – Маринка. – Оглянувшись опять на дверь, уборщица показала фотопортретик дочери. – Тоже молчунья. Гордая. Лучше жены тебе не найти. И умница, и хозяйка. Так вот, ты женись на ней, а я тебя пропишу. Не сразу, конечно, а годика через три. Будешь таким же смирным – станешь москвичом. На стройку тебя пристроим. Там сейчас знаешь как заколачивают!? И зарплату почти не задерживают. Соглашайся, Славуся. Ну?

Мельком взглянув на красивую дочь уборщицы, Ростислав посмотрел в окно. Повременив с минуту, уборщица зло спросила:

– Ну что ты глаза воротишь?! Тоже мне принц нашелся! Ну и сгнивай тут, коли ум отшибло. Подумаешь, Ростислав!