Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 14», страница 3

– А ты мне натворил, да и хочешь увильнуть в сторону! – злобно вспылила Наташка. – Ну ладно, это тебе даром не пройдёт. Найму читальщицу, она тебя зачитает. Хоть и уедешь, а затоскуешься, божий свет не мил будет! Вспомянишь меня, да буде поздно. Ты думаешь все шито-крыто? Нет любезный мой, за свои поступки отвечать придётся! – натерпевшись, пошла на размолвку, грубостей наговорила она ему.

– Так это что-же, выходит нашей с тобой взаимной любви капут! – раздражённо высказался перед ней Санька.

– А что-же остаётся мне делать коли ты надолго от меня уезжаешь? – с тревогой в голосе угрюмо проговорила она.

– Ну что-ж, я видимо, перед тобой виноват, и крыть мне нечем, и оправдываться перед тобой я не собираюсь! – закончил разговор Санька.

До села они шли вместе, а как вошли в село, разошлись в разные стороны: он налево, она направо. И горячая, взаимно-нежная любовь их закончилась и, видимо, на долгое время.

Дом для Миньки. Отделение Миньки

После Покрова погода установилась хорошая. Небо выведрилось, дожди перестали, по ночам стали припадать сильные морозы. Вечерами, когда из-за крыш вылуплялась полная луна на фоне ясного неба, отчётливо виднелись причудливое ажурное переплетение голых ветвей, уже сбросившей с себя листву, ветлы. А берёзы ещё сохраняли на себе пожелтевшую листву. Стояла золотая осень. Ночью, на этот день, на землю упал особо сильный мороз, он заставил людей идти в мазанку, открывать там сундуки и извлекать из них тёплые вещи: шубы, шапки, валенки и варежки. На озере вода замёрзла, образовался скользкий лёд. Стихия для катания на коньках. Зачуяв большие холода, нанятые Василием Ефимовым, плотники усилили работу по отделке нового дома, предназначенного для Миньки. Работа уже совсем подходила к концу, окна закосячены, опечек готов и на нём уже печник клал печь оставалось доделать двор.

В этот день, ранним утром, Василий Ефимович распорядился, чтоб Минька с Анной и Ванькой поехали в лес за листом, который требуется для засыпки на потолок для утепления нового дома. Установившаяся морозная погода (из-за того, что снегу всё ещё нет) образовала на земле гололедицу, ездить на санках нельзя, а на колёсах тряско. В лес за листом пришлось ехать на телеге. Василий Ефимович сам запрягши Серого в телегу и передавая Миньке в руки вожжи, скомандовал: «Ну, пошёл!» Минька, усевшись на правой стороне телеги, откуда удобнее править лошадью, Анна расположилась в задке, а Ванька свесив ноги расселся по левую сторону.

При выезде из ворот, при повороте на уличную дорогу, двойной след от колёс расчетверился, на побелевшей от мороза траве получилось четыре промятины. Лошадь с чуткой осторожностью вступая на образовавшийся, в придорожных калужинах лёд, хрупко крошила его подкованными копытами. Колёса телеги, с звенящим хрустом прорезали тонкий молодой ледошок. При выезде из села, Ванька зябко ёжась от мороза-утренника, устремил свой взор в небо. На ясной лазури небосвода он заметил яркое пятно с хвостиком.

– Миньк! Эт вон, что за звезда с хвостиком? – спросил Ванька.

– Должно быть какая-нибудь комета, не придав этому большого значения, ответил старший брат.

При въезде в лес, внезапно лошадь испуганно бросилась в сторону.

– Что ты бросаешься как чёрт от грома? – выругался на серого Минька, а сам всё же насторожившись стал пристально вглядываться вглубь леса.

Серый, продолжая шагать по дороге, неспокойно стриг ушами, как-бы чего-то опасаясь. Проехав метров двести, причина беспокойства Серого обнаружилась, из чащи леса на пересечь дороги сзади телеги метрах в двадцати, вышли два волка. По спокойному и мирному их настроению можно было догадаться, что они сыты, наверное, шли с ночного «пира». Сидящие в телеге следя за зверями, встревоженно насторожились. Ванька боязливо подобрал ноги, Анна прижалась к Миньке, но волки и не помышляли нападать на людей и лошадь, они игриво поскакали к реке Серёже перемахнув её, скрылись в лесу невдалеке от водяной мельницы.

Въехав в лес за Серёжей, где особенно много нападавшего на землю листа, опавшего с берёз, осин, дубов и клёнов. Минька, Анна и Ванька насогребали и нагрузили полный воз его и к обеденной поре были уже дома. После обеда, почти вся трудовая семья собиралась идти на достройку нового дома, каждый старался своим участием, чем-то помочь и ускорить доделку, чтобы до сильных морозов дом был готов, печь оттоплена, и чтобы Миньке со своей семьёй можно было совсем поселяться в своём доме. Мать, убирая посуду со стола тоже затормошилась.

– Погодите, и я с вами пойду, только вот со стола сотру, оденусь и с вами. Надо же поглядеть, как вы там гнёздышко-то ухетываете!

А когда она, осматривая новый дом, дивилась уютности, нахваливала его Миньке:

– Ну Миньк, будь доволен, вон какой тебе домик-то состроили, жить в нём вам будет гоже!

Наконец дом полностью отделан: Анна, как новая хозяйка, загрузив печь щепою затопила её. Печь, обсыхая отдавала прелью, а к вечеру в новой избе стало совсем тепло.

Наступил день раздела большой семьи Савельевых на две семьи – выделялся из неё со своей молодой семьёй Минька. На совет собралась вся семья. По общему семейному уговору, на добровольных началах Миньке было наделёно: новый дом со двором, домашняя, хозяйственная утварь, ведра, чугуны, чашки, ложки, ухваты с кочергой, коромысло и ко всему этому самовар в придачу. В общем, переходи Минька со своей семьёй в новый дом, живи-поживай и добра наживай!

Не хотелось Василию Ефимовичу идти на раздел семьи, он был страстный противник того, чтобы его первенец и любимый сын Минька отделился и оторвался от общей семьи, где были и радость, и огорчения, без которых немыслима любая семья, тем более семья с деревенским укладом быта. Но распад семьи так или иначе, должен произойти – в большой семье не ужиться! Но Василий Ефимович, душевно тяжко переживал этот случай. Хлопоча по постройке дома, он тягостно раздумывал: «Да неужто это я готовлю жильё своему сыну, с которым не будет очень трудно расстаться?» И недаром после раздела, на лбу его, пролегла глубокая косая борозда, сделав его значительно старше на вид.

– А всё это грамотей-Санька мутит, он подбивает всю семью на распад. Начитался книжек-то, наимался вольности-то, да на курсах наблошнился, вот и гнёт своё!

Иногда, и мать, хотя и сдержанно, но тоже обрушивалась на Саньку.

– Ты Саньк, всегда какой-то недовольный и в путь слова не молвишь! – с досадой укоряла она его.

– Он стал такой грубиян, что не приведи Господи! Каждое слово у него в сурьёз! – жаловалась она на Саньку и отцу. – Ты отец уйми его и вели ему быть повежливее и в семье, и с народом, а то ведь как-никак он при должности и с людьми делами связан!

– Конечно не в моём характере, чтоб допустить такую нераспорядительность, и тут видимо, без ремня не обойтись! – злобно отозвался на жалобу отец.

И обращаясь к Миньке с назидательной речью начал говорить ему:

– Ты вод Минька необдуманно вздыбился отделяешься и в дальнейшем, возможно, как и я, большой семьёй обзаведёшься, а даёшь ли себе отчёт, как хозяйством своим управлять. Я вот тогда погляжу, как ты в своём семейном котле кипеть будешь, а неполадков и неприятностей, по-моему, тоже и у тебя в семье не мало будет. Ведь ты от плоти и крови моей сын, мой любимый первенец, и разве мне не жалко тебя, разве мне не болезненно пережить то, что ты с корнем отрываешься от моего сердца. И что тебе не живётся в общей семье без заботы о хозяйстве. А не держать вас под отцовской угрозой, всё равно, что расписаться в своём бессилии! Потому, что вы стали самовольники, неслушники и супротивники, вам говоришь одно, а вы своё гнёте! И у меня из-за этого за что ни возьмись, руки опускаются! Хоть всё дело бросай! И всё не впрок и всё не в пользу! Иной раз я вам уж и уступаю! Ну бес с вами, делайте по-своему, только бы от этого польза в хозяйстве была, а вряд ли она будет!

– Нынче, видно, не как, бывало, молодёжь-то шоборстная пошла, встречь шерсти не гладь, а то окрысится и упрямая, всё на своём стоит, и никак её не скопытишь! – высказалась о послушании молодёжи, и бабушка Евлинья.

– У них любая наука, любые поучительные слова всё помимо ушей и мозгов пролетают, – продолжая своё назидание подхватил материны слова Василий Ефимович.

И снова к Миньке с Санькой:

– Вы меня понять не хотите, ну уж и я к вам приспосабливаться не стану! А главное, берегите и дорожите отцово с материным благословением, и где это видано, и когда это слыхано, чтобы дети без родительского благословенья решались на серьёзные поступки в своей жизни, что чтоб в этом у них имелся успех!

– И не будет, потому что без благословения отца с матерью жить нельзя, бог проку и спорынь и в жизни не даст! – своим словом поддержала и Любовь Михайловна. – Особо трудовую копейку надо беречь, своё достояние зря не растранжиривать, жить экономно и расчётливо, так же и к хлебу, который мужику достаётся в поте лица своего, тоже надо относиться бережливо и с достоинством!

– Эти наказы и поучения больше относятся к тебе Миньк, а грамотею Саньке они, как в поле ветер и избе дым. Он грамотей, как граф какой-то, с грязным носом и в Калашный ряд пробраться хочет! – оскорбительно для Саньки отозвался отец.

– За свои проступки, я думал получу от тебя упрёк, но не ожидал, что получу оскорбление! – обидчиво возразил Санька на порочащие его слова. – Да и вообще, ты брось эту манеру свою, дурость показывать! – повысив голос, озлоблённо бросил в лицо отцу Санька.

– А ты не ори и не гамкай! Закрой своё хайло-то! – злобно обрушился отец на осмелевшего Саньку. – И с какого ты хрена угорел, ай белены объелся, а учёного из себя корчишь, так на отца-то бросаешься! – впервые выругавшись матом при семье, продолжал отец напирать на Саньку. – Ты у меня смотри ещё в ячейке своей чего про меня не брякни, зря-то не вякай, а то я тебе живо башку-то отверну и отдам чертям на умывальник! Даром, что ты грамотный, а толку в тебе, я как погляжу мало!

– Отец, а ты не больно на Саньку-то наступай, чай он всё же при должности и жалованье получает! – горестно вздыхая, вступилась за Саньку мать.

– А ты не перебивай! – огрызнулся отец на неё.

– И ты на меня не ори, кажись я тебе не поддана! – впервой за всю свою совместную жизнь, огрызнулась и она на него.

– Истрепали вы все мои нервы! – со злобой проговорил отец и торопливо зашагал к двери.

Он злобно громко хлопнул дверью так, что посуда в шкапу зазвенела, а вилка сорвавшись из своего гнезда выпав со звоном упала на пол. Мать неистово закрестилась, тайно, про себя шепча молитву, отгоняя страшные наветы, не желая того, как бы не случилось чего худшего! На дворе отец нисколечко не приостыл, а наоборот, там он видимо ещё сильнее раскипятился, и с напрыщенными кровью глазами, он грозовой тучей вломился в избу, яростно прихлопнув за собой дверь, так что даже мухи перепугано целым гудучим роем поднялись со стола и перелетели в угол. Он напыщенно злой уселся у стола, злобно ширкнул по нему ребром ладони, отшвырнув на пол ложки, и чашку из которой по полу разлились остатки супа. Придя со двора, он, кажется, стал ещё яростней и злей, и он семье задал ещё пущий бой. Как-бы ощутив в себе переполнения чаши терпения, он снова впал в гневное буйство со злопыхательством налившимися кровью глазами, он пронзительно уставился в Саньку, считая его главным камнем преткновения в разладе семьи. Сделав дикие глаза, в которых читалась решимость пойти на всё, плоть до нанесения удара. Но сдержавшись от крайности в иступлении он с такой яростью стукнул кулаком по столу, что с него повалился самовар, загремела посуда и в окнах задребезжали стёкла.

– А ты Вась, сговори молитву, что ты так разгневался, рассвирепел, ведь этим ты только беса тешишь! – видя, как сумасбродно раскипятился сын, вынужденно вступилась бабушка Евлинья, чтоб вразумить и укротить его пыл, тайно шепча молитву.

Эти слова, а возможно и тайная материна молитва, Василия Ефимовича несколько усмирила. Приутихши, он поник головой, и как-бы охлаждая свой пыл, он щёлканьем языка, принялся вызывая высвобождать пищевую крошку, попавшую в дупло зуба.

– Ну ладно, сдаюсь! Валите в семье, кто в лес, кто по дрова! Я ведь кроме хорошего для вас ничего не желаю! Ну бес с вами, делайте по-своему! – вслух высказывая мысли остывал отец.

Чтобы не дождаться очередной отцовой вспышки, Минька с караваем хлеба в руках, а Анна с ребёнком Маруськой, подошли к двери. Взявшись за дверную скобу. Минька упадшим голосом проговорил:

– Ну благословляйте! Мы пошли!

– Ступайте с богом, – благословила их бабушка Евлинья.

– Спасибо на наделе! – немногословно поблагодарила Анна.

Дверь отворилась, мать горестно заголосив запричитала, бабушка заохала, а отец, осознав, что его старший сын отходит, отрывается от него навсегда, поникши голову рухнул коленями на пол. Трепетно дрожа всем телом, он громким голосом сказал сквозь слёзы:

– Минька! Первенец мой! Любимец мой! Отрываешься ты от моего сердца!

В первый раз в жизни он заплакал. У всей семьи на глазах появились слёзы. И Минька с Анной и Маруськой ушли… Их, для первости прошёл провожать Ванька и для того, чтобы новой семье в новом дому было охотнее ночевал с ними.

– Не знай, как их там домовой-то встретит? – чтобы нарушить наступившее, неловкое молчание, после ухода Миньки, начала свою речь бабушка Евлинья, имея в виду народное поверье, о присутствии в каждом дому, безобидного таинственного существа, скрывающегося от людских глаз под печью, по ночам выходящего оттуда для охраны домашнего очага.

– Хорошо встретит! – отозвался на слова бабушки Василий Ефимович, – домовик-родовик всех дружелюбно встречает.

– А ты Сань, чай повежливее с отцом-то будь! Ведь в деяниях-то апостольских что сказано? А там сказано: «Почитай отца и мать свою и заслужи от них благословения!» А ты с отцом-то злословишь, вот тебе на том свете, язык-то черти калённым железом жечь станут! – с такой поучительно-назидательной речью обратилась к Саньке бабушка Евлинья.

После того, как Минька ушли и в семье всё утихомирилось.

– Я с ним больше спорить и воевать не стану, и брать грех на свою душу не стоит! – примирительно отозвался отец.

Как говорится в пословице: «Слухом земля полнится», так и не мог удержаться в своих стенах скандальный шум в доме Савельевых. В первую очередь он дошёл до шабров Крестьяниновых.

– У Савельевых в семье что-то не вяжется, шум был, а у нас лишь тишь да гладь, божья благодать! У нас в доме, как в тёплом гнёздышке! – высказалась соседка Анна перед своим мужем Фёдором.

– И у нас иногда это бывает! – раздражённо отозвался он.

– Где? Когда? – недоумевала Анна.

– А Мишка-то! – он тоже иной раз мне так досадит, что на неделю обиды придаст. Хоть и отделен, и надел получил, а бес его принесёт к нам в дом и давай мне, какую-то нотацию читать. А я имея сой жизненный опыт, даже и не удостою своим вниманием его нелепые притязания ко мне! А в прошлый-то раз, помнишь, мне пришлось с угрозой пообещать ему закрыть своё хайло, а то верёвкой заткну! Когда он развязно растофилился в моём доме, – раздражённо изрёк Фёдор.

Большая семья Савельевых, состоящая из 12-ти человек, к зиме этого года, сразу убавилась наполовину. Маньку замуж выдали, Минька со своей семьёй в три человека отделился. Санька после раздела уехал в Томск, расстался со своей Наташкой и гармонью: «Уезжаю я в Сибирь, до свиданья Родина». А Ванька участь в семилетке, на зиму перешёл на квартиру, стал жить в Чернухе. И осталось дома всего шесть человек. Отец с матерью, бабушка, Васька, Володька и Никишка. Ничто так не утруждает мать-хозяйку, как ежедневная работа около печи. Каждодневно надо приготовить и сварить пищу для большой семьи и для скотины. Теперь Любови Михайловне станет легче, но душевные страдания, переживаемые через детей, гнетуще действуют чем физическая работа. И она стала частенько прихварывать, часто стала посещать больницу, здоровье её стало с каждым годом ухудшаться.

На Ваду: покупка «Вертехи»

В конце ноября, на Филипповки выпал снег, установился санный путь.

– Ты завтра чем намерен заняться-то? – спросила Любовь Михайловна Василия Ефимовича.

– Хотел было молоть рожь завезти, а на мельницах-то слышь больно завозно, так что, пожалуй, надо съездить на Вад гречуху содрать! – отозвался Василий. – Надо-бы с собой Ваньку взять, да где с ихним-то ученьем их возьмёшь! – сокрушённо добавил он.

Рано утром следующего дня, погрузив на сани три мешка гречи, Василий Ефимович на Вад поехал один. На крупорушке, где очередь была не очень большая, превратив неободранную гречуху в гречневую крупу, Василий Ефимович решил пройтись по базару, благо день был базарный и базарная площадь находилась от крупорушки совсем рядом. На базаре, продают кто что, кто корову, кто лошадь, кто овец, а кто и козу. Всюду слышится коровий мык, лошадиное ржание, поросячий визг. Людская толпа шумит. Люди, торгуясь кричат, божатся, клянутся, продающие свой товар расхваливают, а покупающие обнаруживая изъян просят сбросить с цены хоть рублик. Проходя по скотиньему ряду, Василий Ефимович приостановился около одиноко стоявшего мужика, державшего в руках повод оброти, в которую обротан жеребёнок.

– Продаёшь жеребёнка-то? – без всякой надобности спросил Ефимыч мужика.

– Продаю! А что? Ай надо?

– И надо и нет! – с безразличием отозвался Василий, проходя мимо.

– Купи! Купи, что мимо проходишь! – стараясь задержать единственного человека из всего базара, заинтересовавшегося жеребёнком, замахал варежкой к Василию обрадованный мужик.

– Да ты, наверное, дорого за него просишь? – спросил Ефимыч остановившись.

– Не дороже денег! – отозвался мужик.

– А сколь?

– Совсем дарма прошу, пятнадцать целковых! – проговорил хозяин жеребёнка, видимо страстно желая избавиться от животины.

– Возьми червонец! – предложил Василий.

– Что ты! – обидчиво провозгласил мужик, такого жеребёнка. – Ведь это не жеребёнок, а картинка, ты погляди-ка грудь-то у него не грудь, а вороты, одним словом, сундук с добром, а не жеребёнок. Возьми, вырастит с лошадью будешь, весь век вспоминать меня будешь, – расхваливая жеребёнка нахваливал он его Василию. – За тринадцать рублей отдам, а за червонец – погожу! – по-маленьку сдаваясь в цене дорожился мужик.

– Давай за двенадцать! – без всякого азарта и без всякой нужды в жеребёнке, предложил Василий.

– Ну давай, бери! – обрадованно согласился мужик. – Не обратно же мне с ним домой возвращаться! Все равно в зиму его пускать нет смыслу! Кормов запасёно мало!

– Да он мне, как и тебе не особенно нужен, ведь у меня лошадь-то есть, вон видишь «Серый» мой поодаль базару, около крупорушки привязанный стоит. Да разве только для забавы ребятишкам купить твою животину!

– Бери! Бери! – чуть-ли не силком впихивая повод оброти в руку Василия, тормошил его мужик.

Деньги уплачены, и жеребёнок перешёл в руки нового хозяина Василия Ефимовича.

– Пользуйся моей простотой! – крестясь и запихивая деньги в грудной карман, крикнул вслед Василию мужик и обрадованный тем, что избавился от надоедливого жеребёнка зашагал и скрылся в толпе.

Привязав жеребёнка к задку саней, Василий Ефимович хотел было ещё по базару пройтись, и что, возможно приглянется купить, но тут жеребёнок имея намерение исполнить свою естественную надобность попятился, туго натянув повод, растопырившись стал мочиться. Только тут, Василий Ефимович понял, что купленный им жеребёнок не жеребчик, а кобылка. Опасаясь как-бы кобылка не оторвалась и не убежала (а в случае этого, где её найдёшь), Василий Ефимович решил по базару больше не прохаживаться, а ехать домой, к тому же и день уже клонился к вечеру. «Раз под руки подвернулась такая непредвиденная покупь, то тут уж некогда по базару разгуливаться, а скорее надо ехать ближе к дому», – мысленно рассуждал он. И он поехал. Жеребёнок-кобылка оказалась в поведении своём шустрой и нравом вертлявой, за что Василий тут же в дороге и окрестил её, дав ей кличку «Вертеха». Домой Василий Ефимович приехал поздно, было уже темно. Встречать его во двор с фонарём вышла Любовь Михайловна.

– Ну, дикушу-то содрал что ли? – спросила она.

– Содрал! – ответил он.

– А это что у тебя за жеребёнок? – удивилась она.

– На базаре купил! – улыбаясь сказал он.

– Куда чай деньги и так у нас на исходе, а ты!..

– Да я его почти задаром купил, а ты чай думаешь, я за него много отвалил!

– А сколь?

– Двенадцать рублей всего-навсего! Пустяки! Эх, мне бы поужинать, я и проголодался, весь день почти ничего не ел, всё некогда было! – войдя в избу и разуваясь, сказал Василий Ефимович.

– Мы уж давно поужинали, а ты поищи в залавке, что найдёшь, то и ешь. Там кусок мяса должен быть, и пирога коврига, – отозвалась Любовь Михайловна.

Дня через три, утречком, в дом к Василию Ефимовичу понаведовал его старый товарищ, друг детства, лесник Николай Смирнов. Как и обычно, Николай в избу вломился с ружьём и собакой. Кошка, завидя собаку, спасаясь проворно шмыгнула под стол. Взгорбатившись, ощетинилась, окрысившись на собаку, она предупредительно замяукала и зафыркала, доказывая этим, что готова постоять за себя, и защищаясь в любу минуту броситься на собаку и выцарапать ей глаза. Собака же в избе находилась сравнительно не долго, только пока бабушка Евлинья ходила в чулан за кочергой и тут-же вытурила собаку в сени.

– Откуда тебя бог несёт? – спросил хозяин Смирнова, чтоб замять дело с выгоном собаки, и погасить недовольство в Николае в том, что так бесцеремонно обошлись с его собакой.

– Из лесу! – несколько оживившись от обиды, отозвался на вопрос Василия, Николай. –Участились случаи, по ночам лес воруют у меня в обходе, да всё ночки-то какие выбирают, то осенью в дожди, то теперь в метелицу! Следы все запорашивает!

Смирнов, охраняя лес в своём обходе, безбоязненно, днями и ночами расхаживал по лесу. Он самоотверженно надеялся на двух своих друзей-помощников: на собаку и ружьё. «Собака не выдаст, а ружьё не сдаст!» И частенько, он как из земли вырастал перед лесонарушителем и с иронией приветствовал вора: «Бог – помощь!» От внезапности и испуга из рук мужика вываливался топор на землю. «Вот те здравствуй, ж…а новый год!» – с напускной угрозой наступал Смирнов на перепуганного мужика, но был снисходительным, входил в положение нужды мужика и дело до суда не доводил, довольствовался взяткой.

– Ты, слышь, жеребёнка купил? – спросил Смирнов после некоторой паузы.

– Да, а что?

– Покажи!

– Пойдём во двор, она там, в хлеву стоит!

Заинтересованно во двор вышли и Ванька с Володькой.

– Кобылка, а не жеребчик, – уточнил Василий, сказав Николаю, когда они подошли к хлеву, в котором вместе с Серым к углу прижавшись, стояла и Вертеха. – Я её за бесценок купил. Почти за дарма приобрёл! – стараясь предупредить Николая в мнении, что за неё, наверное, не мало отвалено!

– И за сколько ты поддеколил такую карликовую животину? – поинтересовался Николай.

– Да совсем за пустяки: двенадцать целковых выкинул! – отозвался Василий. – Мужик её на базаре-то продавал, и заломил было за неё непомерную цену: пятнадцать, а потом трёшницу сбросил, ну и сторговались.

– Ну, это не дорого! – одобрил цену Николай.

Вертеха, прислушиваясь к людскому говору, и, видимо, поняв, что речь идёт о ней, беспокойно переминалась с ноги на ногу, боязливо жалась к стене конюшника, нервно стригла ушами. Серый, сочувственно всхрапывая приглушённо взигогокивал, а из хлева по соседству с лошадиным слышно было меховое коровье опыхивание и мерное жевание жвачки.

– А ты, Василий Ефимович, возьми уздечку и обротай её, да выведи на простор, мы посмотрим на неё попристальней, – предложил Николай Фёдорович. – А ты взнуздай её, только гляди, чтобы грязло-то под язык не попало, – поучал Николай Василия, когда тот накидывал на Вертеху уздечку.

Взнузданная Вертеха настойчиво принялась зубами грызть груздилы, стараясь от них избавиться. Вертеху вывели на простор, на улицу к воротам.

– Эх, а на улице-то знать, смякло, оттепель, – заметил Николай, и как большой знаток, ценитель коней и ревнитель верховой езды, обошедши кругом Вертеху и намётанным глазом спеца, определив её добротность, сказал:

– Давай-ка я возьмусь её обучать сначала к верховой езде, а там уж и к саням приучать станем! – предложил Николай.

Для осмотра новой покупки к Савельеву дому подошли ещё два мужика: шабёр Иван Федотов и Иван Трынков.

– Видать, горяча характером-то! – понимающий в лошадях, сказал Иван Федотов, взглянув на Вертеху.

– А по чему ты определил? – спросил Трынков.

– А видишь, беспрестанно удила грызёт. Видимо, они ей не по нраву! – отозвался Федотов.

– Какой вертилинар нашёлся, – простодушно усмехнулся Трынков. – А я свою кобылу продать надумал, – добавил он.

– Это почему же так? – удивился Василий.

– Да потому что от неё в хозяйстве один голый убыток: купи её, деньги затрать, корми её, а у неё, как Степан Тарасов не скажет, под хвостом-то дыра, заботься о ней, по ночам беспокойся об ней, а приполку от неё мало; навозу и того от неё меньше, чем от коровы скажем. Да видимо, я уж сам-то вышел из того возраста, чтобы лошадь содержать, вот и решил от неё избавиться, как от лишней обузы: хватит с меня и одного сторожения в церкви.

– А она у тебя, видимо, в прошлом-то году от Степанова жеребца оказалась жерёбой-то?! – полюбопытствовал Федотов.

– А как же, это он Степан, можно сказать, мне жеребёночка-то подарствовал! – с довольством улыбнулся Трынков.

– А где он у тебя жеребёнок-то? – спросил Трынкова Смирнов.

– Сдох! Ты разве не знаешь. Он ещё по весне скончался!

– А я не слыхал!

– А ты бишь, где и за сколько свою кобылу-то тогда покупал? – спросил Федотов.

– В Костястинове у барышника за двадцать пять целковых, он ещё мне тогда кнут в придачу подарствовал.

А этот кнут Иван никогда не применял в дело и никогда не хлыстал им свою «Зорюшку». Едя на своей кобыле, Иван, жалеючи её, только для виду и для опуги крутил кнутом в воздухе, описывая им замысловатые круги и восьмёрки, кнут только для формы гулял над спиной кобылы.

– Вот ты баишь продать лошадь хошь, а на чём, к примеру, за дровами съездить? – урезонивал Федотов Трынкова.

– Да, это ты прав, я только вчерась на ней в лес за дровишками сгонял, да признаться, грешным делом, немножко в лесу-то поплутал. Изъездил целый квартал, а свою делянку так и не нашёл; пришлось набрать одного валежнику. Зато проездил весь день и с самого утра не емши, аж в брюхе заурчало! Вот вещь какая! – закончил речь Трынков.

– А кобыла-то у тебя вон какая справная! Ты, видно, её не по-Степанову кормишь! – заметил Василий.

– Я её холю, наблюдаю, чтобы она тело не теряла! – заулыбался от похвалы Трынков.

– «Сытый конь: хоть в воду, хоть в огонь!» – словами пословицы заметил Федотов.

– Да ни то, что «Тощую клячу от людей прячу!» – усмехнулся Трынков.

– «Ленивая лошадь: гужей не оборвёт!» – пословицей заметил и Смирнов, подготавливая Вертеху к подверховную езду.

По-кавалерийски избоченившись и лихо свалив шапку набекрень, Николай по-молодецки вскочил и ухарски уселся верхом на Вертехе. Вертеха от первости непривычно затопталась на месте, потом поднялась, взвилась на дыбы, стараясь сбросить с себя седока, взбрыкивая задом, принялась лягаться в воздух. «Стоять!» – властно закричал на неё Смирнов, и для властности ошпарил её плёткой. Вертеха внезапно бросилась в сторону, едва не сбив с себя Николая, быстрой рысью понеслась по улице. Но Николай, виртуозно лавируя ногами, искусно держался, властно управлял Вертехой. Ноги Вертехи дружно заработали, копыта смачно зачмокали по придорожной слякоти. При беге она как-то взбешенно вскидывала задними ногами, обляпывая проходивших мимо людей шматками грязного снега. Издали было слышно, как при беге у Вертехи внутри ёкала селезёнка. Доехав до Дунаева перекрёстка, Смирнов повернул обратно и, подскакав к воротам, где его ожидал Василий и мужики, Николай, лихо соскочив с Вертехи, передавая повод в руки хозяина, он с похвалой отозвался о Вертехе: