Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 10 (1927 г.)», страница 4
Пожар на Бутырке. Сев
Досевать яровые, Василий Ефимович, в поле снова взял Ваньку. Этот день был пасмурный, хмурый, после обеда из туч напрашивался дождь. Рассеяв гречу, отец сменил Ваньку на бороньбе.
– Ты, ступай Вань в телегу, а я побороню. Вишь дождик накрапывает, – сказал и сам взялся за бороньбу. Василий Ефимович, предусмотрительно от дождя в поле, да и вообще, от нововведений в своем хозяйстве, свою новую, крашенную телегу, устроил в виде кибитки. По углам телеги, он прикрепил четыре стойки. Из брезентового, старого полога устроил над телегой крышу и получилась настоящая походная кибитка, спасающая от непогоды и дождя. В поле, спасаться от дождя в кибитку Савельевых, сбегались приближенные пахари. Хвалил хозяина, за находчивость и разумное изобретательство в деле устройства, такой не хитрой по конструкции, но полезной кибитки. Последующие два дня были солнечны и жарки. Земля сохла, над горизонтом плавуче текло волнистое марево, в поднебесьи ликующе пели жаворонки. После обеда, Савельевы досевали последний загон. Василий Ефимович, размашисто раскидывал щепотками плывучее, скользкое семя льна. Вдруг, он почувствовал во всем теле своем, какую-то, неловкость. Пришлось остановиться, перемятисто пожать плечами, оглянуться на село. Из-за пригорка, за которым, скрывалось село, Василий Ефимович, заметил столб дыма. Ему, встревоженно, в сердце кольнуло: «Пожар!». А при виде пожара в своём селе, всяк, сначала, подумает: «не наш ли дом горит». Он в один момент подскочил к лошади, менее, чем за минуту снял с Серого оральной хомут с постромками, вскочил верхом, и хлестанув серого по боку, вихрем помчался по направлению к селу. Вымахнув на пригорок, около Большой дороги, он приостановил Серого. Пожарище полыхало левее церковной колокольни: «в Шегалеве горит?» – внутренне помнил Василий Ефимович. «Значит не на нашей улице!» – понаблюдав над пожаром он повернул лошадь и рысью, поскакал своему загону. Пожар на Бутырке, произошел из-за детской шалости. Ребятишки, подражая взрослым, задумали покурить. Они украдкой от взрослых, на задворках, вблизи построек, развели костёр. Подхваченные ветерком искры попали на подсохшую соломенную крышу двора. Взрослые, беду заметили, когда огнем была объята вся крыша двора и пожар остановить было уже невозможно. За каких-то час-полтора сгорело восемь домов. В некоторых, из которых сгорело все добро и домашние пожитки. Около дороги, баба, хозяйка пепелища, которое осталось от его дома и кучи невзрачного домашнего скарба, плаксиво жаловалась сгуртовавшимся около ее бабам: «Все сгорело, одеться не в чего! На-нет сгубили нас!», –едва выговаривала она дрожащими наряду с жалобой, шепчущими молитву губами.
– А отчего загорелось то? – спросил Ермолай, прибежавший на пожар с большим опозданием.
– От спички! – с неуместной шуткой ответил ему, кто-то из толпы.
– От детской шалости! – деловито заметил Иван.
Стройка Крестьяниновых. Семион. Пустынь
В Николу, 9/22 мая, принято у мотовиловцев ходить, пешком или ездить на лошадях на ярмарку. В этот ярморочный день в Арзамасе на базарной площади, купцы торгуют всякой всячиной. Здесь изобилие всего. Как говорится можно купить все, что только душа желает. А для молодежи здесь полная лафа: карусели, попугаи, под музыку шарманки, вытаскивают из ящичка, пакетик «со счастьем» за пятачок, здесь разные забавы и разные сладости, и все дёшево и все задарма. Всюду идет бойкий торг, всюду играет музыка, всюду, наполненная веселостью, сытая публика. В день подторжья – вечером накануне ярмарки, около разнаряженной крутящейся карусели, парни и молодые мужики, небольшими кучками, увлеченно играют в вертушку – рулетку при свете свечи.
Маловата стала изба для семьи Крестьяниновых: мала по размеру, низок потолок, изношенный и обшварканный ногами пол, обшарпанные спинами незнающие обоев стены, да к тому же всю матицу короед изъел.
Воспользовавшись свободным от больших дел, временем перед сенокосом, Крестьяниновы решили созвать людей – лошадников на помощь съездить в Пустынь за струбами, где Федор купил их заранее.
– Вели мужикам, для перевозки длинных бревен, в дроги – роспуска запрягать, иначе вершинки-то по земле будут волозиться, а в Сереже-то и вовсе застрять можно! – назидательно наказывал дед, сыну Федору, когда тот собрался в обход сельчан-лошадников, с целью созыва их на помощь. – Без тебя знаю! – отмахнулся от отца Федор.
На помощь был приглашен и Семион Селиванов. «Вот уж, где я поем в сласть и досыта!» – подумалось Семиону, когда Федор захлопнул дверь, выходя из Семионовой избы. Слышит Семион, как в углу где-то за печкой, старательно щеберчет чиркун, на печи по щелям хлопотливо шелестят тараканы, по всей избе, воинственно гудят мухи. «Нет, а мне видимо свой дом построить не по зубам. Изба от ветхости, совсем села набок, совсем притулилась к соседскому двору». Недаром, люди подковыристым языком, частенько говаривали Семиону: «Ты Семион, своей избой, уж больно близко к соседу-то подъеферился. В случае пожара, вам обоим несдобровать». «Да люди перестраиваются, а мне, пожалуй, не огоревать!» – без радостные мысли, безотвязно лезли в захудалую Семионову голову. В его хозяйстве, все, неотвратимо, разваливалось, с каждым годом все хирело и хирело.
В его амбаре ни зернышка, даже кур поманить нечем. О своем хозяйстве Семион, даже в шутку говаривал: «Стали наши дела поправляться, стало земли от семян оставаться». «Трудно было пахарю, да легко жнецу!» – это он переиначил русскую пословицу, которая трактует о плодородии земли о том, как же тяжко мужику убирать свой тучный урожай. После засева, на Семионовских загонах, всходы недружные, хилые, не как у крепких, зажиточных мужиков. Однажды, в Ильин день, когда богобоязъненые люди в церкви у обедни, зародилось у него в голове поганенькая мысль своровать десяток снопов с чужого загона на семена. Соблазнила его народная примета: якобы ворованное зерно дружнее всходит и урожай от него добротнее. И это не помогло… И что за диво. Человек усердно работает, а толку нету! «А так жить, только небо коптить!» – говорит русская пословица. Да и сам Семион осознает это, и бывая где-либо званым на пир, ненароком обнесут его; он обидчиво думал: «Эх ты доля, моя доля, доля бедняка! Самогонкой и то обносят!»
На другой день, в воскресенье, когда Марфа подоив корову-Жуковинку, стала цедить молоко из дойницы в крынки, нечаянно пролила на пол молоко. Кошка, с печки завидя белесь пролитого молока, мягко спрыгнув на пол, подскочив, с убережью принялась подлизывать молочную лужицу. Наевшись, она вспрыгнула на лавку, свернулась калачиком, безмятежно замурлыкала греясь на солнышке. Семион встав с кутника, где был послан его дыроватый кафтан пошел во двор запрягать свою пегую кобылу, в длинную телегу. Запрягши он уселся в телеге, задергал вожжами и зачмокав губами крикнул на лошадь: «Но-о-о! Милая поехали! Вон и люди на роспусках подъезжаю к Крестьянинову окошку».
– Ну скорее поедемте, а то и так время-то много! – кликнул Николай Ершов подъезжая к остальным мужикам собравшимся со своими повозками около дома Крестьяниновых. В Пустыне, Николай Ершов, на скорую руку наложив на свою телегу бревен коротышей, увязав воз и отъехав в сторону, окликнул проходившего мимо мужика жителя Пустынь:
– Эй, мужик! Курево есть?!
– Есть! А что?
– Дай закурить, угости пожалыста! Я свой-то дорогой выкурил.
– А хрена не хошь! Надо поменьше петь да свой иметь! – с явным недружелюбием отозвался Николаю незнакомец, подходя ближе к нему.
– Да ты понимаешь, у меня дома табаку-то, хоть возом бери, да вот не рассчитал, маловато в кисет насыпал – в дороге весь с мужиками выкурили.
– А ты бы больше захватывал! Ни только в кисет, а и в карманы насыпал бы! – укоризненно упрекал незнакомец Николая, умилостивившись и передавая ему свой кисет.
– В случае, когда будешь в Мотовилове, да из табаку бедствоваться, так заходи ко мне, отплачу, угощу за выручку! – прикуривая и пыша дымом проговорил Николай пустынцу.
– А где мне, в случае, искать-то тебя: где ты живешь? – поинтересовался мужик.
– Ищи в Европе – сразу найдешь! – с нескрываевым апломбом, горделиво усмехнувшись ответил Николай.
– Европа-то обширна! – шутливо возразил тот.
– Ну тогда, катись в Россию.
– И Россия-то велика!
– Тогда обратись в Нижегородскую губернию и сразу же меня отыщешь!
– И она просторна!
– Тогда вот, что понаведывайся в Арзамас, а там тебе любой мужик скажет, в которой стороне село Мотовилово находится! Пока до Мотовилова то добираешься немало лаптей поизносишь! – не отступая от закомуристого разговора, шутника Николая, передавал ему свои возражения, тоже видать балагур, пустынский мужик.
– А уж, если, ты окажешься в Мотовилове, тогда тебе любой ребенок скажет, где проживает Николай Сергеич Ершов! Кто он такой, что из себя представляет, чем занимается, что в хозяйстве имеет и какие планы в голове у него возникают. Вот тебе и весь мой адрист! – закончил свой витиеватый разговор Николай с незнакомым мужиком, – норовя выпросить у него еще табаку, чтоб было чего курить на обратном пути.
А в другой стороне, около увязавшего воз Семиона Селиванова шёл другой разговор. К Семиону подошел рыжий, пожилой, пустынский мужик и спросил его:
– Слушай-ка дедок, ты ведь из Мотовилова? Аа!
– А что?
– Дружок мой, там у вас проживает. Вместе с ним мы на гражданской войне воевали. Не знай жив он, или нет?
– А кто он такой? – полюбопытствовал Семион.
– Гришка Семин!
– Как же, как же… Жив он. Живет он, как раз у меня в ж..е. Мой-то дом окошками-то в улицу глядит, а Гришка-то своим домом, мне как раз в зад упер. У нас дворы-то, видно, сполились. Гришка-то, еще, мне близким сродником доводится, а его-то мать Оксинья, мне троюродной сестрой доводится, а мы с Гришкой-то кумовья. А вообще-то он мне двоюродный племянник, – так с большими подробностями, разъяснял Семион, о родственных узах между им и Гришкой.
– Ты уж тогда, передай им с его бабой, по большущему привету от меня лично, скажи ему, мол твой друг из Пустыни Фролка Харитонов, приветы передал!
– Скажу, скажу. Непременно передам твои приветы Гришке, как только приеду домой, сразу и скажу!
– Ну вот, спасибо! – поблагодарил Фролка Семиона.
Всю дорогу, Семион твердил про себя, чтобы не забыть о фролкиной просьбе, а как стал подъезжать к Мотовилову, из головы выдуло, запамятовал. По приезде на место и разгрузившись, мужики разъехались по домам, чтоб распрячь лошадей и снова собрались в доме Крестьяниновых, чтоб, после трудов праведных, выпить и закусить.
– Ты Семион Трофимыч, больно скоро опьянел! Не успели по первому выпить, а ты уж захмелел! – на ухо проговорил Николай Ершов Семиону, сидевшему с ним рядом.
– Я с утра нежрамши, вот самогонка-то и бо́рит. Вот это зараз сгогочу и спать захочу! – подвигая к себе тарелку с жареной картошкой проговорил Семион Николаю.
– Смотри с голодухи-то не объешься! – полушутейно предупредил его Николай.
– А ты, что плохо закусываешь? – спросил Семион Николая.
– А зачем я много буду есть сейчас, коли завтра опять есть захочу, – отшутился Николай. – Я мясо мало ем, а вон какой толстяк! Любой мужик в меня влезет и во мне повернется, –самовосхваляюще проговорил Николай.
– Нет, а у меня с голодухи брюхо к спине подвело! Так-что, на чужбинку-то, я поем, у приволья-то досыта, доотвала!
И он дорвавшись до привольного хлеба навалился так, что чуть не объелся, еле успел на двор выпорхнуть. По прибытии со двора, Семион снова сел за стол и разговорившись стал восхвалять хозяина.
– Мне, Федор Васильич, твою выручку, перед богом не замолить. Помнишь, весной-то я к тебе с просьбой обратился насчет хлеба, а ты сказал: «Есть у меня немного залежалой ржи, разве выручить?» И выручил! Спасибо тебе за это, век не забуду! А мне только бы до жнитвы дотянуть, а там… И нынче вот у вас лафа! Ешь сколько душа желает! Спасибо Федор Васильич, – невнятно разглагольствовал подвыпивший Семион. Вообще-то, он когда трезв, разговаривал мало, и в беседу ввязывался без особого азарта, с неохотой. Имея, свою манеру разговаривать с людьми, если она велась за столом, то он обычно облокотившись обеими руками о стол, закрывал рот и нос сложенными лодочкой, наподобие ракушки, ладонями. И когда ему нужно было, что-либо сказать, он размыкал “ракушку” и скупо выпустив несколько слов, ракушка снова закрывалась, до следующего изречения. А вообще-то среди разговаривающей компании сидел “букой”. Подали по третьему стакану. Семион с большим аппетитом поднес стакан к полуоткрытому рту. Сквозь донышко стакана, видны были его увеличенные стеклом, лацкающие о края стакана, полусгнившие зубы и лакающий рот, со всеми его розоватыми внутренностями. К исходу он налычелся как Зюзя и и болтливо развязал язык.
– Когда я выпью, всех богаче бываю! – осмелев, басисто горланил он.
– Но ведь, богатство-то твое обманчиво, и только когда пьешь! – урезонил его хозяин дома Федор. – Вот ты баишь богатый бываешь, а сам баил, что у тебя копейки рисовой за душой нет! – ввязался в разговор Ершов.
– Как нет? – возразил Семион. – Я только вчера на улице нашел старинный медный пятак и не поднял его.
– А что?
– А так! Наклонился, глянул, а он кверху-то решкой летит.
– Ну и, что; поднимал бы и клал его в карман, чай решка-то непомеха! – подзадоривал Семиона Николай.
– Как не помеха! Ведь решка-то не к счастью!
– Эх ты, какой недогадливый! А ты бы поднял, в руках-то перевернул бы три раза. Вот и орлом бы он у тебя на ладони очутился, – поучал Семиона Николай.
– Ну я этого не знал, – спохватился Семион.
– Пойду его поищу может найду. Он в траве валялся. Я вот, удивляюсь, кто не пропивает, куда же деньги девают? – ни к кому не обращаясь вопросил Семион.
– Я вот, например, крупные-то под матрас кладу, а мелкие-то курам, выбрасываю, а они их, что-то не клюют! – отшутился Николай. – А если, к примеру, в город за каким-либо, товаром ездить приходится, то семье своей, я каждый раз по калачу привожу. Вот денежки-то и расходуются, а ты говоришь: куда деньги деваются! – добавил к разговору о деньгах Ершов.
– А я вот, хотел было одеяло купить, а то одеваюсь шубой, а вголова-то кладу Дарьин кафтан, а оно непомерных денег стоит, а деньжонки-то в кармане присмирели. Но все-же голицы новые купил! – с добродушной улыбкой высказался Федотов.
– Слушай-ка Семион Трофимыч, возьми у меня плуг на подержанье. Он мне пока не нужен, замени соху-то, я соху-то давно на дрова исковеркал! – расщедрившись под хмельком-то, предложил свой плуг Ершов Семону.
– А ты, что без плуга-то делать будешь? – поинтересовался Иван.
– Да так, решил без плуга, пропадай моя телега все четыре колеса! – поговоркой, отшутился Николай. – А по правде сказать, я собрался двухлемешный плуг приобрести. В журнале “Сам себе агроном” я вычитал, что такие плуга в Нижнем Новгороде продаются.
– Ты Миколай, видимо, хочешь по-новому, по-научному землю-то пахать, культурным хозяином заделаться намереваешься! – с нескрываемой иронией, высказался Иван Федотов.
– А то как же, агроном-то, что в прошлый раз на лекции-то говорил: «Пора кончать с темнотой и отсталостью в деревенском быту!»
– Что дело, то дело! – отозвался Иван.
– И я бы двухлемешный плуг купил, да кишка тонка – на простой-то денег не хватает. Приходится с сохой-матушкой не расставаться, – вставил свое слово Семион. – Да видно устарел я совсем. В молодости то, не я был большой охотник до бабьего струменту, а теперь повесь мне его на нос, не почую чем пахнет. – А сбавь мне годиков двадцать, я бы еще показал свою удаль и поучил бы кое-кого, как действовать среди баб. А теперь, таскай, мурзуй зубами, кошка, этот самый бабий струмент, я и брысь не скажу! –говоря это, Семион, и не чуял, как на его хрящеватом, с орлиной отвисью, носу, скопилась и надолго угнездилась, желтоватая капля, и как через дыроватые его штаны, половой вопрос просился наружу. Не спрашивая разрешения хозяев, которые страстно не любят и не переносят табачного дыма в их избе, Семион закурил свою спутницу-трубку. Дед Василий, сидевший на кутнике и наблюдавший за опьяневшими мужиками, не выдержал, чтоб не сказать: «Курильщик, что собака, которая улучив свободную минуту, садится на землю и растопырившись начинает лизать свое неприглядное место. Так и курильщик, делать нечего, так он закуривает. Дымя коптит небо, прокапчивает внутренность, смердящим дымом, отравляет воздух, душит окружающих людей».
– А вон ученые бают, я это из журнала вычитал, что мы все, люди, от обезьян произошли, – как-бы между прочим высказал Николай Ершов.
–У-у-у! Мразь какая! Если бы я точно знал, что я в действительности от обезьян произошел то я, сейчас-же бы залез на колокольню и бросился бы оттуда вниз, положив на землю, где упаду борону к верху зубьями! – высказался по этому поводу Семион.
– Нет, вовсе, мы не от обезьяны произошли, а от Ноя! – вступил в разговор дед Василий. – Ведь после Ноевого-то потопа, осталось всего четыре мужика: сам Ной со старухой, да три его сына с женами. И вот доподлинно бы узнать от кого именно я произошел, от Сима, или от хама, или от Иафета. Тому, кто сказал бы мне правду я бы тысичу рублей дал бы! – восторженно проговорил Николай.
– Я тебе об этом достоверно могу сказать, с улыбкой ввязался в этот разговор, имеющий историческое значение, заинтересовавший всех, сказал Иван Федотов.
– Ну скажи, коль знаешь согласился Николай.
– От Сима, не мог произойти, потому, что ты не еврей, от Хама, тоже не мог, ты не хам, а значит, от Иафета.
– Пожалуй, это верно, так оно и должно быть, – согласился Николай.
– Ну давай тысичу-то, плати денежки-то, которые ты обещал! – потребовал Иван о Николая.
– У меня их нету! – иронически улыбнувшись отговорился Николай.
– Эх, неплохо бы сейчас рыбки половить! Поеду на лодке, посмотрю не попалось ли в мои морды, – полупьяно проговорил Семион, намереваясь выпросить последний стакан самогонки на дорогу. – Ты, Федор Васильич, налей-ка мне стакашок-посошок, да я и поплетусь по дворам.
Хозяин налил, Семион выпил, закусывая соленым огурцом. Семион не в меру опьянев уже не мог как следует справиться с огурцом, тот выскальзывал из его наполовину обеззубевшего рта, скользкие огуречные семечки застряли в его жидковатой бороде. Семион натужно поднялся с лавки, шатко качаясь затупотал к выходу. Но последний стакан, окончательно сморил его: не дойдя до двери он копырнувшись свалился, растянувшись около печки, угодив головой в угол, где занимая свое место лежал веник. Вскоре Семион заснул, разнося по всей избе богатырский храп. В пьяном просоньи, он щупал и гладил, то свою бороду, то веник – видимо ему казалось, что он состязается с кем-то в величественности бород, и бормотал хвалясь во сне: “Нет моя борода лучше всех! Ни у кого нет такой бороды.”
Проспавшись, Семион поднял голову и сообразив, что не дома с кряхтеньем поднялся на ноги и выпросив опохмелиться поплелся домой. Опохмелительный стакан самогона сделал свое дело: снова опьянив Семионову голову. Не дойдя до дома, он в бесчувствии свалился в проулке, около забора, где растет жгучая крапива. Бежавший мимо, лохматый Митькин кобель Барбос, остановился около Семиона, с любопытством подошел, обнюхал мертвецки пьяного Семиона, с безразличием отвернулся, задрав ногу помочился на него и побежал дальше по своим собачьим делам.
– Ну, нахлестался, напоролся начужбинку-то! – с упреком встретила Семиона его Марфа, как только он пьяно ввалился в избу.
– Ну ты, старая карга помалкивай! Лежи на печи Баба-Яга!
– Да я и так живу да кряхчу… Уж совсем сгорбилась. Пора мне и на огород воробьев пугать! Вся моя забава теперь перебирать в мыкальнике мотки пряжи, веретена, куделю да на печи полеживать! – признаваясь в своей беспомощной старости, самокритично отозвалась Марфа.
Допустила, как-то, Марфа оплошность. Однажды, после бани, изрядно напившись чаю, залезла она на печь погреться, да так незаметно и заснула. Приснился ей сон будто она, спозаранку, выгоняет свою корову Жукавыньку в стадо. Припала корова к сочной уличной траве, растопырившись подняла хвост и открыв свой фонтан начала брызгать моча росистую траву. Глядя на корову, раззадорилась Марфа: для приличия отойдя к забору, тоже, стала опрастываться от излишней внутренней влаги. Чует Марфа, как затеплело у нее между ног, потекло по морщинистым ляжкам. Встревоженно очнулась Марфа; чует, что произошло неладное, на кирпичах-то образовалась лужица. Хотела Марфа свою вину скрыть от Семиона, да не вышло. Утречком полез он на печь погреть свои престарелые кости и обнаружил старухину оплошность. Пожурил он Марфу, назвав ее корякой и старой кочергой! В свое оправданье, Марфа не возмущаясь, только и проговорила: “Ну и, что за горе! Все в море будет!”
Однажды между ними: Семионом и Марфой произошел забавный случай. Семион, как и всегда почти не вынимая изо рта трубку, всегда дымил ею. И случилось же такое, что трубка у него в зубах подымила, подымила и угасла. Семиону вздумалось закурить, но он запамятав о том, что трубка у него в зубах начал искать ее. Обшарив карманы штанов, сунулся туда-сюда и трубку не обнаружив. Стал донимать Марфу не видела ли она где его трубку. Марфа же заметив, что трубка-то у него в зубах, решила подшутить над Семионом. Она потешаясь над ним, начала с ехидством разыгрывать старика:
– Ты разве не знаешь, что я из твоей-то трубки сейчас, только курила! – эта издевательская старухина речь, не на шутку начинала раздражать Семиона.
– А ты скажи прямо, без подковырок, видела мою трубку, или нет?
– Как же, видела! На ней волки в лес поехали! – нахально издеваясь проговорила Марфа.
– А ты пощупай в зубах-то! Не твоя ли трубка, торчит у тебя во рту-то! – наконец прекратила растерянность в поисках деда. Под старость, он стал каким-то растерянным и крепким на уши. Да и она под старость-то, согнувшись коромыслом, ослабла глазами, не могла нитку в иглу вздеть. Марфа, с детства природой обижена, еще будучи ребенком она лишилась матери. С детства познала нужду и бедность. Росла сиротой. Мать ее, Лукерья семерых нfродила, а будучи ею, Марфой, беременной, с большим трудом разроживалась.
Сначала ее через хомут протащили, но это не помогло. Потом повитуха стала со всей силой приросшее место драть, – выдрала, а роженица через сутки, как говорится, лапти вздернула. А в этом все цыганка виновата, это она Марфину мать заколдовала, сказав ей: «Чтоб тебе не разродиться!» – за то, что Марфина мать Секлетея, в бытность свою, отказала, не подала милостыню цыганке, которая просила у нее подать что-нибудь из одеянья. Да и Семион, под старость лет стал не лучше своей Марфы, после того, как он побывал на помоче, у него частенько стало прибаливать брюхо. Часто получался то запор, то неудержимый понос, так что он едва успевал застегивать штаны: то выбегая на двор, то вбегая обратно в избу.
