Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 14», страница 2

Покров – Савельевы. Гульба – Сергунька

Наступил Покров – традиционный престольный праздник у Мотовиловцев, который обычно продолжается в течение трех дней. Религиозный праздник как обычно начинается с заутрени и обедни. Заутреня в этот день, как и обыкновенно, началась в три часа ночи, и отошла ещё затемно, а обедня началась с рассветом. Обедня подходила к концу: молебен окончен, народ освящённой водой окроплён, и Трынок со средины церкви, где обычно служится молебен, уже пронёс кропильницу с кропилом в алтарь. Поп прочитал заамвонную молитву. Народ зашумел, затормошился: люди стали поглядывать на дверь, готовясь к выходу. Бабы, шумя, стали накидывать на головы шали и полушалки, тупо хлопая об одежду, под громогласное пение хоров многолетия, кистями шалей. Мужики, разбирая картузы и шапки, сложенные кучами под образами, степенно двигались к амвону, чтобы перед выходом из церкви приложиться к кресту.

В церкви от изобилия бабьих цветных платков и разукрашенных девичьих полушалков рябит в глазах, словно от цветов на лугу. Среди этого разноцветья Устинья Демьянова взором заметила свой когда-то пропавший платок и по выходе из церкви на паперти она, вклепавшись, с силой содрала с головы одной девки, которую звали Нюркой, с руганью обличая её, что платок к ней попал воровским способом. Падкие до новостей, вокруг Устиньи и обличительной девки собралась толпа баб; они с осуждающим покачиванием голов стыдили совсем растерявшуюся, покрасневшую как рак Нюрку. Нюрка, не выдержав стыда и позора, разревевшись, выбежала из церковного притвора и без оглядки ринулась домой, она весь праздник не смела показываться на улице.

Приуроченная к Покрову, у Савельевых началась Манькина свадьба. Василий Ефимович с Любовью Михайловной, как и обычно, с особой любезностью встречали гостей. Перед началом пира Василий Ефимович с гордостью показывал гостям своё хозяйство. Гости, осматривая добротность постройки и порядок на дворе, удивлялись, хвалили хозяина, завидовали от сказанных похвальных слов. Василий Ефимович ощущал в себе не только внешнее удовольствие, но и внутреннее наслаждение, вызывающее в нем прилив гордости, а на лице ликующую улыбку. Не отставая от хозяина, и Любовь Михайловна перед свахой расхваливалась, как лучше печь пироги и пироженцы. Рассуждая меж собой, втайне от хозяина, гости, благосклонно отзываясь о нём, говорили: «Он, видать, умственный мужичок, и у него, видимо, в пользу работает мозжечок!». А бабы за его трудолюбие и исправность в хозяйстве отзывались о нём с особой почестью и говаривали: «Он все равно что двужильный!».

Обладая беспокойным характером и трудолюбивым темпераментом, Василий Ефимович требователен в семье, а особо к старшим своим сыновьям – Миньке и Саньке. Назидательно он напутствовал им: «Надо в хозяйстве своём и среди людей, везде и всегда, быть передовыми и в рамках приличия, справедливости и честности добиваться уважения от народа». Не терпя низкопоклонства и пресмыкательства, Василий Ефимович сам не прочь оказать бескорыстную услугу для человека и требовал этого от своих детей. Он отличается положительно и в гостеприимстве, которое иногда для него оборачивалось решкой. Своей излишней требовательностью и взыскательностью к Любови Михайловне, как к хозяйке при застолье, он иной раз вселяет в гостях неприязнь и отвращение. С особо кокетливыми гостями, которые быв у него в гостях и требуя к себе какого-то особого внимания, скромничают, он прямо, без всяких оговорок, в таких случаях наступает на гостя: «А ты не черемонься и не выламывай из себя какую-то М-у Ивановну!». Так или иначе, побывав у Василия Ефимовича в гостях, из его дома трезвым никто не выходит; он имеет особое искусство угостить допьяна.

Свадьба шла во всю ширь: самогонки и закуски было заготовлено вдоволь. Опьяневшие люди к концу пира шумно галдели, было много перепето разных песен, с хрипотцой играла гармонь. Один сильно опьяневший гость, пытаясь запеть какую-то песню, так дико рявкнул и заорал, словно его только что кастрировали. А баба, видимо его жена, стараясь не отступать от своего мужа и в песне поддержать его, тоже запела, причём болезненно визжа, словно у неё начались предродовые схватки. И люди, продолжая гулять на свадьбе, пьют, закусывают, веселятся, поют, громко разговаривают, кричат, смеются, спорят, курят, блюют, дерутся, словом, весело по-русски гуляют.

И люди, жители села, всяк по-своему проводят праздничные дни Покрова, кто на свадьбах гуляет, а кто и в гости пожалует к своему брату или свату. Встретила Устинья Демьянова на улице своего брательника Якова, начала убедительно зазывать его в гости:

– Ты, брательник, мотри, приходи ко мне в гости-то, мимо не проходи, мотри, греха не делай, чтоб не прийти! Ты и так у меня в гостях-то больше году не был. Если не придёшь, я на тебя усержусь и родниться не буду!

– Приду, приду, – успокоительно пообещался Яков сестре.

И Яков не заставил свою сестру долго ждать, он в этот же день под вечер пожаловал к Устинье в гости. Она по-свойски, как брата, постаралась «угостить» Якова на славу. При уходе домой сильно опьяневший Яков шёл, спотыкаясь о каждую соломинку, ногами выделывая замысловатые зигзаги и загогулины. Из гостей пробираясь домой, вместо двери в сени он шагнул в чуланскую дверь и там, запутавшись в ухватьях, загремел ими. Потом ноги его не выдержали, и он беспомощно рухнул на землю, растянувшись около грязной лужи. Люди, проходившие мимо, редко кто обращали внимание на пьяного: ведь праздник, ну и что такого, что человек валяется в безобразном виде: со всеми это бывает! И никто даже не помышлял, чтоб поднять Якова. «Не я угощал, и не мне поднимать его!» – видимо так рассуждали проходящие мимо люди. Но вот собака, случайно пробегающая мимо Якова, остановившись, подошла к нему, испытующе обнюхала и, не придав значения его незавидному положению, с видом безразличия подняв ногу, помочившись на него, тут же отошла от него прочь.

В середине осени, около Покрова, почти всегда погода неустойчиво переменчива: то изморось, а то и вовсе дождик зарядит на целые сутки и над всей окрестностью нависнет какая-то тяжёлая хмурь. То эта хмурь внезапно разорвётся и в прогалину на землю прожектором скользнёт солнечный луч. То эту хмурь совсем разорвёт на отдельные облака, и они с обсосанными ветром краями, гонимые порывистым ветром, торопливо плывут по нему, как бы спеша на восток. На улицах села, на дорогах и тропинках в такое время грязища – ноги не вытащишь! Вязкая грязь безотвязно липнет к обуви и брызгливо цвакает под ногами. Прохожие, пьяные и трезвые люди, ногами растоптали грязь так, что получилось сплошное месиво жижи, в которую шагнёшь – едва выберешься! И хорошо обойдётся, если в этой жиже не оставишь сапоги. А ночью так и совсем беда. К стихии грязи прибавляется и кромешная темень. Кажется, что все как в дёгтю вымазано. Ничего не видно, хоть глаза выколи! В такое время поздним вечером, идя по улице, слышишь, как престарелые мужики и бабы, не участвовавшие в компаниях и не желающие понапрасну месить уличную грязь, сидя в сумраке, на завалинах гутарят, обсуждая сельские новости и деловые вопросы. А днём снова продолжение праздника, снова гулянье, снова выпивка…

Подвыпивший на Савельевой свадьбе, Серёга Федотов, идя с пира от сватьёв, отстав от толпы гостей, задержался на улице Слободы. Его окружили тоже нетрезвые ребята-подростки.

– Серёга! Не хочешь ли подраться! – кто-то вызывающе выкрикнул из толпы ребятишек.

Разгорячённый вином и подзадоренный выкриком, Серёга взбудоражился и, почуяв прилив отваги и силы, храбро отпарировал:

– А ну, кто желает испробовать моих кулаков-молотков, подходи!

И, сняв с плеч пиджак, махнул его в сторону, а сам, подзасучив рукава, воинственно навострив кулаки, обнюхивая их, пробовал на прочность. И прижав кулаки к груди, в положении наизготовку, занял оборонительно-наступающую позу. Не из-за его грозной опуги, и не из-за боязни его «кулаков-молотков», а из-за боязни Серегиных братьев: Михаила, Ваньки и Павла, ребята не стали с Серёгой связываться, а они просто посоветовали ему по добру убраться с их улицы:

– А ты уматывай отселя, пока цел, и пока не стемнело. Проваливай по холодку-то! Убирайся отсюдова, да не оглядывайся! Топай, топай! Лаптой отсюдова! А то вложим, изволтузим, что до дому недошпрынкаешь! – эти нахально-оскорбительные выкрики взбудораживали самолюбие Сереги, и он угрожающе стал размахивать руками, однако, видя численный перевес, подняв пиджак с земли, задом пятился по направлению к своей улице.

– Ах ты, Пиздрон Иваныч! Ещё грозится! – слышит позорные выкрики какого-то парня-сорванца из толпы, принимая грозную позу.

– А ты уж упиздронивай и не грозись! – услыхал Серёга себе вдогонку…

Толи время настало (Серёге попёр девятнадцатый год), толи под пьяную руку, вздумалось Серёге в этот день сделать намёк своим отцу с матерью, что он надумал жениться, а как набраться смелости и сказать, перед Серёгой встал тупик. А между прочим, Серёга от людей слышал, что парень-жених, надумавшись жениться и не смевший сказать об этом своим родителям, по обычаю должен «накласть» в отцовы сапоги: станет отец обуваться, ввалится в сыновнее «добро» – догадается, что к чему! И Серёга пошёл поэтому же пути. Придя домой с пиру, а он, как уже известно, возвращался оттуда навеселе, в отважном чувстве духа и решительности, притворившись бесчувственно пьяным, Серёга шумно ввалился в избу и брякнулся на кутник, не раздевшись и не разувшись. С его ног на пол потекли грязные потеки.

– Сергуньк, а ты перве разуйся, а тут уж и ложись, а то вон сколь грязи-то наволок на ногах-то, с укоризною обрушилась на него мать.

А Серёга, как и не слышит: по-телячьи мыча, продолжал развалисто лежать.

– Сергуньк! Те ли бают, разуйся! Ишь умник какой нашёлся. Вот отец придёт, он тебе вломит! – продолжала ворчать мать на Серёгу.

Вдруг Серёга вскочил с кутника, разулся и, достав с печи отцовы подшитые валенки, надвинув их на босу ногу, вышаркнулся на двор. На дворе Серёга исполнил своё намерение, он «наклал» в отцов валенок. В избу он вернулся вприпрыжку полубосым: в одном валенке, другой с «поклажей» – нёс в руках. Он незаметно поставил валенки снова на печь, где они и были. Серёга снова улёгся на кутнике и как ни в чем не бывало, уснув, захрапел. Вскорости откуда-то пришёл отец. Назябши на улице ноги в кожаных сапогах, он, сняв их, решил погреть ноги в валенках. Сняв валенки с печи, Иван всунул ногу в валенок и почувствовал в нем что-то мягкое. Ногой он Серёгино «изделье» растревожил так, что вонь пошла по всей избе. И сам весь изваландался.

– Кто обувал мои валенки!? – досадливо выкрикнул Иван.

– Вон Сергунька недавно в них на двор выходил, – обличительно и с укором кивнула головой на лежавшего на кутнике Серёгу мать.

Иван, подскочив к Серёге, буйно дёрнув его за плечо, расторыкал его ото сна. Серёга судорожно проснулся.

– Что бы это значило! – крикливо и злобно обрушился отец на Серёгу.

– А то, что я хочу жениться! – неудержно бухнул Серёга отцу.

– Ах ты, ешлитвою мать! Ах ты хрен морковный! Ишь ты, умник какой нашёлся! А не хошь, я тебя вразумлю: женю берёзовой палкой, и будешь знать! Ах ты, жених бесподточный! Эт ты, што, взбаламутился! – всплеснув руками, нагрянула на Серёгу и мать. – Вот гляди, мать, какой хахаль нашёлся! – щерясь, сказал Иван.

– Ах ты бессовестный! Отец и в будни, и в праздники валенки обувает, а ты их испохабил! Что буркалы-то вылупил и бельмы-то выпучил? Или с измором нас с отцом-то хошь взять, брылы-то распустил! – наделяя нелестными словами, продолжала всячески обзывать Серёгу мать.

А отец тоже, не отступая от проказника, продолжал атаковать Серёгу постыдными словами.

– Своим вялым языком ты позволил слямзить такую чушь! Ах ты, чёрт долговязый! Мослявый как журавль, взглянуть не на что – одна кожа да кости, а он вон чего выдумал, жениться! А не рановато тебе жениться-то, ведь материно молоко на брылах ещё не обсохло, а ты вон чего надумал!

И, совсем разгневавшись и разозлившись, Иван закрыл дверь на крючок и давай Серёгу ремнём настёгивать. За дерзость и за валенки отец вложил ума-разума Серёге так, что тот обмарался. А мать вместо уёма только подзадоривала: «Вложи! Вложи! Прибавь!»

– Тятьк! Прости, Христа ради, – взмолился Серёга, как только почуял обжигающие удары на теле и певучее взвизгивание ремня в воздухе.

– Проси прощенья, ешлитвою мать, а то ищо вложу! Потачки не дам! Отучу! Кланяйся в ноги! Ай не тебе бают?!

– Тятьк! Прости, Христа ради, – снова взмолился Серёга, видя, что отец раскипятился не на шутку.

– То-то! – разразившись слезливым смехом, ощерясь, торжествовал Иван победу, довольствуясь тем, что «наука» возымела силу и пошла Сергуньке на пользу.

– Ну вот, теперь в сапоги не будешь гадить! – с довольством заметила и мать. – А то какой умник нашёлся! Среди бела дня испохабил отцовы сапоги, да и только! – возмущалась на сына Дарья.

– Он, видно, уж совсем одурел! Ухач сукрутный, увалень бесшабашный! – продолжал ворчливо бранить Серёгу отец, наделяя его нелестными словами.

Окончив бой, Иван устало расселся на боковой лавке. Раскрасневший и ещё часто дыша от взволновавшей его передряги с Серёгой он, видимо, что-то втайне обдумывая, вдруг улыбаясь проговорил:

– Ну, мать, видно и на самом деле Сергуньку надо женить: как-никак, парень уже в годах! Какой, бишь, тебе, Сергуньк, год-то идёт? Я что-то запамятствовал!

– Девятнадцатый! – воспрянув духом, протяжно ответил отцу Серёга.

– Ну вот, видишь, мать, парень совсем уже жених: так и так его женить надо. Только, Сергуньк, не сейчас, а весной. Потерпи, поковей, немножко! – закатившись в весёлом смехе, тряся жиденькой бородкой, смяк перед Сергунькой отец.

– Чай не горит! И до весны погодит! – поддержала Ивана и Дарья.

– А пеньжак-то мой, тебе, Сергуньк, видно в аккурат, как на тебя шитый. Наденька-то, померяй ещё раз, мы с матерью поглядим. Хоть и жаль мне было – ты внедрился в мой последний праздничный пеньжак, а теперь мне не жалко: носи, только не марай, береги!

– Спасибо тебе, тятьк! – от души поблагодарил Серёга отца и за пиджак, и за то, что пообещал женить, хотя и ждать долго, но есть надежда, что и он, Серёга, скоро женится и обзаведётся своей семьёй.

А Иван в разговоре с мужиками, не утая проказной проделки Серёги, рассказывал:

– А у меня вон, Сергунька-то что отчублучил. Видно, втемяшилась в башку мысль о женитьбе, так он взял, да и «наклал» в мои подшитые сапоги, а я стал их обувать и втюкался в его изделье-то! Сперва-то я не сразу понял, что к чему, а когда внюхался, то сразу понял, в чем тут дело-то! – под общий смех мужиков, смеясь и сам, рассказывал Иван. – Ну за сапоги-то, конечно, я ему дал взбучку: ввалил ему на бедность-то! Дверь на крючок и давай его щунять – ремнём ума вкладывать, он у меня иуда обкакался! – под взрыв хохота закончил Иван.

– Да он, вроде, у вас совсем парень-тихоня? – заметил Яков Забродин.

– В тихом-то болоте, видно, чертей-то больше! – хихикая, ответил Иван.

Заметя знатки побоев на теле Серёги, Колька Кочеврягин его спросил:

– Эт кто тебе спину-то всю исполосовал?

– Тятька!

– За что же он тебя так разукрасил?

– Да совсем за пустяки, за язык, вот за что, не подумавши, я возьми, да и брякни при отце и матери, что хочу жениться!

– Ну и что ж тут такого-то?

– Сказать-то бы ладно, что сказал, да ещё, сдури я в тятькины валенки «наклал», а он втюкался, вот мне и попало – исписал мне всю спину ремнём. Это ещё ничего, уже подживать стало, а то ни сесть, ни встать, ни лечь нельзя было! – жаловался Серёга товарищам, вяло пошевеливая языком, словно заскорузлыми пальцами узел развязывал.

– Ну а как насчёт женитьбы-то? – поинтересовался Сашенька Семионов.

– Тятька с мамкой сказали до весны, весной, грит, обязательно женим, – сказал Серёга.

Санька и Наташка. Наташкино горе

Санька Савельев, продолжал по-прежнему часто встречаться с Наташкой, имея с ней тесные связи. Все лето, по вечерам, они свидывались на заветной скамеечке и обоюдно наслаждались трепетными любовными порывами; смыкались во взаимно-горячих поцелуях. Иногда, Санька пробираясь в вечернем полумраке, первым приходил к скамеечке и ждал её, она же некоторое время задерживалась дома, томила его в ожидании. В таких случаях, у истосковавшегося по ней Саньки в голове зарождались ревностно-подозрительные и тревожные мысли; – роем копошились в голове колючие сердце догадки, ревность к Федьке не давала ему спокою. Но вскоре, до слуха Саньки доносился знакомый скрип калитки и манящее к себе шуршание платья. И Наташка, припёкшись к Саньке тоже скучала, когда долго не свидывалась с ним. Вот и в этот вечер, последнего дня покровского праздника, Наташка в окно завидев, что около их дома, из избы-читальни домой прошёл Санька, она с неудержимым влечением к нему, стала торопко готовиться к свиданию с ним. Она, нарочито и намеренно, чтобы ещё сильнее понравиться Саньке, повязала на голову старинный, нарядный, расшитый красивыми цветами полушалок. С каймою и бахромой и стала в нём: нежна и хороша. Идя к дому Савельевых, чтобы не упустить к свиданью Саньку, Наташка из головы не выбрасывала и Федьку. Иногда, у Наташки с Федькой были мимолётные свидания, при которых Наташка млела, и вся зажигалась румянцем. Маскируясь сумраком осеннего вечера, Наташка тайно от людей подошла к Савельеву дому. От светящихся окон обоих этажей, на дорогу светом от ламп тянулись лучи света. На дорогу, отбросив светлые отображения, оконных, с переплётами, перекошенных четырёхугольников. Они мерно перемещались по земле в такт качания лампы, светившей из избы. В верхней и нижней избы Савельевых видны толмошившиеся люди, но занавески мешали Наташке понять который из них Санька. «А ну как, да он не выйдет?» – кипятком ошпарила её мысль. Она чувствует, как в щёки хлынула кровь, они загорелись жаром; в ногах появилась непрошенная дрожь. Пушечным выстрелом, прогремела защёлка двери верхнего крыльца. По непринуждённому и нарочитому кашлю Наташка сразу узнала, что это, со скрипом в ступеньках, с лестницы высокого крыльца сходит Санька. Она из темноты бросилась к нему, обхватив его за шею. От внезапности, Санька даже испугался и вздрогнул.

– Это я, не бойся! – шёпотом известила она его, но он и сам понял.

Что это была она – Наташка. После горячего поцелуя, первой заговорила Наташка:

– Пока я тебя Сань вот тут сейчас ждала, мне вспомнилось, то место, где ты меня в первый раз поцеловал! – и она от нахлынувшего на неё весёлого настроения блаженно потянулась. – А однажды, ты передо мной явился в живом призраке, я и давай тебя руками обнимать. Ловлю, ловлю тебя руками-то, а ты и пропал, так и ловила руками-то пустой воздух!

Льстивые слова наговаривала она Саньке.

– Ну ладно! Пошли! – предложил ей Санька.

– Куда?! – осведомилась она.

– Куда поведу! – улыбаясь в темноту отозвался он.

Взаимно уцепившись за руки, они пошли, скрытые от людских глаз теменью осеннего позднего вечера.

– Эх, ты никак направляешь в поле? – заметила она.

– А что? В поле сейчас хорошо – тихо, вдвоём-то уютно от людей скрытно! – притаённо усмехаясь отозвался Санька.

Прислонившись к плоскому, колючему боку скирды ржаных скопов, они перво-наперво поцеловались.

Разговор завела она:

– Весь сегодняшний день, у меня прошёл в ожидании, страданиях, я думала, что и день-то не пройдёт, еле дождалась вечера, хотелось поскорее с тобой встретиться! Не чаяла тебя увидеть!

– Ну вот и встретились! – немногословно проговорил Санька.

Она с покорностью прильнув к его груди, глядя в темноте, старалась увидеть его лицо, робко спросила:

– Ну что скажешь новенького?

– А чего тебе сказать-то, новенького-то, – снедаемый ревность к Федьке, недружелюбно буркнул он. – Не садись рядом с Федькой! – вдруг выпалил он ей в лицо.

– Я и так через него все глазыньки свои простыдила, хоть на люди не выходи, а ты меня упрекаешь! – горестно вздохнув, проговорила Наташка.

– А где ты в прошлый раз с ним была? – резанул обличающим вопросом он её.

– Да нигде я с ним не была! – оправдываясь перед ним, она преднамеренно, сложила губы бантиком готовясь к очередному поцелую.

– А что же ты перед Федькой-то расщепериваешься? – продолжая укорять Наташку словами напирал Санька. – Ведь он такой же, как и все и звёзд с неба не хватает! – стараясь урезонить Наташку, не лестно отозвался он об Федьке.

Но Саньке не хотелось сильно разабидеть Наташку, чтобы не вызывать в ней помысла к разрыву близких с ней отношений и он, на этот раз, решил замять это дело. Да и Наташка, на сей раз, проявила к нему, особо много любезности и покорности в любовных порывах. В обоюдных любовных наслаждения, время около их шло медленно и незаметно. Набор слов у обоих у них иссяк, и они на како-то время оба замолкли. В голове Наташки, как муравьи в кочке, копошились гнетущие её мысли и раздумья. Её беспокоила мысль – женится или нет на ней Санька, а повод к тревожным раздумьям был. И стоя около скирда, плотно прижимаема к колкому его боку, Санькиными крепкими объятиями, она наконец-то решилась изведать у него, перед тем как спросить, она, припадши губами к его губам, сомкнувшись в сладостном поцелуе, запрокинув голову назад, задрыгала ногами и как-бы и как-бы невзначай она спросила:

– А я слыхала, навроде, как ты надумал жениться? – сорвался с её языка давно назревший вопрос.

– Я бы давно поженился, да сначала мы с Минькой Комаровым уговорились в Томск съездить, деньжат там подзаработать, а там уже и… – уклончиво объяснил Санька ей вопрос о женитьбе.

Наташка, млея и изнывая от гнетущей её тревожной мысли, робко заговорила:

– Я даже боюсь сказать-то тебе!

– О чём? – насторожился Санька.

– А о том, что я беременна! – выпалила Наташка.

– От кого, если не секрет?! – спросил её Санька, чуя как его рука обнявшую Наташку, обмякла и медленно сползает с её плеч.

А у неё жаром-пламенем вспыхнуло лицо (от такого обидного Санькиного вопроса).

– Как-будто ты маленький и в этом деле ничего не понимаешь, – приглушённо как из погреба, с досадой проговорила она.

– А какое мне дело, что ты беременна? Ведь мы с тобой всего-навсего только с весны, как близко знакомы! – оправдывая свою невиновность в этом деле, как жгучим кипятком словами обливал Санька Наташку.

– Ну и что же, что с весны, все равно беременна! – осмелев перед Санькой упорствовала Наташка.

– А точно, от кого? Позволь тебя спросить! – напирал и Санька.

– От тебя – вот от кого! – рубила с плеча Наташка.

– Да ты что, с ума спятила или совсем одурела! – начиная входить в раж, грубо стал попрекать он её. – Да у тебя в голове-то есть ли разумок-то – такие слова мне говоришь! – злобствовал Санька.

– Есть разумок, да ещё какой – такого гостя у вас в дому не бывало! Ты думаешь, что я совсем оглупела? Нет, я ещё в полном разуме! – пошла напропалую Наташка. – А ты вспомни-ка, что раньше-то, между нами, с тобой было!? – напирала она на его.

Да, была причина Наташке тревожно забеспокоиться о своей дальнейшей судьбе: результат тайных любезных похождений неудержимо выпирал наружу. Она сама почувствовала, что внутри её появилось что-то живое, и иногда даёт о себе знать. Да и дотошные бабы заметив подозрительно увеличенный живот у Наташки, судачили на мостках:

– Наташка-то, вроде мне думается, забрюхатила?! – тайно в полголоса спросила Анна Стефаниду. – Ведь недаром она жмётся около Саньки-то, неспроста.

– Забрюхатила, вот и жмётся она к нему! – перемалывали на разные статьи любопытные охотницы до сельских новостей, и эту новость бабы.

Девки и молодые бабы, при встрече с Наташкой, стоя в пол-оборота, злобно глазами провожали её, с укоризной глядели ей в запятки, злыми глазами буравили её с головы до ног, а внутренне завидовали ей.

– Женихов-то она меняет, как свои наряды! – с укором бубнили бабы в запятки ей.

– Она никем не мо́ргует! – гуляет с кем ни-попади! – расхаивая наговаривали Саньке об Наташке, бабы сродницы Савельевым.

– Она до поры до времени размытарила сама себя! – злословя порочили Наташку перед Санькой.

И вот теперь, стоя у скирда, трепеща телом в Санькиных объятьях, сомнение тяжким камнем лежит на сердце у Наташки. Она душевно переживала, она не могла отступить от него не разузная от него – женится или нет он на ней, возьмёт или не возьмёт её замуж!

– А когда я восейка услыхала от людей, что ты хочешь жениться на другой, у меня душа в пятки ушла, и затосковала о тебе. Я без тебя истосковалась вся, исстрадалась. Это святая истина, не вру и не хвастаю!

А Санька, стоял перед ней молча, в своих недоумённых размышлениях понурив голову. Набор ласк и успокоительных слов у него иссяк, как только он услышал от неё ошарашивающие его слова:

– Да есть ли у тебя сердце-то в груди?! – с досадой высказала она ему обиду на то, что он молчит, как в рот воды набравши.

– Само собой разумеется, что есть. Вот оно в левом боку груди, как и у всех! – с усмешкой отозвался Санька.

– Так что же ты такой не сознательный, не понимаешь моего страдания, иссушило меня горюшко, ведь я вся исстрадалась по тебе, а ты ко мне относишься так бесчувственно! – она даже притворно, но горестно всхлипнула, готовясь разрыдаться.

Заслышав это, Санька испугано метнул на неё глазами, ладонью прислонился к её лицу, ощутил на щеке горячую слезу. От этого у него на лбу выступил пот. Чтобы несколько успокоить, он нежно погладил её ладонью по щекам, как-бы утирая ей слёзы.

– Ведь по сему-то вон что про тебя говорят! – с намёком о том, что она гуляет с первым встречным-поперечным, в укор ей проговорил он.

– А про тебя и вовсе разное болтают! – как бы ограждая себя от бабьих наговоров изрекла перед ним и она. – Мне, конечно, очень жаль, что ты в Томск-то уезжаешь, но удержать я тебя не в силах и над тобой не властна! Чай напишешь мне оттуда хоть весточку?! А на прощанье и на память, дай хоть клок волос у тебя выстригу!

– Смотря где! – с некоторым намёком отозвался Санька.

– Конечно на голове, а не ищо где! – уточнила она.

– Ну так валяй, выстригивай, от этого я не полысею! – наивно согласился он.

За неимением под руками ножниц, она, запустив пальцы ему под кепку, и нащупав небольшую прядку, энергично дёрнув, вытеребила клочок волос. От боли он поморщился, но стойко вытерпел, не выругался.

– Ты не забудь, напиши и пришли бы вот хоть небольшую весточку и то я буду знать, что ты не забыл про меня и в голове у тебя я занимаю какой-то маленький уголочек. Мне без тебя белый свет не мил будет, – продолжала любезно наговаривать Наташка перед Сенькой. – Ночи не стану спать в тоске по тебе!

– Ну ладно, напишу, пришлю! А теперь, ну хоть поцелуй меня напоследок-то! – окрылённый льстивыми её словами, проговорил Санька оборотившись к ней и сойдясь с ней нос в нос.

– Эт по-каковски, я должна первой целовать, чай я не дура! Надо так и ты поцелуешь, – с напускной игривостью, улыбаясь ответила она. – Я и так на свою шею нацеловала!

– А что? – в недоумении спросил он.

– Как что? Я уж тебя баила, что я не пустой с тобой оказалась! – притупив взор и наклонив голову, сказала она.

– Слушай-ка Наташк, ты мне раньше очень нравилась, а теперь начинаешь, понемножку разанравливаться! – огорошил словами он её.

– Эт почему же?

– Так, сама виновата, не садись рядом с Федькой! Этим ты мне за всё время досадила! – высказал свою обиду Санька перед Наташкой.